Нет вестей с небес

— Вот так, да. Молодец, парень. Ты все правильно понял. Ты убил предателя, ты убил своего друга. Очень хорошо. А она не видела ничего, не видела никого, она застыла с каменным лицом полным ужаса. Даже рыдания отступили, отступило все, все ее мысли, потому что слов, чтобы описать произошедшее, просто не находилось. Она лишь не своим, каким-то совершенно чужим голосом, слыша его как из колодца, выдавила из себя: — Нет. — ***! «Нет», «Нет»… Ты слов других не знаешь, кроме «нет»? — то ли насмехался, то ли снова злился главарь, наконец отпуская ее, отстраняясь, уходя куда-то в сумрак. Но внезапно глаза ее снова ожили, по лицу прошла волна невообразимой ярости, ненависти, но не слепой, не безумной. Она без страха поглядела прямо на своего мучителя, буравя его взглядом так же, как он буравил пленников. Уголки ее искривленных губ опустились еще ниже, уже выражая не растерянный испуг, панику, а готовность бороться, не сдаваться, пусть и ненавидя, пусть и разрушая, и она ответила: — Нет. Это ты убил его. А он не начал снова свой бессмысленный монолог, что он здесь царь и бог. Главарь начинал каждый раз эту хаотичную болтовню, точно пытаясь доказать что-то и самому себе, но не доказывая. Немного раздраженно, но все-таки не ором, мучитель говорил с пугающими нотками фатализма: — Нет, парень. Ни я, ни ты его не убивали! Он сам себя убил. Не втыкаешь еще? Убил, когда предал тебя. Да… Вот ты, шаришься по джунглям, как будто в конец обдолбанный, а я реально обдолбался, кстати, да… И он реально обдолбался. Но предал тебя не поэтому. ***! Почему я должен объяснять тебе все это?! — раздраженно рычал он, но снова шипел, вытягивая шею, снова нависая. — Ты же понимаешь, ты все понимаешь. Но прикидываешься тупым. Да, ты шаришься по джунглям, у тебя простая цель — убить меня. У меня простая цель — убить тебя. Всё на месте? Я ничего не упустил? Кажется, все на месте. А этот у***к решил смешать карты. Думал, спишет на то, что его вынудили. Но ему же по*** на тебя! В этом фишка. Они всегда думают только о себе, ставя тебя перед выбором… Он думал только о своей гр***ой ***. И ты это понимаешь, ты все понимаешь. Но продолжаешь говорить «нет», упорно доказывая себе, что ты вот такой ангелок ***ов, который жертвует собой ради всех подряд, — но снова он восклицал, да так, что, казалось, с деревьев осыпались листья. — А на*** это надо? Они будут предавать тебя, мы будем ставить тебя перед выбором, а ты доказывать себе, что ты здесь жертва, — однако снова он уходил куда-то в свои мысли. — Нет, нет… Все хорошо, все очень хорошо. Вот только все ***во. Все ***вее, чем ты можешь себе вообразить. Мутные глаза его потухли, а затем снова зажигались новой ненавистью ко всему живому, новой наглостью и злорадством. А ее лицо вновь окаменело, в голове появлялись слова для описания этой разломанной, раздробленной картины произошедшего. Убийства? Казни? Расправы? Нет, слов все еще не находилось. Как и оправдания себе. И из-за этого вместо здорового желания бороться существом ею снова завладело липкое и малодушное желание смерти, ведь это самый простой выход. Смерть — это как сон: во сне не надо думать, во сне и тебя нет. Со сном никто не борется, может, и со смертью не стоит, ведь ничего плохого нет в том, чтобы вовсе не быть, перестать существовать, уйти так от проблем. Принять смерть. Ноктюрн. Не принять — диурн. Принять. Она давно знала, что в глубине души только и мечтает об этом побеге, как бы себя ни убеждала, что живет ради брата и друзей. А теперь-то ради кого ей жить? Ради мести? Она еще не осознала это желание, да и со связанными рукам она не видела, как можно совершить свою месть. И после убийства, пусть и вынужденного, но убийства друга, она знала, что уже никогда-никогда не сумеет стать прежней. И казалось, что из-за этого проще всего умереть, не носить на себе остаток дней клеймо убийцы, не бежать через джунгли, разыскивая остальных. Просто умереть. Это же так просто! Почти не страшно! В пустой темной зале сознания холодным ветром гулял смех этой страшной простоты. — Убей. Меня, — глухо прозвучал ее голос. Главарь недовольно рассматривал ее несколько секунд, даже с разочарованным гневом, как будто вместо золотой монеты нашел покрытое краской олово или пластик. — Да ты, ***, и так жить не хочешь и не живешь! — презрительно отвечал он, разводя руками, потом указывая на нее. — Какого ***а я должен удовлетворять твою прихоть и избавлять тебя от этой ***ой жизни? Я царь и бог этих мест, властью, вверенной мне, могу решать, кому жить, кому умирать. — Убей… — твердо и уверенно теперь почти просила она. — ***! Это звучит ***! — поморщился главарь, огибая ее полукругом, неизменно чрезмерно активно жестикулируя. — И скучно… Да, скучно… Скука — враг страшнее смерти. Но ты не понимаешь… Он нависал над ней, придвигаясь почти вплотную к лицу. Опять этот запах, уже слишком знакомый, нет, ничуть не отвратительный, но точно запах жестокости, издевательств, всего, что творил он, вот и теперь говоря: — Нет, парень, я ошибался в тебе, ты ничего не понимаешь, просто ни*** не смыслишь. Так вот… Ты не дорожишь жизнью. Я правильно понимаю? Правильно! Знаешь… ***, знаешь. Жизнь штука, может, и ***вая, но… Просить себя убить в плену… Он поднял ее голову за волосы, резко отводя назад так, что шейные позвонки едва не трещали, потом не менее резко отпустил, отчего голова мотнулась безвольно, словно череп скелета. Он с некоторой долей разочарования продолжал: — ***! Ты настолько жалок, что не заслуживаешь смерти. И ей все казалось, что убила она сейчас не Оливера, а себя. Каждым новым убийством убивала себя. Наверное, все эти люди так и превратились в безликих вурдалаков: убивали себя по кусочкам, и так не осталось ни единой человеческой черты. Она не желала становиться подобной им. Она ждала, что сейчас начнут творить с ней. Может, тоже отдадут на расправу. Но ничто не имело значения. Она просто ждала. Мысли онемели, сердце онемело. А взгляд пропитался таким безразличием, что уже ни страх, ни унижения не могли поселить в нем страх или отвращение. Все безразлично за роковой чертой, все дозволено, когда уж и осудить некому. Или же она теперь просто падала… Кажется, сознание решило покинуть ее раньше жизни. Что ж… Если ее намеревались теперь продать вместо Оливера — пусть. Убить — пусть. Она не сожалела о том, что убила его, она сожалела, что не сумела спасти. Не за миг вынужденного убийства теперь уничтожала себя всепоглощающим безразличием, а за тот миг, когда последовала за ним на остров, прямо в западню. Быть может, их бы настигли и в джунглях. Власть Вааса здесь приближалась к безграничной, казалось, что он способен выйти из-за каждого дерева, обратиться из каждой твари, хтонического чудовища. Но, быть может, они бы погибли хоть в борьбе, а не так. Нет, она просто падала, куда-то вбок, так и сжимая край каната в устремленных к небу руках. Но руками до неба не достать, воздух не нащупать. Все потонуло в безвременье. Но если так закончились ее истязания! Очевидно, прошло какое-то время… И вот… Грудь болела, вернее, ребра. И ключицы, лопатки, запястья и шея. И ноги, особенно левая, что закономерно. И еще что-то стекало в глаза, как ни странно, становилось понятно, что это кровь из носа или изо рта, да и голова раскалывалась, точно от космических перегрузок. Сознание едва возвращалось. Боль — одна из гарантий того, что еще жив, впрочем, не гарантия того, что не умираешь.