Пропасть

Маглор Это было не самое удачное время для примирения, но, может быть, то было лишь начало. Почти всю ночь я смотрел в окно и придумывал, что скажу детям, когда они проснутся. В ночной тьме у меня выходило вполне изящное и точное объяснение. Прямое, но не чересчур откровенное. Я думал, что буду рассказывать о своих намерениях сразу обоим мальчикам. Но проснулся только Элронд - и мои слова оказались скомканными. Может быть, это было и не так важно - я все равно высказал то, что считал нужным. Я подумал, что поговорю с Элросом позже, после того, как позабочусь о нем, и тогда повторю те же слова, но тактичнее. По правде говоря, слова Маэдроса привели меня в смятение. После его сбивчивых просьб о прощении мое сознание закрутилось вихрем. Конечно, едва ли он мог действительно считать себя моим бременем. Столько раз мне доводилось заботиться о нем - после Тангородрима, после Нирнаэт, после Дориата. И эта забота естественным образом проистекала оттого, что я его обожал, любил его с самых ранних своих воспоминаний. Я пытался воздать ему за то, что он столько раз помогал мне переносить груз моих собственных скорбей. Случались у нас и столкновения, но я считал, что так всегда бывает у братьев. Хотя следовало признать, что мой Дом – не лучший образец внутрисемейных отношений. Я искренне любил Маэдроса, скучал по его обществу, и теперь мучился, думая, что недостаточно убедительно отрицал то, что он - плохой брат и бремя для меня. После Сириона мы разговаривали холодно, невыразительно, точно были лишь соратниками, а не братьями. Меня мучило, что я и сегодня именно так обратился к нему, как много раз делал прежде. Слова, которые он произнес перед уходом, после того как наконец, спустя год, снова обнял меня, еще звучали у меня в ушах: «Пожалуйста, больше не прячь свой голос так далеко». Это были высокопарные слова, и они резко подняли мое самомнение, а ведь жестоко было так долго отказываться петь для Маэдроса. Мой преданный брат, он ведь когда-то часами выслушивал глупые, банальные любовные баллады, сложенные для девиц, по которым я вздыхал издали. Это он когда-то громко хохотал над довольно неприличными стихами, написанными специально для того, чтобы развлечь его. Это Маэдрос (тогда, когда мы делили спальню в Эребе, гораздо более населенном в те дни), разбуженный кошмаром после Нирнаэт, шепотом умолял меня спеть. И каждый раз я, себялюбец, безучастно отвечал: «Прости, не могу». Отказывая в этой простой просьбе, я причинил ему больше боли, чем он мне за всю жизнь. Я злился на себя, да и на него тоже - почему он больше не настаивал? Разве не почитали меня некогда великим бардом среди Нолдор? Даже Синдар, хоть и неохотно, сочли мое искусство равным искусству Даэрона. Будучи охвачен скорбью, Куруфин не оставлял кузнечного дела, а Келегорм не заставлял народ наш голодать. Мой голос - единственный дар, которым гордился отец, а я решился пренебречь этим даром. Я сказал детям правду: у меня был долг перед Клятвой, и потому перед теми, кто остался верен нашей цели. Пусть то было малое утешение - не стоило столько лет молчать. Многое и многим должен я. Мальчикам я должен дать спокойный, приветливый дом - он так нужен им после того, через что они прошли (через что я их заставил пройти). Брату я должен дать песни, о которых он когда-то умолял меня. Своему народу я должен дать уверенность, что голос мой останется с ними. Вопрос только в том, как это сделать. Пока я шел от спальни детей в сторону кухонь, я отыскал ответ. Глупо, конечно, и никого не обманет. Но: пир. Нам надо устроить пир. Праздник середины зимы. Скоро будет годовщина нападения на Менегрот, и тогда праздновать будет нельзя. Нечего нам праздновать после той битвы. Но, как календарный праздник могло сойти. Дурацкая затея. Запасы продовольствия быстро убывали, а охотничья добыча была не так велика, как в былые годы. Каждый день мы делали вид, что по-прежнему живем во времена изобилия, но, честно говоря, я отдавал часть своей порции детям, чтобы они могли наедаться. Неимоверной жестокостью было бы, если бы я, притащив их сюда, не обеспечил их самым необходимым. Если Маэдрос и замечал это, то ничего не говорил. Да и имело ли это значение? Мне теперь редко хотелось есть, а у мальчишек не было чувства вины, от которого сжимается желудок. Пусть уж они лучше съедят то, что иначе все равно останется нетронутым. Пир. Устроить бы пир, накормить всех, воинов, командиров, притворяясь при этом, что все по-прежнему. Маэдрос бы поднял кубок, стоя перед нами, с лукавыми, но ободряющими, а я бы играл на арфе и пел, и, может быть, из всей этой головоломки получилось бы что-то хорошее. Мой народ выпьет по этим вымышленным поводам и будет доволен. Они помнят, сколько времени прошло уже в унынии, и с радостью присоединятся. Да и просто хорошо поесть они не откажутся. Одна из причин, почему мне хотелось все это сделать - ради детей. Пусть видят, что есть в Белерианде верные нам сердца. Порой мне случалось слышать голоса. Не такие, как, наверно, мерещатся безумцам (хоть, может быть, я уже и сошел с ума, не знаю). Нет, это были мои собственные мысли, но я позволял сознанию превращать их в голоса близких, которых я потерял. Чаще всего это был отец, но иногда - братья, дядя или двоюродные родичи. Это была сущая ребячливость, но отчего-то мне легче было принимать оскорбительные вещи, произнесенные их голосами, а не мной самим. Они тихо шептали мне, что я порчу все, что меня окружает. Чистейшим, откровенным злом было желать, чтобы дети, которых я захватил в плен, стали меня любить. Дурно было даже просто пытаться заслужить их уважение. Голоса бывали беспощадны, но отношение мое к ним было двойственным. Я же сам впустил их, правда? Так я мог притворяться, что те, кого я любил (или, если говорить о дяде и двоюродных братьях, делал вид, что любил), по-прежнему со мной рядом. Я предпочел бы, чтобы Келегорм шипел мне в ухо упреки, чем смириться с тем, что он навсегда умолк. Это была просто моя привычка, но, подозреваю, Маэдрос страдал от похожего, но все же иного, недуга. После Тангородрима он рассказывал мне, что ему помогал держаться голос отца, который говорил - не склонять колен перед Морготом. Порой, когда самообладание (я же знаю, что он просто научился прикидываться нормальным) покидало его, он высказывал свою мысль, предварив ее словами «Куруфин сказал мне…», хотя Куруфин давно уже тлел в холодной безымянной могиле у границ Менегрота. Мне было известно, что после своего спасения Маэдрос был одержим кошмарами и плохо спал. Мне ли не знать, если я каждую ночь сидел у его постели, ожидая, когда он поправится и к нему вернется былая сила? Но потом, когда он окреп, и мы оставили берег Митрима, чтобы возвести новые, бОльшие твердыни, наши пути разошлись. Он построил Химринг, а я основал свои Врата - и видеться мы стали гораздо реже. Он писал мне веселые письма (настолько, насколько это возможно для того, кто все время сдерживал вражеский натиск), где и намека не было на то, что его беспокоят тени былых мук. Когда-то у него был такой красивый почерк, что ему поручали переписывать книги для тирионской знати. Но, с первых же дней жизни в Белерианде и вплоть до сегодняшнего дня почерк его оставался какими-то небрежными каракулями. Много лет мне приходилось разбирать этот странный шифр, и теперь он сделался узнаваемым и понятным, точно это писал я сам. Он стал писать левой рукой, но никогда не стремился совершенствовать свое умение. Неровными этими письменами он расписывал картины своей счастливой жизни, жизни того мира, который он построил из того, что еще оставалось от нашего народа. Писал какие-то глупые истории о живших в крепости детях. Я позволил себе обмануться, поверив его словам, потому что мне отчаянно хотелось, чтобы это была правда. Чтобы он нашел хоть какой-то покой. Но, поселившись вместе с ним на Амон Эреб, ночуя в его комнатах, я понял, какая это была ложь. Я ощущал себя полным болваном из-за того, что поверил ему. Мои сны тоже были темны, но не так, как те, которые мучили Маэдроса. Он просыпался внезапно, поднимался рывком, задыхаясь, в поту. Я слышал, как он часами вышагивает по залам. Слышал звон графина с вином о его кубок. Я слушал его плач в ночной темноте (хотя темнота редко бывала настоящей теперь, когда появился Итиль). Все его утешительные байки оказались просто ложью, ложью, выдуманной ради моего благополучия, чтобы я о нем не беспокоился. А я беспокоился, и ничего не мог с этим поделать. Как мне было не переживать за старшего брата, который заботился обо мне, когда родители оказывались слишком заняты? Если Маэдросу самому плохо, кто же позаботится обо мне среди всего этого сотворенного нами зла? Я не хотел быть старшим. Как-то я уже оказался в этой роли, и она меня совершенно не устраивала. Наверно, раньше я считал, что мое предназначение - заботиться о младших, или о тех, кто пострадал больше - хоть я и сам пострадал. Это было чистое себялюбие, ибо мне нужно было гораздо больше, чем мог дать Маэдрос. Мне требовалась его забота, его защита - а ему нужно было защищаться самому. Он нуждался в них больше, чем я. Как я сказал, мои сны отличались от кошмаров, которые достались на долю Маэдроса. Они были смутными, и зачастую, пробудившись, я даже не мог точно сказать, из-за чего меня бросило в холод от страха. Я тоже просыпался внезапно, но не вскакивал, а лежал, неспособный пошевелиться, в глубочайшем ужасе. Я дышал часто, но ритмично. Так я лежал в темноте, пока страх постепенно не отпускал мое тело, и мне даже иногда удавалось потом снова уснуть. Мне снилось Затмение Валинора, свет угасал, пока меня не ослепляла копошащаяся тьма. И я спотыкался о тело убитого деда. Мне снилось, что мать каким-то образом тайно приплыла за нами, и все время оставалась в тени. Она видела каждое бесчестное дело, совершаемое мужем и сыновьями. Она таилась за заревом Лосгара. Ее ясные глаза всматривались в меня, когда я громил Менегрот. Мне снилось, что я не могу больше играть на арфе, ибо руки мои отяжелели, облепленные застывшей кровью, и прозрачные алые капли прилипают к струнам, издающим безобразные звуки. И снилось мне, что я, совсем один, стою на скалах над морем. Над моей головой нависает небо, в нем клубятся черные облака, а вокруг бушует пламя, и что-то взрывается за спиной. Точно против моей воли, в самом моем существе вдруг возникает вспышка света, которая вылетает из моей руки, точно сила странного заклинания, и уходит в морскую пену, что вздымается далеко внизу. Это сияние чем-то напоминает Сильмарил, но оно не такое яркое, и далеко не так прекрасно. Оно гораздо тусклее. Творение моего отца пребудет в совершенстве до конца мира, так что это было не оно. Когда я проснулся после этого видения, меня охватили в равной степени страх и невыносимое одиночество. Как-то я шепотом поведал этот сон брату. Но он счел, что так в моем сознании преломилось впечатление от ускользнувшей от нас Элвинг с Сильмарилом на груди. Может, он и был прав. Я действительно видел, как она прыгнула. Но я не стоял тогда на сирионских утесах, и воды не поглотили Элвинг. И, несмотря на убежденность Маэдроса, мне казалось, что мне случалось видеть этот сон еще до нападения на Сирион. (Это лишь один из примеров моего предвидения. Лишь годы спустя, увидев, как этот сон исполнился, я рыдал, закрывая лицо изуродованными, кровоточащими ладонями, и ощущение одиночества было гораздо сильнее, чем тогда, во сне. Я думал об Элронде и Элросе, и не мог понять, отчего Клятва была такой жестокой, что лишила меня всего, что я любил). А сейчас, на Амон Эреб, я ощущал себя отверженным, и лишь плыл по течению. Я ощущал потерянность. Мне не нужен был Маэдрос, мне был нужен Майтимо, Нэльо, Руссандол - а он запрещал называть его этими именами. Мне нужно было утешение брата, а он, хоть и не умер, не существовал более. Порой мне казалось, что нам надо возвращаться туда, где мы родились, туда, где, несмотря на все презрение к Валар, долго жили - и просить прощения. Я разрывался между желанием исполнить Клятву и желанием полностью отречься. Если Вечная Тьма - мой рок, то не лучше ли принять ее сейчас и тем уберечься от дальнейших ужасных дел? Маэдрос вновь и вновь отвечал «нет», и я оставался с ним, а сомнения не исчезали. Должно ли быть так, что кто-то другой всегда определяет мою судьбу, хотя я хочу совсем другого - те, чьи дела потом поражают мою совесть, те, кто заставил меня делать то, что я сам никогда бы не захотел? Мне ведь нужна была лишь моя музыка, и я когда-то был вполне доволен этим одиноким призванием. Отец, охваченный безумным порывом вернуть камни, призвал меня оставить музыку, и я надолго покинул свое истинное дело. От меня ожидали - нет, я был предназначен к тому, чтобы выразить словами всю нашу боль. Эти слова должны были разнестись от берега до берега, да не повторит никто наших ошибок. Нолдор были обречены. Но не все Эльдар и Нолдор, рожденные в этих землях, были обречены. Если бы я только мог найти слова. Найти верные слова, передать точный смысл – и, может быть, я сделал бы этих двух детей теми, с кого начнется новая эра. И не тащил бы их с собой в пожирающую меня пучину бессилия. Я обладал даром и знал это. С данным мне талантом я мог бы поднять их, мог дать им силу достичь того, чего нам с Маэдросом не достичь никогда. Они могут стать во главе королевств, о которых мы мечтали в покое Валинора. Мы приплыли в Средиземье, чтобы стать себе хозяевами. И мы стали ими на время. Но, верно, должно прийти несколько поколений, чтобы исчезла тяга к странствиям и схлынула злость на Валар, ушла жадность до собственных земель, и тогда родятся самоотверженные вожди. Эти два мальчика многого могут достичь, думал я. Это было видно по их глазам, таким ярким, точно они родились под светом Древ. Я самолюбиво думал, что могу приложить к этому руку. Я нес ответственность за их обучение, и, может быть, это самый важный урок и лучший дар, что я могу дать им. Вдруг я очнулся от задумчивости. Мысли настолько поглотили меня, что я сам не осознавал, куда занесли меня ноги. Я стоял на кухне, перед плитой. На огне уже грелась железная сковорода. Пир. Я же думал о пире. Мы его устроим. Сегодня же предложу Маэдросу. Забудем на время неизбежное, что ожидает нас, и будем пировать и радоваться последним оставшимся нам немногим годам. И - завтрак детям. Это тоже моя ответственность. «Элронд любит, чтобы у вареного яйца был жидкий желток», - шепнул голос у меня в голове. Благодарю, Амрас. Прослежу, чтобы это было исполнено.