Цыган

Едва Эсмер ступил во владения собора, его окутали прохлада и полумрак. Залы церкви были воистину огромны, даже своды их исчезали во всепроникающей тени. Многие коридоры были глухими, лишёнными окон, и освещались лишь дрожащим пламенем свечей. Каменный пол холодил босые ступни цыгана, но он, словно не замечая этого, медленно шёл вперёд. Священник, защитивший его от стражников, исчез из виду, едва закрылись резные двери собора, и сейчас Эсмер хотел найти его и сердечно поблагодарить за покровительство. Очередной шаг, и из тёмных коридоров парень вышел в освещённый закатным солнцем наос[1]. Помещение было уставлено выстроившимися в ряд, простыми деревянными скамьями, на которых расположились прихожане. И отовсюду слышались голоса, благозвучным шёпотом повторяющие молитвы… Кто-то просил богатства. Кто-то — любви, здоровья, знатности рода и прочих благ. И, наверное, лишь единицам из присутствующих уже действительно не оставалось надежды ни на кого, кроме Бога. Эсмер тихо и незаметно шёл вдоль каменных стен, дабы не отвлекать молящихся. Судя по одежде, украшениям и благообразному виду, многие из них были из высших сословий, и для некоторых из них даже нахождение под одной крышей с безродным цыганом могло быть оскорблением. Но, поглощённые религиозными чувствами, они не замечали его. Прошмыгнув мимо, Эсмер поднял глаза наверх и едва не был ослеплён солнечными лучами, проходящими сквозь витражные окна зала. Здесь было совсем не так, как в остальном соборе. Казалось, всё помещение соткано из разноцветной сияющей дымки. Витражи с изображениями библейских сцен были повсюду, а на центральной стене, под самым потолком, красовалась изумительная роза. Свет от её витража падал на каменный пол, едва ли не в самый центр зала, рисуя прямо на нём причудливые узоры. Эсмер, зачарованный дивным зрелищем, несмело шагнул прямо в этот сияющий ореол. Ступни приятно защекотало от тепла чуть нагретого камня. На смуглой коже отразился силуэт мозаичного витража, который при каждом движении парня скользил по его телу разноцветными бликами. И тут юношу охватил неземной восторг. Словно на него снизошло божественное просветление. Все печали, все тревоги отошли на второй план. И единственное, что в эту секунду казалось реальным, — это необыкновенное спокойствие и наполняющая Эсмера надежда. Солнце медленно клонилось к горизонту, и вместе с ним двигались и силуэты витражей. Внезапно один из лучей света выхватил из полумрака стен красивое каменное лицо. Приглядевшись, парень понял, что перед ним во всём своём величии предстала статуя Девы Марии. С замиранием сердца юноша приблизился к ней, вглядываясь в изящные черты скульптуры. Она была прекрасна. Покровительница и защитница несчастных и обездоленных. Цыган сложил руки в молитвенном жесте, склонив голову перед статуей. В его голове снова пронеслись картины уходящего дня: кандалы, сородичи, запертые в клетке, словно дикие звери. Безвинные, но столь жестоко притесняемые. Обида снова шевельнулась в душе парня, и он, не выдержав, опасливо, словно бы занимался чем-то запретным, зашептал слова молитвы: — Не за себя прошу, за свой народ. Не оставь нас в нелёгком пути. Не отвернись от тех, кто был отвергнут всеми. Стань всем отчаявшимся светом во тьме. Неужто ты не знаешь нашей горькой доли? Я знаю, что Богу, верно, нет дела до простых цыган. Но, нет у нас на земле другой защиты, другой опоры. Нам боле неоткуда ждать помощи. У меня нет просьбы для себя, мне не нужны ни слава, ни богатство. Лишь об одном молю, Господи, храни мой народ… Под конец молитвы юноша беззвучно заплакал. Несколько крупных слезинок увлажнили глаза и прокатились по щекам, оставляя на запылённом уличной грязью лице светлые дорожки. Но он позволил себе эту слабость не более чем на пару минут. И вот, утирая слёзы рукавами просторной рубахи, он тихо засмеялся от осознания всей неловкости ситуации. Особой набожностью Эсмер никогда не отличался, церковь доселе не посещал, а тут — такой порыв. Видимо, на него так подействовала одухотворённая атмосфера, царящая в соборе. Юноша медленно покинул просторный зал, наобум пойдя по случайному коридору. Уже почти выходя из него, парень заслышал буквально за поворотом громкую ругань и неосознанно остановился. — Он преступник! — гремел, эхом отражаясь от стен собора, чей-то гневный глас. — Он ещё совсем дитя, — отвечал ему голос столь же тихий, сколь громким был его собеседник. — Это цыган! — Он просил убежища. — Тогда я просто вытащу его на улицу, и… — Ты не посмеешь, Фролло! — Теперь в голосе, прежде мягком, как летнее облако, зазвенела сталь. Цыган ощутил, как по коже побежали мурашки. Судья здесь. Пришёл за ним, не погнушавшись даже Божественного провидения, права каждой заблудшей души на убежище. Неожиданно Эсмер узнал и второй голос. Епископ! Камень, минуту назад упавший тяжким грузом страха и тревоги на душу юноши, растворился, будто его и не было. Епископ! Тот единственный человек в городе, кто мог безнаказанно и по полному праву перечить, ставить свои условия верховному судье. Ибо слово божие затмевает слово человеческое. Окрылённый осознанием безопасности, цыган забыл про осторожность и выглянул из-за колонны, желая хотя бы одним глазком взглянуть на сцену, разыгравшуюся в зале. Вот судья стоит напротив священнослужителя, и руки его трясутся в бессильной злобе. Холодные серые глаза блестят лихорадочным огнём, и кажется, что стоит только чуть утихнуть, и можно будет услышать, как Фролло в досаде скрежещет зубами. «Каково это, когда всё идет не так, как тебе хочется?» — позлорадствовал парень, сжимая смуглыми пальцами белую колонну. — Много лет назад ты совершил непростительный проступок, Фролло. А теперь хочешь взять на душу ещё один грех? — епископ с неприкрытым сожалением смотрел на судью. Того всё ещё трясло. Но уже не от гнева. Перед глазами его плыла снежная пелена. Уши жгло хриплое ржание его вороного коня И вот, картина двадцатилетней давности: Он сам, ещё молодой, только-только занявший пост верховного судьи. Каменные ступени собора Нотр-Дам. Звон колоколов. И труп женщины у его ног. Густые, тёмные как смоль волосы трепещут на ветру, и в них блестит рубиновая кровь. Аляпистое платье, расшитое блестящими монетами, было уже чуть припорошено снегом. Она похожа на яркий цветок, распустившийся посреди зимы. К медленно коченеющей груди она прижимает свёрток. Из кучи тряпья доносится детский плач. — Нет, нет! — Судья отступает на шаг назад, трясущиеся руки его опускаются, сжимая мантию. — Я искупил свой грех, я боле невиновен! Сейчас ему казалось, что каменные изваяния собора смотрят на него. В их взглядах, доступных лишь ему, читалось осуждение. Он с замиранием сердца ждал, что сейчас они разом вскинут руки, укажут на него и воскликнут: «Ты грешник! Вон отсюда!». Но наваждение ушло, стоило Фролло заметить Эсмера. Глаза его застыли узкими щёлочками, а лицо, отбросив растерянность, вновь скривилось в маске гнева и злобы. — Ты… — зашипел судья, но закончить ему не дал священник, загораживая собой юного цыгана. Пользуясь этим, Эсмер рванул что было мочи прочь от зала. Куда бежать? Вправо, вверх по каменным ступеням, снова направо, через арку… Цыган петлял подобно резвой лани, не разбирая дороги. Страх в неравных пропорциях смешался с дерзостью и азартом, и чем дальше парень оказывался от проклятого зала, тем легче ему становилось бежать, будто бы невидимые оковы, одни за другими, спадали с его ног. Над самой его головой, где-то в вышине зазвучал колокол, созывая парижан на вечернюю мессу. Его звон недолго оставался одиноким, в следующую же секунду к нему присоединились собратья. Сколько колоколов сейчас звучало? Три? Десять? Парень не мог ответить. Вибрирующий, проходящий сквозь стены и перекидывающийся на тело цыгана звон завораживал и оглушал. Как загипнотизированный, Эсмер принялся взбираться по ветхого вида крутой лесенке, навстречу дурманящей своей торжественностью мелодии собора. Ступеней было бесчисленное множество, и юноша ускорил шаг, боясь, что колокола вот-вот умолкнут, а он так и не доберётся до них. Одна из ступенек угрожающе скрипнула под его лёгкой ногой, но он не обратил на это никакого внимания — он мчался вверх. И вот, последние лучи уходящего солнца ослепили его. Вьющиеся тёмные волосы вспыхнули чёрным агатом, жадно вбирая в себя закатный отсвет. На фоне расстилающегося под собором Парижа уродливо чернела сгорбленная фигура, обеими руками вцепившаяся в канат, привязанный к языку самого крупного из колоколов собора Нотр-Дам. Он величественно возвышался над головой цыгана медной громадой, пропастью, уходящей куда-то вверх вопреки всем законам мироздания, звук из глубин которой уже неумолимо затихал. У Эсмера закружилась голова, и он чуть не сорвался с лестницы. Решив не рисковать, он молниеносно влез в помещение колокольни, с наслаждением распластавшись по тёплому деревянному полу. Звонарь же, заметив незваного гостя, отпустил канат и опасливо отступил в тень изукрашенной колонны. — Ты кто? — прозвучал его хриплый голос, от которого цыган невольно поёжился. Уперевшись смуглыми руками в пол, парень быстро вскочил на ноги, готовый бежать при первом же намёке на опасность. Однако звонарь и не думал нападать. Он впервые видел кого-то здесь, в своей колокольне, в своём безраздельном царстве, где есть только он, пышущие жаром и густым звуком колокола и уродливые гаргульи, украшающие фасад собора. Изредка сюда поднимался тот, кого он называл своим отцом. Он приносил продукты, учил читать и бесконечно повторял, что мир за пределами собора неумолим и жесток. Что все те, кого он каждый день видел с вершины своей колокольни, — жадные, лгущие и лицемерные существа, среди которых самые мерзкие и злые — те смуглокожие, в бесстыдных ярких нарядах. Цыгане. Но как может этот прекрасный гость быть злым? Сияющие, словно два драгоценных изумруда, глаза смотрели прямо на горбуна, поражая прямотой взгляда. Чувственный росчерк напряжённых губ, пышная грива взлохмаченных волос… Дева Мария, звонарь никогда в жизни не видел чего-то столь красивого. Ни один закат, ни один рассвет, ни самое чудесное изваяние не могли состязаться в прелести с юным цыганом. Горбун как никогда остро прочувствовал собственное уродство и ещё глубже спрятался в тень. Эсмер, видя как фигура стыдливо скрылась за колонной, расслабился. Он не чувствовал никакой опасности от этого существа, а на свою интуицию он полагался более чем всецело. В памяти всплыли очертания жителя колокольни, поражающие воображение своим безобразием, и сердце юноши наполнилось сожалением. Он смело шагнул вперёд, протягивая свою унизанную звенящими браслетами руку к звонарю. — Я попал сюда случайно. Выходи, не бойся, я не обижу. Чарующий голос. Если бы каменные ангелы на карнизах собора могли говорить, у них — горбун был уверен — был бы именно такой. Хотелось безропотно выполнить всё, о чем бы голос ни попросил, но звонарь медлил: — Я не хочу пугать тебя. Отец говорил, все ненавидят таких чудовищ, как я, — заворчал он, пытаясь прикрыть своё непропорциональное лицо руками. Цыган нахмурился и резво подошёл к горбуну, мягко отнимая его ладони от лица, которого тот столь стыдился. И было чего: вздутая переносица коверкала человеческие черты, массивная надбровная дуга болезненно увеличивала левую глазницу, а в вечной гримасе застывшие губы, одним своим уголком судорожно опускались вниз. Эсмер чуть было не отпрянул от существа, но, на фоне всего этого уродства, на него с невыразимой печалью смотрели карие, возможно, более человечные, чем у многих людей, которых он когда-либо встречал, глаза. Внезапный порыв ветра и лёгкое, словно хрустальное бренчание за спиной цыгана нарушили воцарившееся молчание. — Нет предела жестокости отца, называющего своего сына чудовищем, — с грустью пробормотал Эсмер, проводя изящной ладонью по жёстким, медно-рыжим волосам горбуна. Взяв его за руку, он вывел того из-за колонны на свет божий. — Ты живёшь здесь? — юноша закружился вокруг собственной оси, оглядывая колокольню. На деревянном помосте, сразу за проёмом, из которого он не так давно выбрался, расположилась вполне уютного вида спальня. На одной из подпорок висела хитроумная конструкция, позвякивание которой и слышал с минуту назад Эсмер — десятки осколков зеркал и цветного стекла, нанизанные на тончайшие нити, мягко переливались в тусклом вечернем свете. Качаясь на ветру, они задевали друг друга, бренчали так светло и часто, словно прямо здесь, посреди колокольни, журчал небольшой ручей. Но каково же было удивление цыгана, когда он увидел, что прямо на полу раскинулся самый настоящий Париж в миниатюре! По крайней мере, та его часть, которая была видна с вершин собора. Сотни деревянных домиков, магазинчики, городской рынок, Дворец Правосудия, и сам Нотр-Дам де Пари, во всём его великолепии. — Ты сам всё это сделал? — в восхищении Эсмер, любопытный, словно ребёнок, потянул руки к фигуркам людей, расставленных на главной площади. Горбун застенчиво кивнул и со вздохом поднял с пола незавершённого человечка. — Жаль, я не могу разглядеть их лиц. И действительно — ни у одной из фигурок не было лица. Это было бы немного жутковато, если бы не было так печально. Цыган поднялся с пола. — Почему бы тебе не уйти отсюда? — вопросил он, оборачиваясь к панораме Парижа, виднеющейся сквозь колокола и подпорки. — Не буду спорить, у тебя здесь очень красиво, но мир за пределами собора куда прекраснее. — Нет, нет… — залепетал горбун. Видимо, мысль о том, чтобы покинуть колокольню, казалась ему столь ужасной, что он отшатнулся от юноши. — Отец рассказывал мне о том, как мир жесток и обманчив, и мне не жить, если я покину это место. Я же чудовище. — Ты не чудовище! — неожиданный возглас цыгана эхом отразился от колоколов, заставив горбуна в изумлении поднять голову. Он хотел что-то возразить, но речь изменила ему. Да ему и не хотелось спорить с этим смуглокожим ангелом. Немного постояв и подумав, звонарь махнул крупной ладонью, поманив юношу за собой, к небольшой каменной лестнице, уходящей к балкону, выше которого были только шпили величественного собора.