Пропасть

Элронд Маглор всячески старался убедить нас, что пиры, как бы причудливы они ни были, в сущности,были делом простым, а этикетом, несмотря на кажущуюся его сложность, совсем нетрудно овладеть. Легко ему было говорить, сам-то он, судя по всему, много раз бывал на празднествах. Он говорил, чтобы мы делали то же, что и они с Маэдросом – и все будет в порядке. Он целый день, не переставая, бубнил, какой это будет чудесный пир, заставлял нас представлять самую вкусную еду, и я подпал под это очарование. Похоже, Маглор и сам изголодался, раз описывал блюда в таких красочных выражениях. И он не солгал. Передо мной было сейчас тушеное мясо, посыпанное сверху жемчужно-белыми зернами ячменя, а также половина цыпленка, приправленного солью, перцем и шалфеем. Из треснувшей корочки капал жир. Поджаристый картофель в залитой маслом шкурке… Запахи проникали мне в ноздри, и у меня потекли слюнки. Однако я медлил. Нам велено было брать пример с них, а мы никак не могли понять, что делать. Маэдрос ел, так что, с одной стороны, правильным было бы начать есть, но, с другой стороны, Маглор ничего не ел – он только ковырял еду вилкой, а в рот ничего не клал – так что, может быть, есть все же не стоило? Я бросил взгляд на брата, который также пребывал в недоумении - и снова посмотрел на Маглора. Тот, поглощенный созданием художественного беспорядка на своей тарелке, заметил мой взгляд далеко не сразу. Но, в конце концов, он повернулся ко мне. - Да? - Ты не ешь. - А? - спросил он так, точно ждал ответа на этот вопрос. – А, - повторил он потом. – Нет, ты, пожалуйста, ешь. Конечно, можете есть! – Он указал на наши тарелки. Спасибо, Маглор, но мне все еще не было очевидно, что есть можно. - Ты волнуешься? - Непонятно, откуда в моей голове взялся этот вопрос, но мой язык задал его прежде, чем я успел осознать его бестактность. - Прости, что? - Он казался смущенным больше, чем можно было ожидать, даже учитывая всю дерзость вопроса. - Волнуешься? – повторил я. Судя по всему, он действительно волновался. - Что? – Он был явно поражен, но потом все же взял себя в руки. – Мм, да. Да, волнуюсь немного. Слишком уж давно я не играл для моего народа. – Он повернулся к своей тарелке и сделал вид, будто с интересом рассматривает еду. Вот это уже больше походило на разрешение, и я занялся поглощением пищи – и увидел, как Маглор попросил забрать у него тарелку, хотя сам едва притронулся к еде. Пир шел своим чередом, как те пиры, что мне случалось видеть в доме матери. Нам подносилось блюдо за блюдом. Маглор отказывался, и Маэдрос, который, похоже, ни от какого беспокойства не страдал, искоса бросал на брата недовольные взгляды. А затем пришло время Маглору играть для нас. Мне пришлось сделать усилие, чтобы напомнить себе, что теперь играет он не только для нас, напуганных детей, в нашей спальне – он играет для всего своего страдающего народа. А мы – лишь часть его. Он поднялся. Вид его был благороден. Глаза были опущены долу. Он глядел в пол, точно ища решимость, в которой нуждался. Я ощутил стыд за свой вопрос – потому что он, конечно, волновался, и ему вовсе не хотелось, чтобы это было мною замечено. Медленно, точно готовясь принести себя в жертву, он подошел к арфе и сел за нее. Зрители затихли. Казалось, даже венчавший арфу позолоченный лебедь затрепетал в ожидании. Чуть помедлив, он возложил бледные пальцы на струны. И зазвучала песня. Я думал, что знаю, как поет Маглор. Я засыпал, убаюканный его голосом, и был уверен, что знаю, как он звучит. Я ошибался. В нашей спальне, где он пел, помогая нам уснуть, голос его был тихим, баюкающим и точно неуверенным. Он походил на дождь, выпадающий из редких облаков – тихо стучащий, ласковый. А здесь, в этом огромном пиршественном зале, голос этот поднялся, отраженный эхом. Он был совсем иным. Он походил теперь на раскаты грома над штормовым морем. Я слыхал эти звуки в раннем детстве - я и забыл, что их не хватает мне здесь, вдали от мощных океанских волн. Они вздымались, огромные, всепоглощающие – и песня повлекла меня в свой прибой. Сначала он пел на квенья, языке, которого я не знал, но как-то ему удалось увлечь меня. Маэдрос прав, подумалось мне, Маглор в самом деле имеет дар играть на арфе. Струны звенели, точно играет не один музыкант, а два или три. Свет вокруг меня вдруг точно померк. Мне стало казаться, что краем глаза я вижу мелькание звезд - в то время как я неотрывно смотрел на самого сияющего, ужасающе прекрасного музыканта, точно прежде мне не доводилось видеть свет. От медленной, мелодичной музыки Маглора я стал чувствовать боль в теле. Казалось, вот-вот меня одолеет усталость. А потом он возвысил голос – такой прекрасный, такой звенящий, что сердце, казалось, вот-вот разорвется от наплыва радости. Так звучали открытия, так звучали смелость и победа! Потемневший было зал вспыхнул ярким сиянием, хотя и светильники, и факелы светили как и прежде. Охваченный золотым светом, я ощущал, как исцеляются раны, даже те, о существовании которых я не знал. Потом пришел свет серебристый – он успокоил мою душу, пока я слушал возвышенную песнь. И я увидел – или подумал, что вижу – дивной красоты видение, которое, кажется , было вырезано на холодных стенах Амон Эреб. Два Древа, те самые, о которых я столько читал, столько слышал, которые мне столько раз описывали. Я представлял их себе, но тут вдруг их образы возникли на стене, и я смог увидеть их наяву! Увидеть то, о чем толковали Маглор и Маэдрос. При виде этой красоты, у меня точно встала в голове на место какая-то недостающая часть. Я стал понимать, что же было утрачено, и в какой-то, пусть малой, мере, крошечным отблеском, ощутил их боль - и понял. Мне сделалось ясно, что народ, пошедший за Феанорионами, те, кого я прежде считал полными безумцами, непонятный, никчемный – раз последовал за этими вот эльфами - был тронут песнями Маглора до слез. В том трепещущем свете, что давали настенные факелы и Феаноровы светильники, их щеки блестели - и образы их из враждебных делались прекрасными. На щеках блестели слезы, и я ощущал их потерю – и, вопреки здравому смыслу, сердце мое, как и у них, болело от любви к Маглору. Его песня отзывалась в самой глубине моего существа – простая песня, слышанная мной и прежде, и это до крайности испугало меня. Ее простор. Величие в его голосе. Эта глубинная уверенность и чистота, звучавшие в голосе того, кто казался мне злодеем. Дыхание замирало от звуков его песни, но тут какой-то порыв заставил меня посмотреть на Маэдроса. Он развернул свой стул так, чтобы сидеть к брату лицом. Мне следовало вести себя так, как они, а я чувствовал себя на этом пиру неудобно. Я надеялся, что смогу сдержать свои чувства, и притворюсь благородным принцем, каковым, по их словам, я являлся. Не стоило мне смотреть на Маэдроса. Но я уже увидел его – и свет, что сиял на его венце и его цепи, увидел и серебристые слезы, текущие сквозь его светлые ресницы по бледным щекам. Болью отозвалось это зрелище в моей груди, и я ощутил толику сострадания. И если Маэдрос, каменно твердый и холодный – таким я знал его – позволял себе плакать, отчего я не мог? Я ждал, что слезы, которые я так долго сдерживал, наконец, прольются. Слезы о матери, отце, их воинах и нашем городе. Слезы о той жизни, что я мог бы прожить, не вторгнись в наш дом Братоубийцы. Я точно берег эти слезы, ожидая, когда случившаяся с нами трагедия станет окончательно очевидной. Это был не тот, пусть отчасти оправданный, детский порыв гнева, а настоящее отчаяние, потому что меня забрали из дома, разлучили с родителями, и народ наш погибал за право владения каким-то там украшением. И мне пришлось видеть кровавые подробности. Я хотел слез, а их не было. Глаза оставались сухими. Маэдрос отвлек меня от Маглоровой песни. И хоть размышлял я о предметах мучительных, реакция Маэдроса оказалась гораздо интереснее самой прекрасной музыки. Я жадно рассматривал его, а он совершенно не замечал моего взгляда. Он грелся в прекрасном свете, который Маглор создал своей музыкой. Я считал Маэдроса неколебимой скалой, неподвластной бурям, а сейчас лицо его смягчилось при звуках голоса брата. Таким я его еще не видел. Внезапно он оторвался от таинственного видения, сотканного Маглором, и взглянул на меня. У него были добрые глаза, точно соленая пелена горя, сходная с той, через которую мне приходилось так часто смотреть, спала с них. Веки удерживали готовые пролиться слезы, точно плотина. На столе стояли графины с вином. Маэдрос взял один из них и до краев наполнил наши бокалы. - Но Маглор сказал, что мы можем выпить только по одному бокалу, - попытался было возразить я. - Знать не хочу, что там говорил Маглор, - шепнул он. – Пей залпом и наслаждайся вечером. Маглор завершил песню торжественной нотой, которая эхом отозвалась во всем моем теле. Песня кончилась, победа была одержана. К нашей истории нечего было добавить, и нечего добавить к истории нашего народа. Я раньше не осознавал в полной мере, что это значит – впервые увидеть Свет, как, верно, видел его мой прапрапрадед. Да, так видел его наш общий пращур, хоть я об этом и не задумывался. У меня возникла дрожь в переполненном желудке, когда я понял, что это значит – знать лишь младшие светила, солнце и луну. Но пусть даже я знал только их – мое сердце затрепетало от одной мысли, что когда-то существовал свет прекраснее. Я не успел додумать, ибо Маглор начал новую песню. Я знал ее. То был плач о Финголфине. Народ матери тоже пел ее, но так красиво, как у Маглора, у них не выходило. Когда он начал, слушатели застыли, а он не замедлил, не выказал ни малейшего сомнения. Я знал о том, что корона была передана Финголфину Маэдросом, и потому мы с братом – принцы, а не просто дети. Я слышал рассказ о том, как Финголфин примчался к самым вратам Ангбанда, чтобы бросить вызов тому, кто убил его отца и погубил многих из его народа. Когда он закончил песню, глаза присутствующих были сухи. Теперь никто не плакал. Маглор встал и отошел от арфы. Я не понимал, что он собирается делать. И тут голос его возвысился в боевой песне. Мне уже доводилось слышать ее, пусть издали – когда Феанорионы шли в атаку на мой дом. Их боевая песнь. Исполненная надежды и силы, она была ужасна. Молодые воины запели ее так, точно от этого зависела их жизнь. Они стремились доказать преданность своим владыкам. Их голоса привносили диссонирующую ноту, и она резала мне уши, а не голос Маглора. Они любили своих владык. Любили и уважали, и верили в то, что они вернут Сильмарилы. Я поежился, вспомнив детство. В дни празднеств, мать входила в зал, полный ее сторонников, и раздавались их неистовые приветствия. И мне это казалось естественным, ведь я тоже любил свою мать. Но сейчас я видел, что воины сыновей Феанора любят своих владык так же, как любили мою мать ее воины, и это глубоко меня задело. Народ матери ликовал при виде ее, исполненный гордостью и уважением. А эти делают то же самое для тех, кого она звала Братоубийцами. Родись я сыном Маглора, я бы, без всякого сомнения, делал то же, подумал я и ощутил в груди мучительный укол стыда. Я воздевал бы руки в приветствии, и так же почтительно смотрел бы на них. Я взял бокал с вином и, как велел мне Маэдрос, выпил. Я сразу же ощутил жар в груди, почувствовал, как слабеет напряжение, которого я прежде даже не замечал. Я смотрел на движущуюся в зале картину, составленную из шелка и кружев, ее движения следовали за песней Маглора и игрой музыкантов.