Октябрьские хроники

В отличие от моего друга Шерлока Холмса, я никогда не умел вести упорядоченные записи. Все рассказы о наших с ним приключениях создавались из вороха разрозненных черновиков, каких-то обрывков, на расшифровку которых я порой тратил уйму времени. Наверняка он справился бы с этой задачей значительно быстрее, но я робел обращаться к нему с подобными просьбами, зная его не всегда однозначное отношение к моим историям. Впрочем, не могу пожаловаться: Холмс неизменно поддерживал меня на этом поприще и щедро делился своими заметками о раскрытых делах, хоть и ворчал, что я искажаю факты в угоду публике. Впрочем, иные из фактов я просто не мог не исказить, скрывая подробности, вымарывая детали и изменяя события: подобные секреты, возможно, и вовсе не следовало бы доверять бумаге, даже если рукопись, содержащая их, будет храниться в твоем собственном доме, накрепко запертая на ключ. Но Холмс сам настаивал на том, чтобы я записывал все, в том числе и те вещи, которым никогда не суждено быть опубликованными. Однако после того, как друг мой на склоне лет уехал в Сассекс, неожиданно увлекшись пчеловодством, в хрониках нашей с ним жизни я развел совсем уж непростительные бардак и запустение, а потом и вовсе забросил их, за неимением новых дел, о которых стоило бы написать. Я тихо доживал свои дни в Лондоне, надеясь лишь на то, что их в очередной раз не омрачит тень той зловещей тайны, которую мы с Холмсом хранили на протяжении практически всего нашего знакомства. Но жизнь, эта удивительная штука, изобилующая чудесами не меньше, чем чулки над камином в канун Рождества — конфетами, распорядилась совершенно иначе. Если рядом с вами есть такой необычный человек, как Шерлок Холмс, будьте готовы, что чудес вам достанется побольше, чем иным людям. Я думал, что успел привыкнуть ко всему: я видел, как он умер и воскрес из мертвых, я смотрел вместе с ним в лицо таким опасностям и вещам настолько чудовищным, что под конец жизни практически разучился бояться чего бы то ни было. И тем не менее, когда однажды утром Холмс объявился у меня на пороге, я опять едва не упал в обморок. Мой друг выглядел почти так же, как в день нашего с ним знакомства. Возможно, несколько старше: как в тот злополучный год, когда наши с ним жизни изменились раз и навсегда. Я не мог поверить глазам, решил, что, возможно, умираю и брежу, но Холмс быстро привел меня в чувство, так, как умел только он: рациональными доводами и силой убеждения, которая действовала на многих, а на меня — и вовсе безотказно. В тот день я распрощался с мечтами о спокойной тихой старости навсегда. Я видел, что Холмс не собирается давить на меня, что он, хотя внутри наверняка сгорал от желания, как обычно, ухватить меня за шкирку и потащить навстречу очередным загадкам и приключениям, внешне был необычайно сух и сдержан, предоставив мне полную свободу выбора. Бог мой, несмотря все годы нашего знакомства, он так и не сумел понять, что все было решено в ту секунду, когда я увидел его, помолодевшего, у своей двери. Уверяю, я никогда не задумывался о бессмертии и вечной молодости, не хотел ничего подобного даже в глубине души. И даже когда они оказались прямо у меня перед носом — я не желал их. Но я не мог бы поступить иначе, поскольку, выбери я тихую и скорую естественную смерть от старости, это означало бы, что я оставляю Холмса одного. Разве мог я, после стольких лет? После всего, что было? Разумеется, я согласился на его предложение. Порой я думаю о Джеке и его судьбе. Мы даже обсуждали это с Холмсом пару раз. Он, разумеется, был довольно циничен и самоуверен в своей обычной манере. По его словам, наша ситуация ничуть не похожа на историю бедняги, ибо в его случае не шло никакой речи о добровольном выборе, и вполне понятно, что он с радостью отказался от своей бесконечно долгой жизни, как только смог. Из того, что удалось узнать Холмсу — и мне, как следствие — выходило, что на него было наложено что-то вроде проклятья. Бог его знает, за какие ошибки и совершенные грехи. Наше же существование Холмс полагал не иначе, чем даром. Разумеется, сотворенным им собственными руками: что бы ни доводилось видеть ему в жизни, он не верил ни в судьбу, ни в провидение, только в силу человеческих воли и разума. Пожалуй, будь я хоть вполовину таким же уникальным человеческим существом, как он, и я горел бы той же убежденностью. Но какие бы сомнения меня порой ни одолевали, я неизменно верю в то, что мы служим благому делу. Именно поэтому я, в надежде принести хоть какую-то пользу, пока мой друг творит дела куда более важные, взялся упорядочить ту часть своих заметок, которую никогда не видел никто, кроме меня и Холмса. Сегодня 26 октября 1944 года, и, возможно, у меня осталось всего четыре с половиной дня, посему начну я с конца, а именно — с рассказа о нынешних событиях, которые могу восстановить быстро и во всех подробностях, ограничившись лишь кратким предисловием, вводящим человека непосвященного в курс дела. <div align="center">***</div> Мне не раз доводилось слышать, как удивляет людей то, что Шерлок Холмс никак не был причастен к знаменитой истории Джека Потрошителя* и даже, судя по моим рассказам, никогда не интересовался ею. Я в ответ на подобные вопросы всегда предпочитал отмалчиваться и менять тему, мой друг их просто игнорировал. В результате все уверялись, что он за это дело брался, но потерпел неудачу — ведь преступника так и не нашли — и теперь предпочитает о нем не вспоминать. Да и я, щадя его чувства и самолюбие, тоже. Разумеется, Холмс никак не мог упустить из виду те события и не мог не принимать в них самого непосредственного участия. И мне сложно себе представить, чтобы, взявшись за расследование, он не сумел докопаться до истины. Однако правда, которая открылась нам той осенью, была куда более удивительной и пугающей, чем может представить себе человек, знакомый с версией событий, изложенной в газетах. И она полностью изменила наши жизни. Ум моего друга — идеально отлаженный рациональный механизм, оперирующий лишь фактами и не приемлющий домыслов и предрассудков. Я не врал ни единым словом, когда писал об этом в своих рассказах. Умолчал я лишь о том, что, столкнувшись с явлениями сверхъестественной (или противоестественной) природы, этот живой и гибкий разум, несмотря на весь свой прагматизм, быстро и безболезненно принял их, как данность — едва только полностью убедился в реальности происходящего. К тому моменту мы уже больше пяти лет соседствовали в квартире на Бейкер-стрит, я неплохо успел изучить привычки и пристрастия Холмса и, разумеется, прекрасно понимал, что странные и даже пугающие подробности, которых по мере расследования становилось все больше, не остановят его, напротив — лишь сильнее разожгут в нем интерес. У меня же тогда голова от происходящего шла кругом: загадочная Игра, чудовища из ниоткуда, человек-волк, собака, слишком умная для собаки… Все это сыпалось на меня, как из рога изобилия. Помимо прочего, у меня начались кошмары, природы которых я тогда тоже не понимал. «Это просто бред», — отмахивался я от Холмса, конечно же, вскоре узнавшего, что я плохо сплю по ночам, донимаемый сюрреалистическими видениями. Я не желал отвлекать его от расследования на несущественную ерунду. О, если бы я тогда знал, что означают мои видения на самом деле, если бы понимал! Прошло уже много лет, а я до сих пор не могу до конца простить себе собственной глупой беспечности. Хотя это ничто по сравнению со всеобъемлющим чувством вины, снедавшим меня все три года, которые я считал своего друга мертвым. В своих снах я видел другой мир, похожий и одновременно совершенно не похожий на наш. Я запомнил его ярко, в мельчайших подробностях, как никогда раньше не запоминал сновидения. В той реальности, по ночам освещаемой светом багровой луны, властвовали чудовища, которых человеческий разум с трудом способен себе вообразить. Но большинство людей, похоже, даже не подозревали, что живут под властью монстров. Или принимали это как должное. Большинство — но не все. И мы с Холмсом были среди этой последней, весьма малочисленной, группы заговорщиков. Еще в тех снах был человек — тогда я еще не знал, кто он такой — бледный, неприятно сутулый, по-птичьи вытягивающий голову на длинной тонкой шее. Он был мне неприятен и он был нашим врагом. Почти в каждом сне меня преследовал этот образ, в тех или иных обстоятельствах. Потом Игра кончилась, наше расследование подошло к концу, все виновники убийств — отчасти ритуальных, отчасти — порожденных безумием, охватывавшим мистера Тальбота при полной луне, были мертвы, а дело закрыто. Мы вернулись в Лондон, но ничто уже не было таким, как прежде. Загадки и тайны, с которыми нам довелось столкнуться, терзали пытливый разум Холмса. Он хотел знать как можно больше, в идеале — знать все, сколько бы времени и усилий ему ни пришлось на это потратить. И неведомое словно само находило его: даже занимаясь обычными расследованиями, из тех, разумеется, что он находил достаточно интересными, чтобы уделить им внимание, Холмс регулярно сталкивался со следами зловещих культов, опасными тварями и темным колдовством. И вот я впервые совершаю признание: многие из рассказов о наших с ним приключениях, которые были опубликованы, лишь в малой степени отражают реальные события. Порой мне стоило немалых усилий при помощи своего друга устранить из этих историй любые намеки на сверхъестественное, убеждая читателя, что во всех злодеяниях, с которыми нам довелось столкнуться, виновна лишь порочная человеческая природа. Рукопись, повествующую о нашем знакомстве и первом совместном расследовании, я отдал редактору еще в сентябре 1887 года, а в ноябре мне пришел ответ, что ее опубликуют к Рождеству. В тот момент Холмс расследовал деятельность странного культа, скрывающегося в китайском квартале, и я отчетливо понимал, что ни об этом, ни о прочих делах такого рода, которые наверняка еще появятся у нас, широкой публике знать не следует. Я решил, что заберу рукопись и откажусь от публикации, но Холмс категорически запретил мне это делать. Самое темное место — под фонарем, сказал он мне. Если хотите спрятать что-то действительно хорошо, положите его на самом виду. Я был вынужден согласиться, и долгие годы с того дня старательно искажал действительность, чтобы ни полсловом не выдать тайны, которые мы свято оберегали. Теперь мне это уже не нужно: для всего мира я и мой друг давно мертвы. В нашей бывшей квартире на 221Б, говорят, открыли музей, и Холмс последовательно отказывается от поездок туда, по его словам, опасаясь не выдержать того количества глупости и предрассудков, которые обрушатся на его голову при знакомстве с экспозицией. Наш зловещий секрет навсегда погребен под тонким слоем музейной пыли и вышедшими из-под моего пера словами, и так тому и быть, если мир останется тем же, что и прежде. Но если однажды мы проиграем, я надеюсь, что кто-нибудь отыщет эти записи, которые я старательно привожу в порядок за четыре дня до начала очередной Игры, и сможет узнать правду о нашей жизни и о том, что произошло в действительности. Потому что — я уверен в этом — иного способа узнать правду ни у кого не останется. Это уже третья Игра, в которой мы участвуем, если считать события осени 1887 года — а я не могу их не учитывать, хотя тогда мы еще не были Игроками. И мне снова снятся кошмары. Как и в первый раз, как и в тысяча девятьсот двадцать пятом, когда мы оказались в едва успевшей очнуться от последствий страшной гражданской войны России. Они начинаются с первым полнолунием октября и заканчиваются лишь после Игры, когда луна снова начинает идти на убыль.** Только один раз мои сновидения повторились вне Игры: в тот день, когда на вокзале Виктория я впервые увидел профессора Джеймса Мориарти, гениального математика и безумца. Несмотря на то, что до этого нам не доводилось встречаться лично, я моментально узнал его: эту высокую сутулую фигуру, это бледное лицо на длинной птичьей шее забыть было невозможно. Человек из моих снов, наш враг в том странном и пугающем мире, оказался вполне реальным. Я был сильно напуган случившимся, и немедленно рассказал обо всем Холмсу — но, увы, истинное значение моих кошмаров я начал понимать слишком поздно, и в той истории ничего уже нельзя было изменить. Возможно, и предупреди я его раньше, это бы не слишком помогло, но когда человек теряет близкого друга, если у него есть хоть малейшая возможность обвинить себя в случившемся, он вцепляется в нее мертвой хваткой, лишь усугубляя свое горе. Холмс сказал бы, что люди порой ведут себя совершенно иррационально. И был бы прав. Пожалуй, чувство вины, после смерти моей жены лишь усугубившееся, окончательно изглодало бы меня и свело в могилу раньше срока, если бы не публикация писем брата покойного профессора Мориарти, являвшихся отнюдь не бездарной, но насквозь лживой апологией одного из самых страшных людей, с которыми мне доводилось сталкиваться. Я был настолько возмущен и разгневан, что, разом позабыв обо всех своих переживаниях, снова взялся за перо, дабы представить публике собственную версию событий. Надо ли говорить, что на деле она была так же далека от истины, как и письма полковника Мориарти? Я не слукавил только в одном: профессор в действительности был одним из умнейших людей, и вместе с тем — величайших злодеев того времени, а Холмс — героем, избавившим от него человечество. В своем рассказе я представил Мориарти главой крупнейшей в Лондоне преступной сети, хотя он никогда не имел ни малейшего отношения к уголовным делам. На самом деле все было намного хуже. Мне до сих пор неизвестно, откуда ему стали известны подробности Игры, но и Холмс тоже смог их выяснить, не будучи Игроком. А, как он сам неоднократно признавал, Мориарти был равен ему по интеллекту. Вот только мотивы его поступков были совершенно иными. В те времена, когда он еще преподавал математику в университете, он по случайности наткнулся в библиотеке на один старинный манускрипт. Бог его знает, как туда попала эта зловещая книга, но провинциальные городки порой скрывают в себе множество страшных тайн. Так или иначе, именно с этого момента началось превращение профессора математики Джеймса Мориарти в темного гения, основателя крупнейшей в Великобритании секты культа Древних, едва не погубившего мир. Он всерьез увлекался астрономией, написал какую-то крупную научную работу — к сожалению, я уже не помню подробностей — и, узнавая все больше информации о тайных культах, темной магии и Игре, загорелся идеей поистине чудовищной. Выяснив, что расчет места открытия портала основывается, в том числе, на расположении космических светил, Мориарти стал вычислять, возможно ли его открыть в иное время, вне Игры. Спустя годы его исследования, к сожалению, увенчались успехом. Но, к счастью, именно в это время на его след вышел Холмс. Вычисления профессора были сложны и включали в себя массу разнообразной информации. Вероятно, ему пришлось даже сложнее, чем участникам Игры, поскольку у него не было дополнительных координат, которые дает местоположение игроков на момент новолуния. В итоге ему удалось вычислить, что открыть портал будет воможно в Швейцарии в августе 1891 года.*** Тогда имело место сложное сочетание астрономических явлений: за солнечным затмением следовало лунное, а между ними состоялось схождение на небесном своде Венеры и Марса. Географически же нужная точка расположилась неподалеку от Майрингена. Мориарти долго готовился, собирая нужные артефакты и рассылая своих многочисленных культистов по всему миру, где они, совершив определенные ритуалы в определенный день и час, должны были способствовать открытию Врат. Нам удалось выяснить, что одна из групп отправилась в Аргентину, вторая находилась в Британии, в деревушке неподалеку от Глазго, а след третьей мы, увы, потеряли где-то в Азии. Прочие подробности мне неизвестны, но те, что я знаю, я постарался изложить детально, поскольку хочу, чтобы для прочитавшего эти строки послужили руководством к действию. Я так подробно остановился на истории с профессором Мориарти не из прихоти и не из-за того, что меня до сих пор терзают старые переживания. Врата возможно открыть вне Игры, и Холмс уверен, что также можно обратить вспять их действие, удалив из нашего мира все, не принадлежащее ему. Тридцать первого числа я приложу к своим запискам пару старинных рукописей, имеющихся в нашем распоряжении, которые должны помочь в расчетах, и оставлю их в надежном месте. В надежде, что рано или поздно они попадут в добрые руки и у человечества появится шанс. У меня не очень много времени на то, чтобы привести в порядок свои записи, и я начну с событий, охватывающих последние дни, чтобы как можно подробнее изложить все, что мне известно об Игре, а также события, которые, в случае нашей неудачи, будут предшествовать Открытию и приходу в этот мир существ, одна мысль о которых до сих пор вселяет в меня ужас и отвращение. Я долго пытался, не без помощи Холмса, разобраться в значении моих странных снов, но только теперь понял их смысл в полной мере: в них я вижу нашу реальность такой, какой она была бы, победи в Игре Открывающие. И реальность эта поистине чудовищна. Хотя тот, кто прочитает мои записки, не будет знать ничего иного, и может быть поражен моим отношением, ведь его постараются убедить в том, что прежний мир был плох, а в окружающем его кошмаре нет ничего дурного. Но я постараюсь вложить весь свой скромный дар рассказчика в то, чтобы будущий читатель поверил моим словам. Если этим записям суждено будет оборваться 31 октября 1944 года, я, помимо всего остального, приложу к ним также книгу со своими историями о приключениях Холмса и черновики, из которых в изданном варианте были исключены любые упоминания об истинном смысле некоторых наших расследований. И буду уповать на то, что благодаря этому дело всей жизни Шерлока Холмса будет продолжено, даже если в этот раз ему не удастся победить. _________________ *В романе Желязны искажена реальная хронология. В реальности Потрошитель совершил пять убийств во второй половине 1888 года, с августа по ноябрь. У Желязны действие происходит в октябре 1887 года, убийства совершаются в начале октября. Здесь эта хронологическая нестыковка сохранена. **Игра происходит каждый Хэллоуин, совпадающий с полнолунием. Это случается довольно редко, и всегда выпадает на так называемую голубую луну, второе полнолуние за месяц. Первое октябрьское полнолуние в этом случае, соответственно, бывает в начале октября. ***Здесь снова хронологическое допущение: рейхенбахские события в рассказе Дойла происходят в апреле и мае.