Плут

Повадился ко мне Лукавый захаживать. Раньше пугалась, блюдца била, чай разливала. Да только блюдец-то не напасешься, вот и пришлось привыкнуть. Сижу, бывает, карты раскладываю, а уж с лестницы брань несется. «Ну, - думаю, - это бабка Павлина плута моего чурается». Только отвлекусь, а уж он тут как тут. Проковыляет, по-хозяйски осмотрится, усядется поудобнее и начнет напраслину возводить. Она-де и всю кровушку-то выпила, и душу на изнанку выворотила, с ног на голову извернула, перемолотила и даже не подавилась. Это он про Павлину Никитичну так. Только и я не лыком шита, подбоченюсь и скажу: «Это где же ты слыхал, чтобы у вас, плутов, душа была?». А вот тут он уж и разобидится. Не моего, мол, ума дело – о душе его разговоры вести. «Ты, дочь Евы, говори да не заговаривайся. Разумеется, - скажет, - что в общепринятом понимании – хотя какое у вас, ягнят поднебесных, может быть понимание метафизических истин, - души как таковой и нет. Но с точки зрения метафизики я со всею своей тонкой организацией тоже существовать не обязан. Однако же – что ты думаешь – существую! И прошу заметить, довольно неплохо существую, и происходящим более чем доволен». А то еще Библию из воздуха сотворит, очки нацепит, словно читать собрался. Как бы не так – страницу вырвет и папироску скрутит. А за вторую возьмется, так и мне предложит. «Ничего святого в тебе нет! Ни капельки, ни грошика! А еще про души толкует. Плут, одним словом», - рассержусь. А он сидит, дым в глаза мне пускает: «Плут-то я, конечно, плут. Тут уж не попишешь - положение обязывает». И клыкасто улыбнется: «Не сердись, Ева. Я тут тебе гостинчику припас, а то не все же с пустом к женщине являться. Ну, - крутанет в воздухе яблоко, - как тебе? Хорошее яблочко. Наливное. Высший сорт. Так и просится в белы рученьки, только подставляй». А разобижусь, так разгневается. «Экие мы гордые стали! А как раньше, так и казенными даровыми не брезговали! Тьфу, ведьма треклятая!». И понесет околесицу. А то давай упоминать все грехи мои от сотворения мира. Только моргну – а уж поменяется все кругом, столик мой с картами исчезнет, и дом мой исчезнет, и город, и земля вся. Это у него, у Лукавого, ностальгия по саду Эдемскому. Обернусь, а уж он и небо-то синим окрасил, и цветики-ягодки все изобразил, и птичек райских из тьмы веков вызволил, и зверушек всяких, и меня под обстановку пристроил: стою под яблоней, золото волос струится по плечам, а я прядки наперед и перекидываю – прохладен солнечный свет, да и неловко, все-таки сколько веков прошло, нравы изменились, а я тут в неглиже. Оглядываюсь – ни души. Только птахи невидимые поют в голос, неслышно с ветки на ветку перелетают. Тут уж я не выдерживаю. «Эй, - кричу, - Лукавый, ты зачем меня под яблоню засунул? Давай обратно, в наше время. Мне уж там посподручнее будет». Отзывается Змий из-за левого плеча: «А ты, Ева, яблочка отведай. Вот тогда и поговорим». А я ему: «Ишь чего захотел, плут. Не велел он плодов срывать. Худо будет». А плут-то мой и говорит: «Так ведь он и не узнает. Столько дел – букашечку создать, имечко ей присовокупить, род деятельности обозначить... Ужель для дщери и яблока жалко?». Срывает он, подает мне, а я уж и руки ковшичком сложила. «Ну, - думаю, - и в самом деле не должен узнать. Да и сорвала-то не я. Получается, и нарушения никакого не было. Все чин чином». «Хорошо, - говорю ему, - только потом – домой». «Домой, дитя, домой. Я слово держу свое», - кивает. Только вкусила, распробовать не успела, как этот нарисовался. А у самого рученьки трясутся, глазки бегают. И тут я узнаю его, и вот уже стоим мы, глазеем друг на друга, ничего сказать не можем. Я – потому что жую, а он – потому что тоже узнал меня и явно не ожидал видеть. И вот он называет меня по имени, а я ему руками в воздухе фигурно машу, мол, Ева, она самая, как видишь. А он узрел, как я с яблоком-то ворованным расправляюсь, и давай голосить на весь сад, все грешки мои припоминать, а по большей части выдумывать, потому что припоминать еще нечего – я только начинаю входить во вкус. Вот тут-то Змий за меня заступается: «Ты, - вопрошает он, - почто на деву ропщешь? Аль сам безгрешен? Давеча в роднике средь бела дня, не стыдясь солнца ясного и супруги своей нареченной, с прелестницей младой плескался». И тут я настолько в роль вошла, что не смогла уж смолчать. Так меня слова Лукавого задели, что я яблоком надкусанным и запустила в этого: «Это что же у нас тут за прелестница завелась, скажи на милость?». А уж Змий, плут мой, стало быть, хохочет, надрывается – не в саду Эдемском, а уж дома у меня. Щелкает пальцами – и все прежним становится. И карты мои нетронутые, и чай остывший в чашке… Только блюдце снова разбито – видать, не совсем яблоком я в этого запустила. Но главное, конечно, что мне снова тепло, потому что одежда вся ко мне и вернулась. А Лукавый по-прежнему вертит в руках нетронутое яблоко – даже папироску свою богохульную не успел докурить. «Ну, дочь Евы, вкусен ли райский плод?» Я залпом выпиваю холодный чай, чтобы сбить привкус: «Кислятина и гадость невозможная!». «А ты поверь, что оно сладкое, как мед», - и протягивает фрукт. «Еще чего! Во второй раз в обман меня не введешь. Ты лучше расскажи, что за прелестница у этого была? Или и тут слукавил, обманул?». «Чуть что – сразу и обманул! - развеселившись, восклицает он, подбрасывая яблоко в воздухе, которое исчезает, не успев упасть ему на ладонь. – Была, была одна бестия. Лилит. Ух, и хороша же, чертовка!» И совершенно по-джентльменски тушуется – то ли взаправду, то ли из вежливости: «А если призадуматься, то совершенно обыкновенная. Я бы даже сказал, без особенностей девица – это если брать классификацию…». Еще что-то бормочет, артистично жестикулируя – ну а что ему еще остается, если до блюдца я смогу дотянуться в любой момент. «Ты, в общем, забудь. Было и было. Раскинь-ка на меня лучше», - это он на карты мои засмотрелся. «Выдумал! Сколько бы ни раскидывала, все равно останешься плутом и дураком». «Тьфу, бестолковая!» - отмахнется, как от мухи, а если реакции не подам, то пристанет, хоть плачь, – раскинь да раскинь. До белого каления доведет, взвоешь сиреной, выпроваживать начнешь. А бабка Павлина за стенкой уж и прослышала все – ты не смотри, что стара, слух у нее еще будь здоров, – и как начнет мантры свои петь да полынь в вентиляции жечь. Ну, это чтобы мы, окаянные, задохлись. А Лукавый уж и позубоскалить рад: «Ну и скверный же, - говорит, - у тебя Диор. Вот в наше время…». И затянет про амброзию и нектары, а за порожек – ни ногой. «Я, - скажет, - у тебя пережду, а то уж больно претит с ведьмой старой нос к носу сталкиваться. Это раньше все по дымоходам да форточкам промышляли, а сейчас и возраст не тот, и спину ломит от сквозняков, да и не солидно как-то – в дверь вошел, в окно вышел. Зверье я, что ль, какое?». Увижу я его в расстроенных чувствах, сжалюсь: «Ладно, - скажу, - так и быть, смотри, плут, в последний раз карты раскладываю». Вот уж он и обрадуется, и над столиком моим склонится, а там все равно – что ни карта, то пустая. А он-то смотрит, глазами хлопает: «Экая незадача». Смеюсь: «Не работает, Лукавый, твоя метафизика! Если карта с пустом идет, то и ты, стало быть, не существуешь». Заартачится, карты мои пеплом обратит, новую колоду сотворит и мне в руки сует – заново, мол, давай. А коли разложу заново, так непременно Дурак* выпадет. Вот тут уж он доволен останется: «Уж лучше, - скажет, - дураком прослыть, чем и вовсе в существовании своем усомниться». Когда бабка Павлина утихомирится, плут-то мой быстрехонько засобирается восвояси, а тут я его и остановлю: «Эй, - крикну, - ты же мне гостинчик обещал». Усмехнется: «На что тебе мой гостинец, коль отказываешься?». Я скажу тогда: «А ты не спрашивай, ты оставь, а уж я и подумаю, отказаться мне или нет». Ну, он и оставит яблоко, напоследок только обернется, вздохнет с притворной грустью, чтобы разжалобить – а у него, артиста, это хорошо получается: «Ты, дочь Евы, словечко за меня замолви. Отрицают меня ягнята поднебесные, не хотят поверить. А уж больно тяжко, когда не верят, - я вроде бы существую, а вроде как и нет. Тут и одна надежда, что на метафизику…». «Ладно, - говорю, - ступай». А как уйдет, достану чистую тетрадку, авторучку, и давай словеса выводить, не раздумывая: «Повадился ко мне Лукавый захаживать…». На днях выхожу из дома, а уж бабка Павлина разглядела меня – ты не смотри, что стара, глаз у нее зорок и остер, – выскакивает из подъезда, плюется – фу ты, ну ты, бесово племя. А уж мне смешно, да говорю я ей серьезно и вроде как вежливо: - Что же вы, Павлина Никитична, все ругаетесь да бранитесь? Я же никому ничего плохого не сделала. Хотите вот – яблочком угощу? Хорошее яблочко. Наливное. Высший сорт.