Он посмотрел на меня с ненавистью. Это была многообещающая ненависть. В шаге от безумной любви. Н. Андреева, «Альфа-женщина» …Я вся — одна сплошная любовь к тебе. Даже, пожалуй, слово «любовь» — это ещё слишком слабо. У меня к тебе такое чувство, какое только разве к богу можно питать: тут всё — и благоговение, и любовь, и послушание… Стендаль, «Красное и черное»
— Твоя подруга в порядке. Уже должна была прийти в сознание. Письмо из Листа, возможно, где-то задержалось, — доносятся обрывками предложения. Все тело горит, но спине холодно. Ладошкой пытаюсь ощупать пространство вокруг. И, открывая глаза, пугаюсь, наблюдая вокруг лишь темноту. — Не пытайся. Ты под воздействием моего яда, пару часов еще будешь напоминать незрячего крота. «Этот красивый низкий голос…» Инстинкт самосохранения притупился или лишь я так думаю? Почему-то совершенно не кажется, что я в опасности, почему-то хочется верить и наивно доверять, но рука в странном рефлексе тянется к поясной сумке, сжимая в ладони рукоятку куная. И когда лба касается что-то мягкое и прохладное, непроизвольно вздрагиваю, готовая в любой момент подставить оружие. Слышу тихий смешок и вновь расслабляюсь. Сасори. Я знаю, это ты. Только зачем? — Зачем ты использовал яд на мне? — голос привычный, не хриплый, мягкий. — Подстраховка. — Неужто не доверяешь? — лицо тронула жалкая улыбка. Ками, неужели я жалею сама себя? — Впрочем, так же, как и ты, — его пальцы мягко скользят от моего локтя до кисти, аккуратно забирая кунай и убирая его обратно мне в сумку. «И вправду, он же не забрал поясную сумку и чакра вроде циркулирует» Ладонь разжалась сама. Прикосновение совершенно не казалось грубым или настойчивым, и если бы я захотела, то оружие до сих пор было бы в моей руке. — Нас преследуют, — утверждаю, иначе зачем весь этот спектакль? Шуршание одежды — это все, что он позволил услышать. Попыталась бы сесть, но я и так сижу, опираясь спиной о каменную поверхность пещеры. Звуки звонко отдаются эхом и характерным шуршанием, значит где-то глубоко в горах. «Неужели туннели». Поворачиваю голову в сторону шуршащего звука. Это не пугает, скорее, помогает чувствовать себя живой. Сейчас все: звуки, запахи, осязание, даже привкус кислицы на языке — спасительный вдох. — Послушай, Харуно, скоро нас обнаружат, и мы с тобой больше не встретимся, — слова, словно стеклянная бутылка, разбились о мой широкий лоб. Я продолжала так же смирно сидеть, даже не дернувшись, и, не показав, что внутри бушевал ураган непонятных эмоций. В который раз задаюсь этим вопросом: «А кто же ты для меня?», за которым следуют и многие другие, на которые я также не могу дать точного ответа. Сейчас мозг кажется максимально бесполезным органом, находясь в состоянии развития пятилетнего ребенка. — И я бы хотел сказать… — продолжительная пауза, во время которой мой пульс учащается. Стрессовая ситуация похлеще всяких пыток, хотя этот разговор и есть одна из них, — я ненавижу шиноби. Люди, которые могут не моргнув глазом убить человека, выглядят отвратительно. Это же могу сказать в отношении себя, но не тебя, Харуно. Слышу шуршание рядом, и холодная ткань плаща отступника касается левого локтя, разгоняя по телу толпу мурашек. — Сколько бы ты не утверждала, не доказывала людям вокруг, что сильная… — смешок, и я словно вижу, как он в непонимании мотает головой, — Ты похожа на дикую вишню: крепкий ствол, густые ветви, и глубоко вросшие в землю, придающие величие корни, которые заставляют остерегаться и обходить стороной. Но когда она цветет, листья цвета свежей зелени мягко обволакивают, словно теплый плед. И в момент, когда молочно-розового оттенка цветы начинают распускаться, придавая ранее голому дереву вид чего-то нежного и невинного и делая ауру вокруг такой же мечтательной и красивой, люди начинают к ней тянуться, — его пальцы скользят по моей щеке, и я вздрагиваю. Слишком мягко, слишком… — Ты для всех как это красивое распустившееся чудо с сияющими глазами и нежной улыбкой. Наблюдая за тем, как ты смотрела на песчаного демона, я не понимал, почему вишня такая избирательная, почему цветы не распускаются зимой, ведь это совершенно нетребовательное к погодным условиям дерево… — мои пальцы оказались в его ладони, и я повернула голову, пожалев, что сейчас ничего не вижу. Сожалея о том, что не смогу, не успею увидеть его в последний раз, — К несчастью, осознание правды пришло слишком поздно. Он нащупывает мой пульс и, да, мое сердце бьется так, словно у меня аритмия, но я не могу это скрыть. Не хочу. В голове кричащее противоречие сошло на нет. «Будь что будет» — Мне… Сегодня слишком много пауз. И чувствуя, как он ослабляет ладонь, сама хватаю и сжимаю крепче. — Сасори… Это моя вина. Дала запудрить себе мозги. Сколько бы раз я не считала себя в этом виноватой, не искала оправдания тебе, всегда уходила в минус. Сейчас я не смогу сказать, что ненавижу тебя! — последние слова буквально выкрикиваю. Нет, это не то, что я испытываю к Гааре, и он, и я это прекрасно понимаем. Он, влюбившийся в ничем не примечательную невесту Кадзекаге, и я, которая начала испытывать к отступнику нечто более близкое сердцу чем дружба. Сейчас — это то, что у нас на душе. Сейчас — это то, что есть. Мои ладони и кончики пальцев дотягиваются до его лица, ощущая прохладную кожу. «Не увижу, тогда запомню так». Длинные, по-женски густые ресницы, ровный нос, большой палец огибает контур губ, и я подвигаюсь ближе, касаясь своими горячими губами его — холодных и немного шершавых. Никаких пошлостей, по-детски невинный поцелуй с привкусом моих слез, и еще один в уголок губ. Я отстраняюсь, размазывая по щекам дорожки слез. «Два дурака», — проносится в голове, а на душе тоскливо. Это прощание.***
Стою напротив Гаары, настолько близко, настолько тесно, что вот-вот он растворится и я его потеряю… Смотрю в красивые бирюзовые глаза и будто вижу в них все его чувства.///
В памяти, словно ураган, проносятся воспоминания о несмелом и неуклюжем развитии её отношений с Гаарой. Его взгляд, на который она буквально напоролась при первой их встрече, еще тогда, в детстве — холодный, истязающий и высокомерный, теперь же стал каким-то умеренно спокойным и смотрел с теплотой и разгорающимся волнением. Теперь красивые, обрамленные густыми, недлинными ресницами бирюзовые глаза ни в коем случае ее не пугали, не отталкивали, а лишь заставляли желать. Желать откровенных разговоров и точно такого же горячего дыхания на изящной женской шее. Раз за разом, словно в старой съемке, проносились кадры их близости. Нет, речь идет не о физической, пылающей страсти, а о трепетных прикосновениях двух душ, двух, казалось бы, совершенно разных людей. О том, как он открывался ей, медленно, осторожно и так желанно. Редкие, но откровенные разговоры, возникающие просто потому, что захотелось поделиться, захотелось рассказать о том, о чем они оба боялись даже думать, пробуждали чувство собственничества. И пришедшее осознание того, что это вышло за рамки «приличного», их не беспокоило. Кадзекаге рассказывал про свое детство, и мысли о том, что он доверился именно ей, полюбил именно ее, подпустил на столь близкое расстояние, словно не побоялся вложить в мягкую ладонь кунай и занести ее руку рядом с синеватой жилкой на своей крепкой шее, обжигали душу, словно неминуемый пожар распалял каждую клеточку. Да, она не сомневается, что любит его. Да, она всем нутром желает провести с ним отведенное жизнью время, пусть для шиноби жизнь и не является долговечной, и даже не близка к сказочной концовке «долго и счастливо». Счастливо? Да. Долго? Об этом думать совершенно не хотелось. Хотелось, чтобы он держал ее, казавшуюся такой миниатюрной, в своих жилистых руках и ласкал чуть угловатые от худобы черты лица своим пьянящим взглядом здесь и сейчас. Она прекрасно понимала кто он. Она научилась отличать чувство дружеской привязанности от опасной любви, научилась, чтобы вновь не совершить ошибку. И сейчас не имела ни капли сомнения. Ее голос, даже если и дрожал, то лишь от нарастающего возбуждения, если ладошки и потели, а колени подкашивались — то только от дурманящей страсти. Девичье сердце, словно бабочка, трепыхающаяся внутри грудной клетки, бессильно сдало свои позиции, даже не пытаясь брать реванш. Её тело будет помнить грубоватую кожу ладоней, губы — горячее и частое от волнения дыхание, чуть уловимый запах кедра. Зеленые глаза будут смотреть с уважением, а душа все так же покорно следовать по пятам. Она не сомневается.///
Глубокий вдох и слезы, горячие, застилающие мне глаза, блестящими дорожками стекающие до подбородка и приоткрытого рта, делают мою улыбку по-настоящему счастливой. Оказываясь в крепких и надежных объятьях, с силой сжимаю ткань бордового плаща у лопаток. Утыкаюсь носом в острую ключицу и начинаю бессвязно шептать. Я и не знаю, что именно. Были ли это слова извинений или же вся история, но Гаара держал меня словно бабочку, которая вот-вот готова была упорхнуть с излюбленного цветка. — Больше не уходи, — полушепот в макушку, — слышишь, больше не исчезай. И мне хочется крикнуть, хочется разозлиться на него за то, что он вообще может о таком думать. Но я лишь громче рыдаю и теснее прижимаюсь. Причины у людей — разные, и какими бы они ни были, слезы остаются неизменно солеными и прозрачными.