Panem et Circenses

Здание из красного кирпича высится на небольшом пригорке. Фундамент его давно покрыт плесенью, а зарешеченные окна своим безмолвием напоминают склеп. Пит Мелларк стоит рядом с массивными ступенями, ведущими на широкое крыльцо. Дом кажется нежилым, отсутствующим, словно глумливая карикатура вечного злодея-недоумка. Шпиль на единственной куцой башенке, приютившейся на покатой крыше, торчит одиноко и промозгло, скулит тоненьким голоском старого, давно проржавевшего железа. Пит стоит еще несколько секунд, взирает на дверь с облупившейся краской, словно рваные наросты на белой коже. Когда дверь толкаешь, она противно скрипит, режет барабанные перепонки низким визгом. Пит знает, что если надавить плечом на качающуюся доску чуть выше ручки, то скрип будет тише, но протяжнее. Мелларк здоровается на входе с женщиной с очками-половинками на крючковатом носу. Она провожает его белесыми, будто мертвыми глазами, слюнявит пальцы и переворачивает страницу книги. Это мадам Боунс. Пит говорил с ней несколько раз, старался быть вежливым и приветливым. Но женщина в белом халате и с проседью в волосах лишь сцепила ладони в замок, словно сомкнулся клюв гарпии, посмотрела сухим, ничего не выражающим взглядом и махнула изъеденной временем рукой. Мелларку интересно, что она читает денно и нощно, постоянно смачивая пальцы слюной и оставляя жирные, словно слизняки, разводы на старых пожелтевших страницах из газетной бумаги. Юноша идет знакомыми коридорами, плохо освещенными, мрачными. На их стенах пляшут тени решеток от окон, иногда мимо проносится смазанной тенью медсестра с некрасивым, словно искаженным проказой, лицом. Коридоры с одинаковыми дверьми и квадратами на полу тянутся бесконечно долго. Пит считает шаги. На пятидесятом ему надо повернуть направо, чтобы не пройти одну из лестниц с ничем не отличающимися табличками-указателями. Можно было бы воспользоваться лифтом, но он так скрипит, кряхтит и еле едет, что навевает мысли об ужасах пострашнее арены. Мелларк ссылается на то, что у него просто богатое воображение. На нужном этаже юноша вновь считает шаги. На цифре «двадцать» он находит глазами знакомое рыжее пятно, притаившееся на стыке двух квадратов на грязно-желтом линолеуме. Пятно — будто кто-то чиркнул ржавым колесиком больничной тележки. Пит смотрит на него, и тот, искажаясь, подмигивает Мелларку в ответ. Пришел. Пит встречает доктора Барроу на самом пороге палаты. Они сталкиваются взглядами. Невысокий, приземистый симпатичный юноша и худой, ссутуленный мужчина с плешью на самой макушке. Он поправляет очки нервным движением руки, потом вовсе снимает их, трет лоб пальцами, глядит на Пита и отходит в сторону. От доктора пахнет застоявшимся потом и сутками без сна. — Идите, — говорит мужчина по фамилии Барроу, — но только аккуратнее. Ее нельзя тревожить. Состояние сильно нестабильное. Последние слова Мелларку не нравятся. Словно не о человеке вовсе, а о каком-нибудь приборе в лаборантской. Пит вжимает голову в плечи, мнется на месте. На самом деле, все это странно. Он думал, что так будет с ним. Не с ней. Потому что это в его голове выстроили свою картину мироздания, знатно пошарили отвертками. Он думал, что будет пленником белых стен, решеток на окнах, монотонных голосов врачей, лекарств и собственных призраков, ощутимых и реальных, хотя существующих лишь в сознании. Он никогда не думал, что это будет она. Сломалась. Вот как сказал Хеймитч и протянул бутылку, Пит лишь мотнул головой. Сломалась. Тогда юноша повторил слово, распробовал, как оно горчит на языке. Мелларк не верил. Он пришел сюда впервые, пронесся по коридорам, рождая шум из-под подошв, тряс за стойкой вялую мадам Бонус, пока она не открыла шкафчик, не достала бутылку, не открутила крышку, не плеснула себе виски в стакан, не заглотнула все разом, морщась так, что лицо ее превратилось в гармошку, и только тогда соизволила его проводить. Пит думал, что она стара, а от того столь медлительна. Чуть позже Пит понял, что женщина просто больна. Больна временем, алкоголизмом и тоской, что хуже хвори. Доктор Барроу был нервным, глотал слова, постоянно облизывал губы. Еще один безумец, такой же карикатурный, как и они все. Больница для циркачей. Лечебница для уродов. Пит приносил ей память, клал в ее раскрытую ладонь, а она смотрела ничего не выражающим, лишенным всякого смысла взглядом. Нет, Китнисс помнила, как ее зовут, через что она прошла, чем стала в итоге. Она могла иногда говорить, пусть скупо и безразлично, могла есть, ковыряя ложкой кашу. Иногда девушка узнавала Пита, но чаще — смотрела мимо него. Худая и невыразительная, слившаяся с тусклыми стенами. Когда-то Хеймитч Эбернети разглядел в ней огонь. Питу Мелларку больно было смотреть на то, как от него остаются один тлеющие угли. Доктор Барроу жаловался на безликие, каменные воспоминания в ее голове. И именно тогда Пит начал отдавать в дар память. Сначала было плохо, просто отвратительно. Юноша принес ей брошь сойки-пересмешницы, когда-то подаренную уже мертвой Мадж Андерси, вложил в раскрытую ладонь и сомкнул холодные пальцы. Питу хотелось, чтобы Китнисс вспомнила подругу, чтобы лицо Мадж стало чуть светлее и ярче, выступило из сумрака сознания. Вместо Мадж Китнисс вспомнила войну и революцию. Она кричала так, что доктор Барроу послал за двумя санитарами, и лишь когда отправили за третьим, девушку смогли успокоить, сцепить крепкими ремнями запястья и лодыжки. Китнисс тихо скулила в темноте, когда Пит остался на ночь. Он пролежал долгие часы, слушая ее тонкие, судорожные всхлипы — звуки мертвеца из уст живого. На утро по его лицу пробежала серая тень, и веки стали синюшными. На утро Мелларку показалось, что он сошел с ума. И больше не ночевал в доме для душевнобольных, как вежливо и аккуратно называют это место нынешние власти. Как-то юноша принес ей тонкую тетрадь, исписанную мелким кривым почерком. Потрепанная, измятая, с темными пятнами на листах — она казалась непригожей, но Питу не забыть, как расцвело осунувшееся и будто выбеленное известкой лицо Китнисс. Она узнала тетрадь отца, тетрадь, в которые он записывал песни, что так любил петь, а может и сочинять. В тот вечер Эвердин говорила много, тихо и украдкой улыбалась, словно счастье — это не та стезя, на которую ей можно ступать. В тот вечер Питу казалось, что все хорошо. Он даже посмел прикоснуться к ней, накрыть пальцами истонченное лекарствами, болезнью и мукой запястье. Девушка глянула на него внимательно, и в ее глазах он уловил знакомый отблеск строгого взгляда. Мелларк был на верном пути, пока она листала страницы, вчитывалась в знакомые строки, оставленные горячо любимой рукой. Пит не понял, когда пришел хаос. Может, когда она вздрогнула плечами ломанее и острее, чем до того. Может, когда ее улыбка очертила острые скулы, рвано прошлась по всему лицу. Может, когда ее затрясло, словно в припадке эпилепсии, в горячечной лихорадке. Китнисс рыдала долго, драла себе горло эмоциями, почти не сопротивлялась, когда ей вливали в раскрытый, мокрый от слез и слюны рот лекарства. Доктор Барроу тогда сказал, что это хороший знак. Она теперь не кричит, она теперь плачет. А Питу было паршиво и гадко. Китнисс сломалась. Хеймитч прав. Сегодня палата такая же, как и всегда. Голые стены, несколько одиноких кроватей со стальными ножками, скрип матраца под движениями Китнисс да большое пятно сажи напротив. Говорят, лежал здесь как-то сжигатель. Все с огнем баловался, спички и зажигалки таскал. Яркий свет манил его и звал. Он сжег себя дотла глубокой ночью. Говорят, след на этой стене от того, что он долбился головой, бился и бился. Люди думали от боли, но нет. Сжигатель хотел проглотить языки пламени, но все никак не получалось. Эту историю Питу рассказал доктор Барроу, когда Мелларку не понравилось пятно на стене. И вот теперь оно привычно встречает гостя, не мигает, не скалится, лишь портит белую краску своей утлой тенью. Китнисс Эвердин сидит на табуретке рядом с зарешеченным окном. Сидит, смотрит на мир вокруг. Клиника для душевнобольных находится в горах. Кругом пихты и ели, стрекот белок. На прилегающей территории есть небольшое озеро, но пациентов к нему не пускают — как-то утопилась одна. Китнисс часто смотрит на воду, мутную и запревшую. Смотрит и сейчас, пальцами прикасается к крашеному металлу, давит ногтями. Юноша делает шаг, слишком громкий для высокого потолка и голых стен — эхо взлетает ввысь. Эвердин поворачивается. Она смотрит на Мелларка и сквозь Мелларка, моргает, начинает что-то тянуть себе под нос и снова глядит на озеро. Доктор Барроу обеспокоен. Она перестала кричать, биться, лягаться, царапаться, рыдать и стенать. Зато она не говорит и постоянно пялится на «лужу во дворе», как отзывается об озере, подернутом тиной, доктор Барроу. — Китнисс, — зовет ее Пит, девушка лишь что-то бормочет и бормочет себе под нос. Юноша понимает, что это один из мотивов ее отца, незамысловатый и незатейливый. Эвердин чуть покачивается из стороны в сторону, шевелит губами, комкает пальцами ткань больничной рубашки, прикрывающей колени. Китнисс боса и простоволоса. На правом запястье мелькает какая-то бирка, скорее всего, с названием препарата, что ей вкололи. Китнисс все поет и поет, на какое-то мгновение становясь прежней, уверенной, сильной, волевой, не сломанной и не надломленной девочкой с плохой памятью. Мелларк подходит к ней тихо, встает совсем рядом с раскрытым окном. Китнисс даже не смотрит на него, завороженная густо-болотным цветом озера, листьями, покрывающими его поверхность, и узором решетки на окне. А Питу больно и горько. Он стоит, рассматривает ее профиль, изломанные черты лица, свалявшиеся от долгого сна волосы, бескровные губы, жидкие ресницы, выглядывающие ключицы из-под ворота. Питу хочется вернуть ее к жизни, вдохнуть живительный воздух. Сказать, если понадобится, то соврать — Игр не было, арен не было, переродков не было, смертей не было. Ничего не было. Ты только очнись. Пит Мелларк обхватывает ее руку пальцами. Девушка не сопротивляется, покорно подчиняется, словно кукла на шарнирах. Она не глядит, хотя юноша разглаживает ее пальцы, раскрывает ладонь. Горошина жемчуга падает ощутимым весом, и Эвердин вздрагивает. Ее губы замирают, не двигаются, а голова поворачивается так медленно, взгляд нехотя покидает озеро. Китнисс смотрит на жемчужину на своей ладони, тянет руку к груди, рассматривает. Крупная и гладкая, серого цвета, в тон девичьих глаз. Пит надеется, Пит верит. Она ведь носила ее с собой. Пока он был в Капитолии, пока был монстром и чудовищем, слабо напоминающим настоящего себя. Китнисс поднимает на Мелларка взгляд, странный и мутный. — Цепочка, — шевелит она губами, — нужна цепочка. И юноша готов рассмеяться. Это — добрый знак. У него ладони жжет, руки горят от этого невыразимого желания прикоснуться к ней, но он не хочет пугать, не хочет рушить все то, что пробивается к свету с таким трудом. Пит лишь кивает. Улыбается и кивает. Да, цепочка. Он принесет ее, с небольшими звеньями, серебряную, в тон драгоценности на раскрытой ладони. Пит смотрит на Китнисс и позволяет себе надеяться, как надеялся всегда.