Panem et Circenses

Ему нравится, как Энни улыбается. Ее улыбка — это первое, что врезается в его память, когда он видит ее лишь раз. Не рыжие русалочьи волосы, не огромные глаза, будто на пол-лица, не хрупкие, слишком тонкие даже для женщины запястья, а улыбка. Энни улыбается так, словно знает какую-то тайну: едва приподнимает уголки губ, искрит зрачками, тянет рот по косой линии. И пестрые веснушки режут взгляд. Энни странна, немного нелепа, чуть замедлена, головой качает, в волосы кутается. Но улыбается она счастливо и заразительно. И Финник рад вновь так часто видеть солнечные лучи на ее коже. А еще у Энни Кресты очаровательный смех. Она смеется тихо, совсем по-девичьи, прикрывая рот ладонью, пальцы распластывая. Она будто стесняется своего веселья, но эта робость подкупает, тянет улыбнуться девушке, подбодрить. Финник часто ей улыбается одними глазами, разрезая щеки ямочками, плеща своим обаянием. И она — как будто впервые! — смущается, опускает голову, демонстрируя ровный пробор на макушке. Тогда Одэйр обнимает ее подбородок большим и указательным пальцами, смотрит в глаза, едва усмехается, а она лишь ниже глядит, прячет свой взгляд, не знает, куда себя деть. От его рук, его глаз, его самого, иногда еще вгоняющего девушку в краску своим присутствием в ее жизни. Потому что он слишком нереален для ее мира, слишком далек и недостижим, слишком прекрасен. Морской красавец. Но иногда Энни замечает в его глазах усталость, и согбенные плечи, и рваные движения рук, и остроту фигуры. И тогда Креста вспоминает, что он человек. Что он не идеален, что живет на износ, что через слишком многое прошел. Обручальное кольцо на ее пальце иногда давит, но чаще — режет блеском взгляд. Энни вертит его время от времени, подносит к губам, словно самую большую драгоценность на свете. И дело не в золоте, а в символе. Девушке хочется улыбнуться, но Финник устал, сидит на песке, смотрит на море. Ее руки ласковые и легкие, пальцы гладят его затылок. Она обнимает его так крепко и знает одно — им обоим повезло. Выжить, перебороть, собрать себя по кусочкам, не рассыпаться. Энни еще изредка плачет по ночам, закусывая губу, так тихо скулит, боясь разбудить мужчину. Ей бы успокоиться, ей бы вспомнить о том, где она, кто она и что будет. Но мыслей много, образов еще больше. Ей часто снится арена, еще чаще — Капитолий и крики Джоанны Мейсон. Она радость меняет на горе, но учится жить, заново улыбаться, даже говорить правильно. Ночами Финник обнимает ее одной рукой, греет губами затылок, а она вжимается в него всем телом. Ночами, когда ей особенно плохо, когда вся жизнь бьет красным, Энии разворачивается к Одэйру, встречает взгляд его бирюзовых глаз, пальцами по лицу проводит и припадает к мужскому рту, немного неумело и крайне осторожно. Она сама забирается на него, откидывает в сторону простыню, тянет с плеч ткань, чтобы обнажить сосок. Финник лежит и рассматривает ее, не двигается, позволяет ей делать все самой. И когда Энни закрывает глаза, задыхается, ощущая растущее напряжение, только тогда, когда ей не хватает собственных сил, он помогает, направляет, обхватывает руками. И после, когда она лежит на его груди с влажным лбом и ночной рубашкой, липнущей к телу, он гладит ее по спине, целует в висок, находит губы. Энни все еще стыдится желаний своего тела, называет это пороком, а сама неизменно тянется к Финнику, просит и молит. И он дает. Это не порок. И он это знает. Он любит ее, а она любит его. Здесь нет ничего греховного, грязного и пошлого. Иногда это просто необходимо. Как пульс в горле, как сердце в груди, как ее тепло и влага, как ее улыбки и тихий смех. В один из дней Энни робеет пуще обычного. Она теребит пальцами шаль на плечах, дергает волосы, вырывая из них волоски, хмурясь. Финник все хочет спросить, что не так, да не удел. То там позовут, то телефон задребезжит, то еще какая работа. После революции работы всегда много. А она сидит в большом плетеном кресле, мотает ложкой в чашке чая и смотрит пустым взглядом на страницы раскрытой книги. Вечером Креста заползает на его колени. Даже разрешения не спрашивает. Просто садится, обнимает руками, лицом в шею утыкается. Руки Финника сначала замирают в воздухе, а потом он обхватывает ее, прижимает крепче к себе. Так они и сидят. Она слушает его сердцебиение, он чувствует ее тепло. — Финник, — голову поднимает, глаза находит, — я беременна. Одэйр сначала молчит, а потом вдруг так широко улыбается, обхватывает ее лицо своими высушенными солнцем и солью ладонями и прижимается ртом ко рту, так тесно, так крепко, как, пожалуй, никогда не позволял себе. Не с ней, не с Энни. Он спускает руки на ее спину, сжимает талию, не давая Кресте опомниться, хоть что-то понять. Он просто целует, благодарит через эти прикосновения губ, выказывает свою радость, свое счастье. Его юная жена носит под сердцем ребенка. И, кажется, что мир не так уж плох, что страна, словно мохнатый пес, стряхивающий в себя влагу, восстает, избавляется от тенет гнета и страха. Энни сдавленно пискает, когда Финник сжимает ее сильно, увлекается так, что, кажется, сбивается дыхание. Растрепанные волосы девушки, настороженный взгляд. Он усмехается, лбом утыкается в ее ключицу. — Я рад, Энни. Я очень рад. Беременность творит с Энни Крестой чудеса. Она пышет здоровьем, лучится счастьем. Ей реже снятся кошмары, реже снится мир до: боль, унижение, слезы и кровь. Энни растворяется в мечтах о будущем, в мечтах, которые вот-вот станут явью. Она живет в этом мире, она грезит о нем. Улыбается, смеется, кружит по дому, больше говорит и больше делает. Ее рыжие локоны отрастают до самой талии, глаза светятся, и руки редко дрожат. Креста шепчет Финнику о любви, признается ему раз за разом в самых искренних и глубоких чувствах, ведет себя, порой, совсем как девочка. Но Одэйр лишь рад. Она – та, в чьей жизни было слишком мало счастливых и памятных моментов. Она никогда не была создана для мира, в котором родилась. И ее рассудок не пережил это. Финник ведь понимает, что истая радость — это тоже форма болезни. Но пусть так. Пусть слова о любви в уши, пусть смех в глотке и солнце в глазах, чем кокон страхов, сомнений и тлеющих надежд. Она рожает в самом начале весны. Сына называют Алексом, и молодая мать от него не отходит. Финнику и самому странно. Понять бы, что он чувствует и ощущает, прощупать бы эти эмоции, но они так хаотичны, столь непоследовательны и смутно осознаваемы. Одэйр лишь глядит на сына, на сияющее лицо Энни и понимает, что все-таки жизнь склонна давать вторые шансы, счастливый билет, крутить рулетку, исполнять желания. Наверное, он чересчур разумен. Потому что он ждет подвоха, ждет неверности движений и дум. Но вместо этого Энни сама целует его, жмется губами к губам, сына показывает. Она счастлива, и он, слишком хорошо знающий горечь, позволяет себе быть чуть больше счастливым, чем привык. И зарываться в ее волосы становится так просто, и протягивать месячному сыну указательный палец. Жизнь она такая — пестрая, непостоянная, полосатая, как спина зебры. Финник верит в свет, чувствует его. А потом маленький Алекс умирает. Он умирает, как умирают дети в самом раннем возрасте, не в силах справиться с той средой, в которую попадают. Врач говорит — тщедушное здоровье. Мальчик заболел, и организм сдал. Финник лишь хмурится, качает головой. Белая полоса. Черная полоса. Вот так вот. И Одэйру было бы больно чуть сильнее, если бы он не знал, как бывает, почти что-то предчувствовал. Он знает, что жизни рвутся, что мир везде мир, и он, по большому счету, собачий. Финник даже ощущает вину за свои ровные эмоции. Но глаза его становятся холодны, безжизненны. Энни плачет. Долго воет и скулит в подушку, отбивается от мужских рук, давит на грудь Одэйра и — Финник аж замирает, торопеет — ударяет его по лицу. Он оставляет ее, потому что она так хочет, потому что ей не надо ничего кроме горя и одиночества. Проходят дни, ночь сменяет день и наоборот. Энни выходит из комнаты, отпирает дверь дрожащими руками, скрепит ступенями. Мужчина лишь голову поднимает. Креста ничего ему не говорит. Финник задумчиво провожает ее взглядом, рыжину ее волос и хрупкость всей фигуры. Она возвращается чуть позже со свертком на руках. Сверток закутан в пеленки. Энни не видит Одэйра, проходит мимо, что-то приговаривает ребенку, улыбается ласково и аккуратно, пальцами детское лицо гладит. Финнику становится страшно. Неужели его Энни способна украсть чье-то дитя? Нет, нет и еще раз нет. Он убедит ее, скажет, что у них еще могут быть дети, что они оба молоды и полны сил, что он любит ее и хочет ее, что он сделает все, чтобы в следующий раз было хорошо и правильно. И она больше не будет плакать, не будет терять. Мужчина прикрывает за собой дверь, проходит вперед, вырастая за спиной Энни, склонившейся над колыбелью. Финника обдает холодом, когда он заглядывает за плечо девушки. Он словно к полу прирастает, пошевелиться боится. А еще тянет рассмеяться. Жестоко, иронично и зло. Это не чужой ребенок. Это их сын. Их мертвый сын.