Нет вестей с небес

Каждый шаг отдается болью, Паутиной заткано небо, Серой паутиной безволья, Красной паутиной безверья. Каждый шаг отдается болью. © Рада и Терновник «Сон»

. «Я больше не могу», — сломалось нечто на дне души, хотелось провалиться сквозь землю, уйти, исчезнуть, никогда не существовать. Она тихонько побрела включать маяк, надеясь, что оттуда удастся послать сигнал бедствия. Отпросилась одна, хоть не желали отпускать неплохого снайпера. А ведь знали, что возле вышки вечно шел бой, начинался непредсказуемо. Пираты где-то стояли небольшим палаточным лагерем, видимо. Но Джейс ушла с аванпоста, почти незаметно, пошла через джунгли. Ее не останавливали. Она уже смутно помнила эти места, без карты, без мотива, ориентируясь на красную лампочку вышки, что мерцала днем и ночью в древесном просвете за забором на севере. Она уходила, не ощущая опасностей, не помня себя, забывая о том, что где-то идет война, забывая о том, что как снайпер важна. В штабе на полосатом диване сидел ее вечный упрек: что же ты, воин, наделал, ты жениха не сберег. И если бы ответить могла, как сберечь, но разбитому сердцу перечь — не перечь. И мимо тенистых садов уходили по пыльным дорогам тропою стальных слов, не срывали плодов ни познания, ни веры, ни выбора, не меры. Ни соком не питались, ни мякотью. Лишь челны по волнам океана, разорванный парус — открытая рана. Девушка шла, словно тень, не чувствуя ног своих, не вспоминая, что не знает, как настраивать вышку. Путь занял пятнадцать минут, потому что двигалась она быстро, не задумываясь ни о насекомых — пусть травят ядом, ни о врагах — пусть прекратят случайной пулей бессмысленное повторение ее попыток стать сестрой для Лизы. Она ей не сестра, она ей злейший враг. Так и умрет, так упадет, и кости растащат звери, и птицы тлен обглодают. Может, Лиза ничего не узнает. А если узнает, то пусть не прощает. Грех сестры не простить. Душа как будто умерла, в ней не осталось оценок, стремлений и рассуждений. Робкие попытки рассуждать тут же накрывались тяжелым серым пластом немой нескончаемой боли. Винтовка волочилась по земле, будто она являлась солдатом отступающей армии. Вот и вышка. Странно… Добралась до цели, и уничтожить ее не успели, не услышали, не уследили. Девушка полезла наверх, не задумываясь о том, что перила и перекладины могут в любой миг оборваться, проржавленные, увитые обильно лианами. Пусть обрываются, пусть падают. Кончать с собой — глупый исход игры, все дело случая. И в случае многие гробы. И сквозь глянец волн матовым снимком набухал горизонт небесной дали. Небо молчало, будто само на мели, где рыбы хвостами били в пыли, где сгнивали на солнце красные крабы, вздевая немо клешни. Что-то сломалось. В них, во всех них. Что-то вечно ломается в людях, и они уходят. И они делают больно, когда не ждешь кинжала в спину. Они обвиняют, легко обвинять тех, кто всегда признает себя виноватым, кто уходит. Она могла бы остаться, но ее личное невосполнимое горе сестринской любви никто не желал понимать, она ни с кем не делилась, а Лиза бы еще теперь наградила презрением: ты — сестра, а не мать, ты не можешь любить как жена, потому что за милого да за брата одна, но разная цена. И мести, и любви, и обвинения себя. А то, что Райли — это все, что осталось от нее былой, то Лизу не касалось, ведь не было и ее иной нигде, ни в ком, никем. И яркий луч полынным гноем все ссадил в коже у нее, и восхождение над горем не принесло ей ничего. Больно. Страшно. Ничего не надо. Вот и вершина. И красный огонек. Джейс не мыслила, она просто сбила ножом замок на ящичке со знаком молнии, содрала виденный уже один раз прибор, который мешал корректной передаче данных. Сигнал переменился. Наверное, ракьят теперь могли передавать друг другу больше информации. Но Джейс этого не воспринимала, ни радости за них, ни уже даже горечи за себя. Ее словно смыли, как меловую картинку на почерневшем под ливнем асфальте, как рисунок, размокший в помойной яме под объедками и остатками жидкостей из выброшенных пакетов сока, молока и всего, что продлевало жизнь когда-то, а ныне выброшено, перекошено, подвержено гниению. И казалось, что стирается ее лицо, фальшивое лицо. И только вспыхнула насмешливая ухмылка главаря. Ваас… До чего же он вечно оказывался прав… Их предали… Обоих… Он убивал ее. А, может, так и легче. Убить преданную, убить предателя. Тут уж выбор. Но нельзя судить людей, на то они и люди. Им больно, им страшно, им хочется жить, они не всегда понимают, кому и когда делают больно, нельзя от них уходить, но все-таки хотелось невольно, чтобы не только она сознавала этот простой парадокс, но еще лучше бы те, кто извечно стенали, просили, страдали, ждали и ждали, терзали и терзали. И вот, растерянная, стояла на вершине, но нет, не мира, только вышки. И сухостой смеялся над живыми деревами, маяча увяданьем знака, руинами былого, нестойкости пред гибелью извечной. Джейс глядела вниз: высоко. И если все равно нет места для двоих в этом мире, может, прыгнуть туда? Однако кто тогда их спасет, если Герк не вернется? Но в обратный путь на аванпост она не могла собраться, стояла на опасной вышке, как слитая с перилами стальными, окаменевшая. Вернуться, чтобы снова слушать, что это она и Ваас убили Райли, она и Ваас, Ваас и она. Они, два страшных полюса игры, один из которых — правила, другой из которых — борьба за выживание. И чем ей так глянулась эта жизнь? Ведь так жестока, не сбежишь. Джейс не желала возвращаться, бродя вдоль узкой площадки на вершине, она забывала, что надо что-то делать, что надо спускаться. Что делать? Ради кого? Зачем? Куда стремиться, к кому возвращаться? На вершине лежала маскировочная сетка, по дороге к докам ехала машина с пиратами. Джейс моментально вскинула винтовку, накидывая на себя пыльную сетку, так что с вершины ее никто не мог увидеть. Гул мотора приближался, снайпер тут же отогнала все мысли и чувства, она и оружие — вот единые существа во всем мире, она и прицел. Расстояние вскоре позволило разглядеть военный джип с пулеметом, который вполне мог направляться к аванпосту. Враги не заметили еще, что некто отчаянно отважный перенастроил радиовышку, так что просто ехали мимо, но затаившийся снайпер не намеревался их пропускать. Вот и голова, черная голова в красном тюрбане, почти что мишень на трассе, позиция для стрельбы лежа. Как все знакомо, как все смазано. Даты, числа, враги, друзья. Никто не услышит никогда. И только этот прицел, и только направление ветра — одна беда. Но ветер не помешал, и расстояние не вышло боком. Голова практически разлетелась, пропоротая пулей. Подробности скрывало расстояние, с такой высоты почти как мишень, несколько брызг крови, всего на мгновение. Она убила водителя, а машина на большой скорости навернулась на камень, пираты посыпались, как переспелые подгнившие фрукты, придавленные перевернувшимся кузовом. А с высоты они казались почти ненастоящими, и огонь над капотом, и трупы в красных майках. И Джейс поймала себя на мысли, что торжествующе ухмыляется. Она хотела убить. Просто хотела убить. Но не пиратов… И руки задрожали: да, ее обвинили, да ей сделали больно, но она хотела убить… Лизу! За ее слова, за ее беспочвенные обвинения. — Ваас… А что… Так ты и начал убивать своих? — спросила девушка у пустоты дрожащим голосом. — Нет… Нет! Распните меня за эту ненависть! .. И она не знала, почему судорожно повторяет это, залезая все глубже под маскировочную сетку, сворачиваясь под ней клубком в обнимку с винтовкой. Она не знала, кому доверять, на кого надеяться, ради кого сражаться теперь. Лиза сделала ей слишком больно, обвинив в смерти брата, уличив в его убийстве. «Она что, не видела, как я его люблю? Или думает, что я чудовище, монстр?» — метались мысли. А у подножья вышки лежали на дороге мертвые тела, полыхал, дымя черными удушливыми клубами, внедорожник, врезавшийся в валун. Если постоянно называть человека монстром, то рано или поздно он согласится, ведь терять уже окажется нечего, если все обвинят. А остаться честным перед собой и высшими силами своей веры не каждому дано. Люди слишком зависимы от людей, ведь семья, племя, общество дают право называться человеком. Джейс лежала неподвижно, не зная, сколько прошло времени, не представляя, как возвращаться обратно. Она страдала, жестоко страдала, потому что не могла понять, почему все ее чувства, вся ее любовь, все желание спасти натыкается на такие стены непонимания, неверной расшифровки, заговоров и подстав. И кто только Лизу за язык тянул? Да… Для себя они все хорошие, а она, как дура, каждый раз верила, что не напорется на предательство. Одна Дейзи не делала плохого вроде бы, но она вообще собиралась сбежать с контрабандистом, который снова их бросил на произвол судьбы, и не думая, что им надо выбираться. У него еще свои дела на острове оставались. Но он хотя бы не назывался другом. Сквозь сетку на лицо ложились блики раскаленного солнца, но под сеткой царил мрак, такой же мрак, как и в заледеневшей душе, потерянной, оглушенной. От неподвижности, оцепенения на вершине в путах сетки в голове плыли образы прошлого, самые грустные воспоминания из жизни на большой земле, она вспоминала, кто еще и когда ей сделал больно: «Предательство… Как это понять? Когда в мои пятнадцать лет мама сказала нам, что давно любит другого, и вот, когда мы уже стали достаточно взрослыми (а Райли-то было всего тринадцать), она может спокойно уйти к другому… Папа не назвал это предательством. Вернее, не хотел называть. Я тогда проиграла на соревнованиях, потому что руки и ноги дрожали, как от лихорадки. Я же всю жизнь верила ей, я верила, что у нас самая лучшая семья на свете, самая правильная, я верила, что именно у нас настоящая любовь у родителей. Как было страшно узнать, что весь этот мир — прах, иллюзия моего сознания. Сейчас у мамы другая семья, у них родился ребенок, ему уже семь. Они приезжали к нам изредка. Наверное, она счастлива. Но… Мы чужие. Мы стали чужими друг другу. Она приезжает, а я ничего не чувствую. Отец не стал называть это предательством, в конце концов, она не бросила нас на улице, не бросила, когда мы были совсем маленькими. Нет, это не предательство. Но… Почему я так хорошо знаю это тяжелое давящее чувство? Я хотела, как прежде, любить ее, рассказывать ей все свои секреты, но, выходит, ей было все равно. Суд мог оставить нас с матерью, но мы поняли по ее разговору, что ей будет удобнее, если мы останемся с отцом. Да и лишать отца семьи было бы слишком жестоко с нашей стороны, к тому же Райли был нужен отец, у нас был хороший отец. Был… Был… Как это страшно повторять… Нет, он есть и останется навечно хорошим. Вот только, какими мы стали без него…». Дым от горящей машины проникал в легкие, сдавливал кольцом доступ кислорода, но казалось, что это воспоминания навалились, не позволяя шевельнуть и пальцем. Тогда, вскоре после развода родителей, вернее, пока шел судебный процесс по разделу имущества, Джейс совершила свою самую глупую ошибку. Этой «ошибке» было шестнадцать, и он давно ей нравился. Все-таки, несмотря на увлечения и телосложение, Джейс являлась обычной девушкой. А после ухода матери не осталось того идола, который и правда диктовал все нормы и ценности, оказалось, что этот идол добродетели и сам порочен. От этого становилось страшно, и одновременно наступала небывалая свобода, губительная свобода. К счастью, ничего смертельного не произошло, она додумалась не резать вены, не прыгать с крыши, хотя на самом деле было больно, слишком больно и тоскливо. И от жгущего сердце отчаяния глупая девочка, нескладный подросток, поддалась воле течения, которое свело ее с ошибкой. Естественно, ошибка пользовался популярностью среди девушек в классе, и в свои шестнадцать менял подруг, как перчатки, и уже имел слишком взрослый опыт общения с ними, общения отнюдь не духовного уровня. Джейс знала это и тогда, понимала, что не получит ничего, кроме еще одного предательства, но она и не просила доверия. Только первый раз оказался неприятным и каким-то безлико скучным, переполненным ее отчаянием и желанием сделать себе еще больнее, сделать больнее за то обманутое доверие, за то дикое разочарование перед померкшим идеалом. За свою глупую веру в идеальность их семьи. Поделом, пусть будет еще пакостнее. Поделом, в сердце пусть еще больше ран. Месть себе, не страсть. А то, что с ней рядом находился объект ее девичьих грез, осознавалось тогда как-то слабо, и не несло ничего. Сотворила что-то запретное? Раньше времени? Да некому стало запрещать. Вот только потом она вспомнила об отце. И возненавидела себя, понимая, что предает его так же, как мать, рушит его мир. И она не сказала об ошибке, а ошибка, к счастью, молчал, очень скоро забыв об очередном увлечении. Она скрыла ото всех, но ненависть к себе осталась. Она не знала, чем и как могла искупить это предательство перед братом и отцом. Почему считала предательством, сказать не могла. Просто знала. Казалось, будто душу продала. Потом, уже совсем недавно, где-то год назад ей повезло повстречаться с достаточно богатым и приятным импозантным юристом лет сорока. И он ей даже нравился, показывал, какой бывает вроде настоящая романтика. А то, что, ночью вновь все казалось безликим и скучным, Джейс списывала на его возраст. Она не могла понять, почему весь мир придает такое большое значение этому «процессу», удивлялась, что там вообще может быть интересного, но с мужчиной периодически встречалась, и даже робко ждала от него предложения. Они говорили об искусстве, он насмехался порой над тем, как мало она знает, хотя пыталась поступать на искусствоведа. И она охотно признавала, что это была дурацкая идея, по сути, признавая, что она ни на что не годное жалкое существо. Так это отзывалось в ее сознании. Но встречались, и она ему почти доверяла. Она хотела ведь семью, настоящую, без лжи и недоговорок. А потом оказалось, что он женат и у него уже двое детей. Неприятных разбирательств Джейс желала меньше всего, уводить человека из семьи тоже, начинать новую жизнь со лжецом тем более. Да он и сам скоро куда-то исчез, просто перестал звонить и все. Предал. Тоже предал. Изначально лгал ей. Но к тому времени она уже не ждала от людей ничего, кроме лжи. Она научилась ничего не ждать от людей, тогда и разочаровываться не приходилось, только плыть дальше куда-то в неизвестность вдоль серых дней. И вот приплыли… То есть, как наставила Дейзи, дошли. На проклятом корабле, груженом наркотиками. И небо глядело, не внемля борьбе, но люди стремились, живя во сне. Если бы она продолжила разбирать недра своей памяти, самые запретные ее уголки, так, видимо, и застала бы ночь на вершине. Но с пляжа донеслись звуки выстрелов. Джейс вскочила, тряся головой, поглядела через прицел: враги сражались с ракьят на песчаной косе за холмом с радиовышкой.