Золотце

Рассказали мне давеча, что там, на востоке то есть, солнышко встает каждое утро. А я-то не глупая. Я-то понимаю, что если солнце, то тепла ждать надобно. Только ждать-то некогда, вот и иду я напрямик, не сворачивая никуда. Как это в сказках было: налево повернешь – голову потеряешь, худо. А тут дорога прямая, по обе стороны сугробами защищенная. Высоки они – не заглянуть. Встала на цыпочки, чтобы повыше казаться и глаз вострохонький свой запустить, но без толку, весь свет белым саваном укутался. От меня, знать, прячется. Ушло солнышко, скрылось, золотце, в ночь лютую и в снега меня окунуло, будто так и нужно. Да хоть и нужно – все одно, поймаю солнышко в туесочек, накрою простыночкой, чтобы не светилось ярко, украду золотце и вернусь домой. Дома ждут, там тоже холодно и снег, и мороз, и стужа. А коль вернусь я, то сразу же и тепло настанет, зазвенит по крышам капелью студеной ясный лучик, стрижи прилетят, будут гнезда вить, петь, и крылья их будут так звонко сечь воздух, что твой ветерочек. Пролетит, крылом заденет, нарисует улыбку – уж как там не улыбнуться, если стрижи. Я, может, и боялась раньше, что сложно, да только ни капельки – дорога лентой белой вперед бежит быстрее меня – не успеваю, а она не ждет. Лентой белой, белоснежной, атласной – у Машки была такая. Вплетет она ее в волосы и ходит кралей, круги наворачивает по двору – только смотрите. Я хоть и говорю так, только Машка-то хорошая и останется хорошей. Рассказали мне давеча, что встречать она меня ходит. Это зря, конечно. Дорога-то, лента-то белая эта, вперед бежит, а я не поспеваю, вот и разминулись мы с ней, с Машкой, с сестрицей, значит. Но она подождет. Кажется мне так. Пойдет навстречу, когда я возвращаться буду с солнышком. Обрадуется Машка, рванется с места, а я прикрикну на нее, мол, потише, дуреха. Расплескается золотце, разгуляются солнечные зайцы, а мне потом собирай, заманивай обратно в туесочек. Зайцы-то они такие – вон как поскачут по снегу, не поминай лихом. И там, где пробегут они, проклюнется росточек, подснежничек или еще цветик какой-нибудь. Много их, не упомнишь. А как мне зазвать их обратно, коли именами обделены? Нет уж, пускай Машка постоит, подождет меня. Я-то не глупая. Я издалека ее замечу. А уж как увижу, то не сверну никуда, прямехонько к ней и пойду. А как я вернусь-то! Как вернусь! Красота, да и только! Как девочка та, что по дороге из желтого кирпича шла. Вот и я так пойду. Солнышко-то мое, в туесочке схороненное, мне дорожку осветит, станет светло, как днем. И я буду идти, как Элли, как весна, представлять, что белоснежность под ногами моими расступается, в землю обратно уходит, дождиком становится. И стрижи, все стрижи… Вот тут-то и должны они поспеть за мной. Обгонят меня, быстрокрылые, предвестниками полетят домой. Пускай знают все, пускай ждут, потому что я уже иду, бегу, спешу… А как приду-то! Вот отрада! Выстроятся у плетня, руки протянут – кого первого одарю? А тут уж, не взыщите, по старшинству. Дед хоть и отпираться будет, но примет золотце из туесочка моего. Пожует табаку, подумает, сплюнет на земь, точно огневается, а примет. И пойдет солнышко хороводить по рукам. Всех обниму, всех поцелую. И меня они обнимут, и меня поцелуют. «Катенька!, - скажут. – Ай да молодец, Катюша. Ай да умница, милая. Вернулась, родненькая. Солнышко отыскала, всех оделила поровну…». И начнут причитать, и понесется ликование по улицам. А тут и дед подойдет, фыркнет в усы, чтобы улыбку-то спрятать, и скажет этак строго: «Ну, Катька, смотри у меня. Убегнешь сызнова без спросу – крапивой выдеру, так и знай». А крапива-то уродится, ох уродится от солнышка-то, от золотца моего. «Уж не убегну, деда, - скажу ему. – Уж я теперь с вами всегда буду». И обнимемся мы с ним еще раз, потому что не совру я. И как же мне смеяться захочется, ах, как захочется! И стрижи, стрижи в небеса сорвутся от смеха моего! - Говно, а не погода, - безапелляционно выдал Михаил Константинович, прицельно швырнув в форточку выкуренную сигарету. - Ранняя весна нынче, тут и говорить нечего, - с готовностью поддакнула старшая медсестра. Пожаловалась: - Голову вторые сутки крутит, спасу нет. - Дороги размоет, и все это месиво – на тротуар. Черт-те что творится… Менять резину, не менять... Тьфу. Солнце жарит – мама не горюй. То-то у нас сердечников под завязку. - Продолжал Михаил Константинович и, словно в подтверждение своим мыслям, повторил: - Говно. В ординаторской и впрямь было на редкость тепло – пришлось даже окна раскрыть. Заведующий отделением интенсивной терапии Надежин Михаил Константинович крутился у подоконника то так, то этак, но ни ветерочка с улицы не доносилось. - Вам бы, Михал Константиныч, с главным-то поговорить… Уж раз такое дело, то и в отпуск бы пораньше. Нешто нельзя? Вон, Нинка из первой хирургии, я чай, отхапала себе в мае-июне. Старуха, вперед ногами выносить пора, а все туда же… Робкий стук в дверь заставил женщину замолчать. Надежин будто бы не обратил внимания, и медсестра почувствовала себя смелее. - Кто там еще? – прикрикнула она, не вставая с места. Было слышно, как за дверью вздыхают, переминаясь с ноги на ногу. - Входите уже, осспади! – гаркнула она и, ошпарившись о недоумевающий взгляд заведующего, пояснила: - Будут мяться, стоять по полчаса кряду… В приоткрывшуюся под горячим словцом медсестры дверь протиснулась сухонькая старушка в накинутом на плечи медицинском халате. Сразу видно, навестить пришла кого-то. Тут уж медсестра подскочила с места, руками всплеснула и накинулась на бедную: - Нет, Михал Константиныч, вы только посмотрите на это безобразие! У нас посещения запрещены! Кто в отделение пустил? Кто позволил? Нет, ну это уже наглость… Невозможно работать, Михал Константиныч! Старушка не возражала, не спорила, только ручки все у груди складывала да вздыхала. - Милые мои, родненькие, да я же… - Светик, будьте добры, сделайте нам чайку. Выберете на свой вкус, только без сахара, - не изменившись в лице произнес заведующий, отвернувшись, чтобы распахнуть окно пошире. Потом глянул на старушку. – Вы, Марья Васильевна, сахарочек приветствуете? Марья Васильевна только рукой махнула, ежась под легким белоснежным халатом, который сейчас почему-то свинцом на плечи ложился. - Без сахара, Светик, уж будьте любезны, - окончательно утвердил он, пренебрегая объяснениями с ошарашенной медсестрой. Михаил Константинович в шутками-прибаутками проводил «Светика» до выхода и поплотнее прикрыл дверь ординаторской. - Вы уж простите, мы все на нервах сегодня. Поставил стул к окну: - Да вы не стойте. Присаживайтесь. - Нет уж, вы мне скажите только… - дребезжащим голосом начала старушка, подходя к окну, но сесть так и не решаясь. – На этот раз точно скажите. Одна она у меня осталась… Сердечко мое, ласточка моя… Ради кого мне, если не для нее… Смахнула одинокую крупную слезу, замолчала. Надежин подошел ближе, удержал в руке слабую пергаментную руку: - Марья Васильевна, рецидивирующий крупноочаговый инфаркт… - Нет уж, милый, нет уж, голубчик! – с неожиданной резвостью выхватила старушка свою руку и вдруг осеклась. Она-то не глупая. Она понимает, почему врач так ласков. И думала, что плакать будет, да слезы будто сами прекратились, точно высушило их что-то, выжгло дотла вместе с частичкой родной души. - Вот, значит, как оно бывает-то в жизни… - проговорила Марья Васильевна. - И вместе всегда, рука об руку сквозь годы… А оно вон как, значит… Она безмолвно качает головой, пока Надежин готовит стандартный коктейль из валокордина и корвалола. С две дюжины капель от сердечного горя. - Не упомнишь всякого, да была в тот год зима лютая, жестокая зима. Решили мы с Катериной – а глупые были, совсем ребятишки – солнца поискать. Рассказал дед давеча, что солнце энто на востоке зарождается, вот и убегли мы, как смеркаться стало. Катя, старшенькая моя сестренушка, первая пошла, а я за ней, пяточка в пяточку, минутка в минуточку. Вернулись, знамо дело, ни с чем, да только весна в тот год ранняя была. Птички рано возворотились, стрижи-то энти… Крылышки-то у них, что сердечко твое, так и трепетали, ох, трепетали в синеве… - Марья Васильевна, вот это вы… Марья Васильевна! Черт-те что творится… Да сядьте же вы, бога ради! Распахнул дверь ординаторской, рявкнул в коридор: - Каталку сюда! Срочно! Крепко старушка за сердце держится. Только, знать, не за свое. Бормочет что-то себе под нос тихо, улыбается ласково, теребит пожелтевшую от времени ленту, вплетенную в жиденькую косицу: - Рассказали мне давеча, что там, на востоке то есть, солнышко встает каждое утро... А я-то не глупая. Я-то понимаю, что если солнце, то тепла ждать надобно. Возвращаюсь домой – стрижики впереди меня несутся, а там, во дворе, Катя с дедом обнимается, хохочет. И все смеются, веселые такие. А мне обидно - почто она воротилась вперед меня, не дождалась? «Какая же ты, Катька!» - сердито погрожу я ей кулаком. А она за деда спрячется: «Какая это?». «Вредная! - скажу. – Почему меня одну оставила?». А у самой – глаза на мокром месте. Буду стоять да косу теребить. Расплетется лента моя белая, придется заново бант завязывать, а я не умею так, чтобы красиво получилось. И подойдет тогда Катька, уберет мои волосы, все, как нужно, сделает. «Золотце, - скажет. – Ты посмотри, весна же…». «Улыбнись, золотце, - скажет она, когда я всхлипну. – Теперь-то мы уж точно навсегда и навеки». И оглянусь я тогда, увижу, как стрижики мои любимые взбивают облака острыми крылышками, и улыбнусь, наверное, потому что Катя мне в ответ тоже улыбнется, дернет за косичку и побежит наперегонки – догоняй! И тогда я тоже сорвусь с места. И птицы сорвутся вместе с нами, полетят голоса наши навсегда и навеки. А дед только головой покачает, глядя на нас: «Ишь, стрекозы…». Скрутит папироску, поведет окрест голубыми ясными очами: «Ранняя весна нынче, ох, ранняя… ».