Нет вестей с небес

Ночью ей приснилась смерть, нет, не старуха с косой. Ее смерть, процесс умирания. Ее кто-то душил, набрасывал на шею тонкую жесткую нить и стягивал до крайности, а она не сопротивлялась, она ждала мига смерти. И только просила себя вытерпеть это, а нить все глубже врезалась в шею. Все глубже и глубже. И вот предстал темный коридор. Темный. А потом Джейс как будто проснулась. Но только на миг. Снова погрузилась в череду беспокойных видений. И кто-то в ее сне спрашивал: — А умирать больно? И другой ему отвечал: — Больно. Но ведь только один раз. Может, кто-то разговаривал об этом за стеной хибарки. Только нависала над головой девушки соломенная кукла в алой китайской носатой маске. И снова ей виделось, что она умирает. И во сне она отчетливо поняла: «Вот так умрешь, а потом проснешься. Только в другом уже мире. Наверное, так оно и бывает. Да чего бояться ее. Это как сон, во сне-то не думаешь, что тебя нет для этой реальности». Но являлось ли то мыслями, или только игрой образов… Девушка снова дрожала во сне, хватала ртом воздух, душный, пронизанный жужжанием мух. Ее разбудил бодрый серьезный голос, вроде бы оптимистичный, но за всем этим оптимизмом скрывалось только нежелание сдаваться перед лицом превосходящей силы: — Просыпайся, Джейсон! Пришло время показать, какой ты воин. У нас каждый человек на счету. Для начала пойдем, поешь что-нибудь, а потом поедешь с нами. Джейс протерла слипшиеся глаза, по вискам стекали ручейки пота, но это уже ничего не значило по сравнению с тем, на кого она была похожа. Хотя, может, это вовсе не пот был, а слезы. Неужели она позволила себе заплакать во сне? Провела возле век, оказалось, точно в глаза какого-то песка насыпано, точнее соли. Но вроде бы не плакала. Только потом взгляд непроизвольно упал на левую ее руку. На запястье красовалась синевато-черная нить из неразборчивых затейливых татуировок, точно часть какого-то рисунка, пока только часть. Джейс помотала головой, потерла запястье, но следы никуда не делись. — Что Вы сделали с моей рукой? — спросила девушка, вставая, вопросительно поглядев на довольно ухмыльнувшегося Дени, выражение лица которого говорило о том, что он совершил нечто важное, нанеся эти рисунки на кожу чужака. — Татау! — смачно выговаривая это слово, отозвался мужчина, объясняя. — Без него ты не можешь сражаться! Их носят все мужчины племени, которые вступили в противостояние с пиратами. «Кажется, я нарушила их традицию, если только мужчины, — ощутила укол стыда Джейс. — Надеюсь, в этом татау не было какого-нибудь наркотика». Такие опасения посещали ее, потому что она не понимала, насколько крепко надо было спать, чтобы не заметить, как кто-то (не иначе с помощью примитивных средств) вживляет под кожу краску. Но вроде бы ничто на это не указывало. А, между тем, ей почти не давали времени собраться с мыслями, привести себя в порядок, все торопились, в деревне нарастало оживление, несвойственное для столь раннего часа. «Я бы хотела просто жить, не считая потери, быть человеком простым», — думала девушка, когда словно по ветру выплыла из странного душного дома под рассветные корчи зари, что взбиралась над лесом устало. К ночи тучи обещали прийти, может быть, принести новый всплеск океана небес, где дождем опрокинутый лес прорывался в сознании гула, гром и молния пальмы все гнула. А пока только дымка вдали, только легкий намек, словно вестники дальней земли, той, куда не доплыть в оправдании себя не сгубить. Малодушие сознанья — не жить. Краткий миг расставанья — убить. Вот и все, что осталось. Словно выплыла малость, но однако же шла по земле. Камни чахлые, тая в золе, сохраняли тепло все огня, где добыча — мертва и жива — превращалась в еду. Там, когда все великая милость — еда и вода. Вот и все. Настоящее сбылось. Только курицы возле забора жалобно шуршали, совещаясь, кто следующей жертвой станет, только мартышки привольно таскали фрукты, привезенные местным лавочником. — Оружия у нас лишнего нет, магазин тут открыла одна, даром не дает! Ты тоже пойди купи, вот деньги, отдашь, когда возьмем аванпост. А мы его возьмем! Сейчас или никогда! Веришь мне, Джейсон? — торопливо говорил что-то Дени. — Я всем верю… — отвечала в полшаге от бреда девушка. — Это жизнь. Выбор… Но деньги взяла и зашла в низкую зеленую дверь с двумя створками, возле которой маячила вывеска с парой скрещенных автоматов. В магазине оказалось немало оружия, но оно не принадлежало деревне. Ничто не давалось бесплатно. За прилавком стояла задумчивая суровая старуха с черными глазами и тугим пучком седеющих волос на голове, торговец смертоносным товаром. — Что покупаешь? — спросила она низким голосом. — Снайперскую винтовку, — увидела нечто отдаленно знакомое под тусклым стеклом витрины Джейс. — Точнее, нет, на нее нет денег. — У тебя только на подержанный пистолет. Бери, все равно стрелять, небось, не умеешь. Джейсон, говоришь? — сварливо отозвалась женщина, но сверкнула, поправляя солнечные очки, спуская их на край носа, пытливо рассматривая Джейс. Затем выложила на прилавок истрепанный пистолет, тяжелый, старого образца, покрытый зазубринами, будто о него какой-то идиот нож затачивал. Но выбора у Джейс не оставалось. Она проверила пистолет, не сумев на глаз определить, что это вообще за модель. Должен был стрелять, патроны к нему прилагались за отдельную цену. Старуха между тем придвинулась к ней, перегнувшись через прилавок: — Такой ли ты Джейсон? Ракьят не любят, знаешь ли, когда их обманывают, если дело касается татау. Это что-то вроде обряда посвящения, его часть. Тебя примут в племя, если выживешь. Джейс с ужасом обернулась, но никто не подслушивал. Она понимала, что пожилая женщина засомневалась, а истрепанный вид и бесформенная одежда для нее не являлись безоговорочным указателем на то, что Джейс — парень. Оружейница приосанилась, слегка улыбаясь: — Не знаю, зачем тебе все это. Но я не принадлежу к ракьят. Ты мне платишь, я продаю тебе пушки. А вот Цитры опасайся. «Кто эта Цитра?» — хотела бы спросить Джейс, но ее окликнул Дени, махнул рукой, приглашая занять место в кузове джипа. — Я знаю, ты новичок. Но сказал, что умеешь стрелять. Что, старая карга не продала больше ничего? Это все из-за радаров, торговцам сложно ориентироваться, когда пираты отключили радары. Вот одну вышку мы включили, но там еще около тридцати, — охотно делился подробностями жизни острова Дени, пока машина гарцевала на ухабах грунтовой дороги. Низкие ветки хлестали по лобовому стеклу, а крыши у джипа не имелось. Джейс только глядела вопросительными затравленными глазами, не выпуская из рук пистолет. Воины образовали что-то вроде колонны из трех машин. — Рано оружие вытащил, — продолжал говорить Дени. — Проклятые пираты захватили последний наш аванпост! Если не отбить его, так и до деревни доберутся. И, не приведи духи предков, до храма Цитры! Джейс молчала, сейчас ее не интересовало, что это за храм предков, или духи предков. Голова казалась чугунной, в легких снова назревал почти привычный кашель. И душа вся в заплатах болела и ныла. И болотная гниль отделялась от ила, испаренья глухие подставляла лучам, что светили не солнцем сквозь узоры листвы, где тоскливо вараны распевали обманом. То не песни, а рык. То не плач, то лишь крик. Далеко он не к месту, где, что липкое тесто, скорбь прилипла к душе. Нет свободы уже. И не разобрать, то ли солнце, то ли ночная мгла по обе стороны дороги легла. Куда везли — неведомо. И что несли — не знать. Хотелось их союзниками посчитать. Но приходилось доказать. И выживать. Все лишь бы выживать. А каждый день — как подаяние слепому, длиною в срок тюремный за прегрешенье, что не совершал (то есть в вечность). И каждый здесь свою все правду знал. Так, может, совершал? Но называл иначе. Есть слово из пяти букв, пяти букв, где мотив глух. Война. И в ней все правила иные. Средь тактик войск, стратегии боев не разобрать, не написать всем нужных слов. И мир «до слова» забывал, что Слово приходило. Но есть лишь буквы в ряд, пять букв все говорят. А все иное Джейс уже забыла. Особенно когда отряд подъехал к свалке шин, листов железных, домов щитовых, где на перекладинах, как висельники, болтались туши свиней, разделанных на солнце и жаре. Опасно было есть, опасность в вечном дне ежесекундно пулями звучала. И каждый миг как начиналась жизнь сначала, особенно когда над ухом вновь и вновь. Война идет. Пять букв… И вот она — любовь к прекрасной жизни. Жизнь прекрасна вся, везде. Да не забыться б в вечном сне.