Продлись же, вечность, хоть ещё на миг! © Тэм Гринхилл и Йовин «Инквизитор»
Какой настал день недели? Какой длился год? В расплеснутом озоном воздухе время не шло вразлет. Стрелки минутные и часовые — цифры слабее слов. Но день на части разрывал ночные покровы. И рассвет не одержал победу. Кто змей, кто ладья, кто жизнь, кто отрава — все смешалось ночью, но четкость линий возвращали жгущие лучи, четкость оценок и законов. Двое живых на острове мертвых. И все, что не видели люди за морями, впитали орхидеи, извитые кровавыми сказаниями возле идолов мхами покрытыми. Цветы, словно люди, прекрасны, но они видели страшное, впитали анафемы. И одни слали проклятия, другие — молитвы, прося все разного. Разбить бы стекло вечных часов, отвязать кандалы от кукушкиных предсказаний. И не думать, не знать, не помнить о прошлом. Впервые за несколько дней ничто не предвещало шторма, облака рассеялись, и всюду царила торжественная тишина, будто мир и правда канул, исчез по воле стихии. Только лес доверху переполнялся зеленым заревом. Они вышли из штаба, вернее, одна женщина, он, мужчина и хаос, остался где-то там, возле дверей, далеко. Слишком далеко. Прежде, чем выпустить ее, он сперва убедился, что леопарды покинули остров, переправились через залив. Легко им, нестрашно… Людям сложнее. Их не пространство порой держит. Он молчал, маяча, словно черная тень смерти, только бесстыдно глядел на нее. Да какой уж стыд… Просто рассматривал ее при рассветом свечении. Пропитанный морской солью и ароматом влажной земли, воздух прозрачно висел, приникая к воде, по которой полз стальной блеск рассвета. На острове повсюду валялись сломанные ветки, поваленные пальмы. Леопарды мелькнули на близком, но далеком берегу, два леопарда… Черный и золотистый… Женщина торопливо зашла в воду, оглядевшись — нет ли акул. Соленая волна наспех смыла с человеческого тела эту ночь, все прикосновения. Но память сильнее воды. Может, не только память. Да, помнила, как в те три часа пред рассветом он приникал к каждому ее шраму, часть из которых остались на ее теле по его вине. Кто же все-таки он? Кто? Целовал шрамы, но не губы. Может, потому что в племени не было принято, и привычка осталась, а может, потому что… тогда бы они не смогли выйти так скоро обратно в этот расколотый мир. Оставалось еще около получаса до прибытия пиратов, около получаса до ее казни. А он даже не пытался связать или остановить — знал, что не сбежать, знал, что все лодки сама и потопила, сожгла все мосты для себя же самой. И пока что он молчал. И она молчала, стиснув зубы, стремясь не встречаться взглядом с ним. И чем ярче играла корона солнца за горизонтом, тем больше становился он снова врагом. А враг — это создание безликое, туманное, как кровожадная навья. Их день разделял, против ночи всегда выступая. Ночь сказала — первые люди. День ответил — только враги. Она не могла больше открыто смотреть в его глаза, видеть отражение… Поэтому украдкой рассматривала губы — тонкие ли? Нет. Секрет в том, что верхняя — узкая, а нижняя чуть шире, как у многих. Как и у нее… Странно… И бессмысленно. Они стояли посреди острова «Сиротского приюта» поодаль друг от друга, как дикие звери. И молчали. Все завершилось, не начинаясь. Вряд ли стоило задумываться о произошедшем. Но как не задумываться? Ему-то легко… Наверное. А ей… Предавшей саму себя, свой долг мести за брата? .. Снова бежать, снова через джунгли, снова влезать в эти сырые сапоги, от которых ногти на ногах покрывались противной плесенью, снова топтать густую траву, мчаться вперед, не разбирая дороги. Куда? Куда угодно, вцепляясь в жизнь, наверное, почувствовав хоть что-то после смерти Дейзи. Казалось, успела ожить на какое-то время, но теперь снова день погружал их обоих, безымянных, в холодное оцепенение борьбы, напоминая сочным светом за горизонтом, что они враги, срывая покровы неочевидности, деля все на тень и явь. А враги не существуют без противостояния. Не видеть бы того, что навидались цветы и лианы, не слушать бы того, что ветер разносил, да видно не хватало ему силы, чтоб донести далекий крик. Оттого он делался не криком, а нелепицей, не к месту, не к времени, мимо смысла и цели. Они сидели на берегу, у края воды. Вокруг оставались в застывшей неподвижности обломки и трупы, сломанная клетка, вынесенные на берег водоросли и крабы. Женщина, наспех одевшись, просто ждала, обхватив руками колени, сжавшись, уставившись невидящим взглядом на тот берег, где скрылись из виду леопарды. Хоть кто-то обрел свободу, в отличие от них, загнавших себя в еще большие клетки. Она старалась не думать, кто он, старалась забыть вообще все на свете, запамятовать, кем является. Но все больше чудилось, что в мире никого не осталось. Только кому нужен этот эгоизм на двоих? И какой толк миру от их катастрофы? То ли красная орхидея, то ли белая… То ли багровые пятна на снежных равнинах. Не думать, кто он… Но как не думать, когда он сел рядом по-турецки на песок, чуть поодаль, где-то за метр от нее. Если бы ближе… Да нет, все прозаично. Если бы чуть дольше продлилось, если бы… Но названия не осталось. Произошло и не стало. Только мнилось, что они врастали в камни, разрывая друг друга на части этим правилом жуткой игры. «Скажи что-нибудь! Поговори со мной! Скажи что-нибудь», — немо просила она, хотя желала бы убить в себе все чувства, но они накатывали волной, новыми переживаниями. И казалось, что раздирало на три мира в четыре стороны света. Только древо мертво, иссохшее, только пытка — не песня. Но он молчал, хоть видел эту мольбу: они уже являлись чужими. Наверное. Ждали, сидя на песке, больше не прикасаясь друг к другу. Не говоря друг с другом.В сердце холод, В нем мало Веры. Кто напишет, Кто услышит Ноты иной судьбы, Слово моей мольбы?
По лицу было видно, что он хотел бы сказать какую-нибудь гадость, что-то издевательское, насмешливое, уничтожающее. Так проще. Проще, когда тебя ненавидят, тогда нет ощущения себя виноватым. Вот только она теперь знала, что кроется за всеми его угрозами, за всеми его бешеными ругательствами. Легко ли, когда случилась гангрена души? Может, зря рассказал. Теперь оставалось одно: убить ее. Но чуть позже. И столько слов недосказанных, точно спусковой крючок недожатый по пути из волн. Море и рифы… Скалы всегда устоят, только волна их обточит, может, не сразу, ведь то, что для скалы — безумие, для воды — норма выживания. Повторение одних и тех же действий — однажды результат изменится. То ли бессмыслица, то ли ритуал. Для кого как судить, да кому как смотреть. Он откинулся на песок, песчинки, рассыпаясь, прилипали к смуглой коже, к затылку и плечам, к красной майке и джинсам с кобурами на поясе. Мужчина попытался закинуть привычным жестом за голову руки, но поморщился: правое плечо, задетое недавно осколком гранаты, напомнило о себе. Тогда он ограничился одной левой рукой. Правую вытянул, задумчиво перебирая песок, вписываясь в джунгли и берег залива, сливаясь с ними. — ***! Нож, если что, теперь из-за тебя снова левой рукой ловить, — пробормотал он отстраненно, продолжая, глядя на небо. — Да, это будет интересно… Очень интересно. Он явится с ножом, устроим ему представление. Прикинь, Хромоножка, я стрелял в зажигалку! В его ***ную сломанную железную зажигалку в нагрудном кармане! Я его топил, жег… Но, сука ***, все равно выживал, да, ***, он такой же живучий, как ты… Он глядел в эту необъятную вышину, замечал белый след самолета, редкий для этих мест. Эти белые следы порой означали прибытие нового живого товара, который по собственному желанию совершал прыжок с парашютом, не подозревая, кто поджидает их на острове Рук. Но металлическая птица ныне парила недостижимо высоко, одни орлы низко спускались, слетались после бури на свежую мертвечину. След на небе… Почти завораживающе и так похоже на жизнь. Всего лишь след, что неизбежно растает. Он отсчитывал минуты до того мига, когда по его приказу их растерзало бы на две совершенно антагонистичные части, и, наверное, тоже желал немного замедлить время. Но оно летело быстрее него, события развивались стремительнее. Он тоже чувствовал, что на острове что-то сдвинулось, лучше остальных понимал, устраивал все новые показательные казни пленников из племени, демонстрируя свою власть. Вот он: на помосте с пистолетом в руке, что по мановению пальца лишает жизни очередного пленника, сопровождая в последний путь несколькими бессмысленными словами. А с парой безумных фраз пускать пулю в лоб очередного идиота, надеющегося на чудо, проще и интереснее, точно каждой чужой смертью что-то познавая для себя. Вот он: экскурсовод по зеленому аду, вот он, всегда для вас, ваше необходимое зло. И вот он: на песке с пространным взглядом в небо. Может, это кто-то другой? Да нет, он же, чувствующий смерть обрюзгшей душой, знающий, что вокруг полыхает и дивится самой себе неугасающая жизнь джунглей. Он их часть, без них нет его. И предал он не племя, он предал их, дух острова, ставший духом безумия. Хойт… Сколько содержалось его вины? И сколько выбора? Кто являлся настоящим демоном? .. Кому душу продал? Но теперь… Это казалось возвращением в прошлое, на короткий миг, без всех. В прошлое, где он еще являлся живым. Но потом… Только песок сквозь пальцы… Женщина тоже дотронулась до этого шершавого песка, который сыпался, как колкие секунды. Мужчина рассматривал ее руки, ее обрубленный мизинец, говоря: — Это я зря, наверное. Красивые… Но тут же хмурился, будто некая вторая личность запрещала ему такие слова, потому он продолжал разговор с самим собой, щурясь на солнце: — ***! Да, это было весело, а этот *** воспринял все на полном серьезе. Он думает, что крутой. Какой идиот! — усмехаясь, отчеканил он эти слова, обращаясь к ней, глядя теперь на нее. — Почему я его тупо не пристрелил, тупо не разнес башку? Спроси меня. М-м? Женщина пыталась не смотреть на него, но словно магнетическая сила приковывала взгляд к каждому его движению, если не к лицу, то к пальцам, что взрыхляли песок, перебирая камни, мелкую гальку. — Потому, что это — ты, — отвечала она. Тихий голос, и такие же безумные слова, не требующие логических обоснований. — ***! Я, кажется, просил спросить, а не отвечать, — точно раскат далекого грома, отозвался он. — Ты не можешь мне приказывать, — помотала она головой, снова съеживаясь, будто прячась от самой себя, но затем совершенно безразлично погрузила ладони в рыхлый мокрый песок, вздыхая. — Обреченным приказы не важны. — Это было похоже на приказ? — спросил он, то ли требовательно, то ли разочаровано. Он, и правда, не умел больше говорить: либо приказ, либо ненормальная тирада, в которой не слова, а острые пики. — Нет, — словно снова виновато отвечала она, слишком чутко слыша едва уловимые даже для него самого нотки тягучей безнадежности в его словах, будто желал просто поговорить, но его боялись, его речь воспринимали только как угрозу. Без всякой надежды на изменение, достаточно одного шага, одного упущенного шанса — и "добро пожаловать в ад". — Вот именно, — снова уставился он наверх, в набиравшийся светом купол. — Тут по острову герой Цитры шарится, такое творит… Вконец обдолбался. Ты поосторожнее с ней, — но тут он плавно и непринужденно вскочил, глядя куда-то за край реки. — Впрочем, тебе будет совершенно все равно через… Пятнадцать секунд. Он отмерял время приблизительно, без часов, да и отмерять было нечего: у края залива показался небольшой ржавый катер, от которого за километр несло то ли соляркой, то ли еще каким-то топливом. Притом корабль двигался с той стороны, где раньше обретался переезд в сторону дома Доктора Э. Видимо, в штормовую ночь его затопило, теперь пираты перемещались намного быстрее. Снова красные майки, красные тюрбаны, и еще этот швед двухметровый у штурвала, который в тот раз точно выслужиться желал, преграждая путь к прыжку. Люди, перед которыми снова надлежало играть себя, играть свою жадность, свою беспощадность, снова быть мертвым, потому что след на небе таял, оставалась лишь пустота. Женщина смотрела на катер, глаза ее непроизвольно все больше расширялись, в них метались отблески света, точно не катер приближался, а лодка Харона из костей и черепов, чтобы перевести через Стикс, отнимая память. «Только не предай. Сдержи обещание. Да, снова через джунгли, но не предай, иначе разрушится мир!» — думала она, и это читалось во всем ее существе, в ее нервно застывших пальцах, будто искавших, за что схватиться, но знавших, что никто не протянет руки, никто не поможет, никто не спасет. И оставалось лишь держаться за воздух, ведь он, главарь, — демон, он руки не протянет, даже если тоже желал удержать, не терять. Поздно. Кого можно удержать, когда себя потерял? Только длиться дальше повтореньем бессмысленных действий, но недавно остров пришел в движение, что-то менялось, но менялось против него. Заслуженно, видимо, но он не мыслил такими категориями. Он мог отдать ее на потеху своим людям, и из своей общей подлости имел право нарушать всякие обещания, ведь уже носил проклятье предателя. Но она не верила в это клеймо, она не обвиняла, будто забыв, сколько боли он ей причинил. И за что ее предавать? За убийство своих бандитов? Да он их ненавидел, никто из них не шел на смерть во имя предводителя, а главный враг каждого из них, как у зэков, был другой пират, которому доставалось чуть больше прибыли, например, за поимку живого товара, жалкие крохи того, что прибирал себе с каждой продажи мистер Хойт Уолкер. Или предать, доказав ей еще раз, насколько прогнил этот мир? Сама видела. Куда уж дальше доказывать. Но в ней обреталось что-то иное. И прошедшая ночь являлась не сиюминутной его прихотью, желанием удовольствия, хотя, конечно, не без этого. Но… Приближался катер, волны плескались о борта. Вот уже пристал к сожженному причалу. Джейс обернулась на Вааса, который подходил к своим людям.