Я — зверь, мне покоя нет. © Ария «Зверь»
Первым на берег высадился немало удивленный швед, рассматривал масштаб разрушений, понимая, что уцелел один главарь. Алвин придерживал снайперскую винтовку, крупнокалиберную, первоклассную, дальнобойную… Потом как будто заметил Джейс, челюсть его скривилась набок: — Ваас, какого *** случилось? Моя группа сорвалась из Храма Камня из-за этой ***ни. Только не говори, что это все она… Главарь тут же изменился, тут же весь его облик сделался дерганным, агрессивным, ехидным, яростным, он немедленно ткнул подчиненного: — Алвин! Ответь мне, кто здесь главный? Кто здесь, ***, главный? — говорил, как со слабоумным, Ваас. — Ты, — с трудом не заводя многозначительно глаза, сдержанно отозвался Алвин. — Выводы? — развел картинно руками Ваас. — Понял. Понял, — торопливо избегал долгих тирад швед, как можно тише бормоча. — Но все же ты совершенно конченый, приятель. Но главарь обладал слухом дикого зверя, ткнул резко шведа в плечо: — Заткнись на*** и веди катер! Джейс ощутила, как к ее спине приникло дуло автомата, подталкивая, заставляя идти. Конвоировал кто-то из пиратов, Ваас теперь старался не встречаться с ней взглядом, все еще что-то обсуждал с Алвином. Ее заставили подняться на корабль. Она уже не оказывала сопротивления, а ведь могла попытаться убить главаря до этого — на аванпосте оставалось немало оружия. Но не попыталась. Ради чего? Снова ее окружал густой запах потных тел врагов, но не это являлось главным ужасом. Волны ударялись о борта, а Джейс просила не жизни, не помилования, она просила не предать. Смерть ныне казалась менее страшной участью, чем предательство. Человек не вечен, а бесконечность еще короче. Вот и оборвалось, вот и запутались все нити, все лепестки и страницы. Тень немая сквозь будни седогривые пошла наискосок босая через реку душ, оставляя человека один на один со злом и с собой. Вновь все зависело от нее. Она стояла посреди тесного катера, не связанная, но под прицелом. Ваас обернулся, встречаясь с ней взглядом. Гордость не позволяла отвести глаза, ведь он — главарь, ведь он — самый сильный, ведь он — самый злой, хотя всматриваться в эту лазурь оказывалось невыносимее, чем взирать на яркий лик солнца. — Что, Хромоножка, уже не смотришь на небо? — скривился он в издевательской ухмылке, которая тут же погасла, потому что продолжал он вполне серьезно с каким-то мистическим торжеством. — А зря! Оно на тебя смотрит. Это как бездна, только наоборот. Губы Джейс дрожали. Воин? Женщина… И не хотела она никогда быть воином. Из глаз ее скатилось по две слезы, нет, воины не плачут. Но в складке сдвинутых бровей не содержалось гнева, а скорее какая-то невероятно детская растерянность, она просто не умела ненавидеть. Это несло непонимание и бешенство с его стороны, и он восклицал: — ***! Совесть совсем потеряла, Хромоножка, смотреть такими честными глазами? Ну и на*** опять это представление? Давишь на жалость? — он отвернулся, хмурясь сурово. — Да, ты, ***, давишь на жалость. Но знаешь… — вновь в его голосе заиграли самые мерзкие интонации садиста и позера. — Хе-хе… Жалость, ***, жалость есть только у людей! — Значит, ты уже не считаешь себя человеком, — бессильно выдохнула она. Катер пристал к земле, мягко остановился на отмели. — Слишком давно. Да, — пространно негромко отзывался он, а потом вновь его голос перешел на хриплый лай насмешливой циничной гиены. — Беги уже! ***! Ты каждый раз глохнешь? У***ай на***! — взвыл он раненым волком. Джейс встрепенулась, в кротких ее глазах оленя сверкнула паника, но лишь на миг, затем лица не стало видно, когда она стремглав побежала через густые заросли, прямо в неизвестность. Брызги оседали на отмели, волны набегали на песок. Вода и земля. Всякий песок когда-то являлся камнем. И без воды не зародилась бы жизнь, но без земли не получился бы человек.Ты помнишь? Давным-давно Я жил как во сне легко, Но раненый кем-то волк Вонзил мне клыки в плечо, И я стал таким как он, Невидимым ясным днем, Убийца и злой хозяин в мире ночном…
Она побежала, а Ваас следом неторопливо вышел на берег, приказывая пиратам следовать за ним. Не быстрой рысцой группа головорезов поднялась на холм, что прилегал к берегу, с него окрестности просматривались где-то на километр, прибрежные деревья росли плохо, скудно, так что не сулили надежного укрытия для беглеца, тем более против того, кто знал досконально каждый метр своего острова. Он видел ее с холма, она бежала через заросли, таявшие ранним восходом, наводившие мороки прутьев-теней. — Ты еще не понял, что весь остров — это клетка, тюрьма, — говорил он тихо вслед. И все были выброшены в этот мир без ответа. Игра, забава, кошки-мышки… Живучая гадюка. Наверное. Все так, не иначе. Не иначе, ведь ничто не менялось, все вокруг было мертво, как он сам, должно было быть мертвым. Вот он ее — лучший ее номер в его цирке сломанных судеб. Будто она понимала, что значит остаться в тупике, будто она понимала, что значит творить зло ради веселья, зная, что это зло, забыв, что такое радость. И, может, права она была: жизнь — ожидание, и если ждать больше нечего, то пора умереть. Но почему тогда он все еще жил? И небо на голову не рушилось от всех этих бесчеловечных поступков, и земля под ногами не разверзалась. А он словно вел игру вовсе не людьми, а как раз с этим небом, испытывал на прочность, ждал, когда настанет кара. И смеялся над тем, что не наставала. Смеялся и ненавидел, уже не веря ни во что. Наверное. Но ждать оказывалось нечего, никакой надежды на изменение! Люди вокруг — вот что есть истинная ловушка, вот что есть истинная тюрьма. Это создание, эта женщина могла бы остаться навечно, но тогда пришлось бы устроить Апокалипсис, сделать так, чтобы в мире больше никого не осталось, ни единого человека, ни единого старого правила. Но здесь… В качестве пирата она остаться уж точно не могла. Бывали, кстати, и такие женщины, редко, они долго не жили, либо их убивали, либо сами умирали, либо еще что-то, превращались в тусклые воспоминания какого-то недоумения. А в качестве рабыни… Хватало и других, это было бы скучно. Слишком много неукротимой свободы, слишком много безрассудной обжигающей самоотверженности, граничившей с неумением беречь себя. Но в ней как будто умерло что-то, что-то исчезало. Хотелось бы это вернуть… Какой ценой? Цена не имеет значения в мире безумных. Миру все равно, чья боль разбрасывает гнев. Мир ударял его, а он научился нокаутировать в ответ, и скоро решил бить первым, предупреждая новую атаку. Он знал о своем зле и делал вид, что наслаждается им… Внезапно в руке Алвина истошно затрещала рация, снайпер что-то торопливо заговорил, вслушиваясь в помехи эфира, затем несколько растерянно доложил сбивчиво: — Ваас! Моя группа у Храма Камня… На них напали ракьят во главе… с героем Цитры! Бандит выглядел еще более удивленным, чем по прибытию на остров. Еще бы, все пираты считали этого хваленого героя Цитры мертвым, все видели, что Ваас с ним собственноручно разделался раз и навсегда. Ошибки быть не могло, особенно, если стрелял главарь прямо в сердце. Вот только все пираты не знали одной мелкой детали его масштабной игры со своей и чужой судьбой, его веселье, на другой чаше весов стояли аргументы самого мироздания, судьбы, неба… И каждый раз он проверял, куда перевесят, чья правда окажется сильнее. Его — ложная, или та, непознанная — истинная. И выходило по-разному, только поэтому игра имела смысл, щекотала приятно нервы, позволяя порой внести немного хаоса. Хойт не мог ни за что понять этого, последние неудачи пиратов он списывал на ошибки главаря, на то, что он совсем обкурился и перестает соображать. У босса все по плану всегда шло, завоевание островов по расписанию. Не скучно ли?.. — Да? Занятно, — только пространно отзывался Ваас, мысленно отсчитывая, сколько секунд прошло с тех пор, как Хромоножка побежала прочь, в неизвестность. Она все еще маячила. Слишком близко. Неестественно болезненно подскакивая при беге из-за своей левой ноги. — ***! Ваас! Они их уничтожают! — метал молнии Алвин, принимая все за чистую монету. — Тебе их что, ***, жалко? Не смеши, Ал, я все про тебя знаю, — отмахнулся Ваас, будто предчувствуя такой исход группы, что засела у Храма Камня. И пусть. Уже все пусть. Игра с небом — непростая стезя, порой приходится признать, что есть нечто большее. И еще больше ненавидеть это нечто. — Нет, но ***! Ты сказал, что убил его! — запнулся швед. — Именно так! И погреб в общей могиле, — издевательски отрапортовал главарь. — Так как же тогда?! — видимо, считал, что свихивается, Алвин. Пусть считал. Здесь нормальных не водилось, не те джунгли выбрал, северянин. — Откопался, значит, — смеялся главаря, доставая косяк с наркотой и зажигалку, готовясь закурить, ибо на трезвую голову такое не творят, не говорят. На трезвую голову слишком нереально в этой реальности находиться. — ***! Ваас! Что все это значит?! Я должен оповестить людей. Ваас в ответ только неторопливо закурил, долго втягивал дым, потом потер лоб, помотал головой, расправил плечи, ощущая, как его уже начинает постепенно пробирать, по крайней мере, джунгли сделались раза в три ярче, а ощущение расстояния вообще исчезло, тем не менее, он готовился стрелять. Еще бы, он просто так отпустил Хромоножку! Пусть бежит. Не сдохла еще, не стала одной из кровавых орхидей? Но что толку жить? Молиться громко, ругаться истово, исходя бамбуком, что не флейта, а пытка. — Не-не-не, Алвин! — размахивал руками главарь. — Ну, вот ответь, почему ты такой идиот, да еще инициативный? — а затем главарь лающе смеялся, по-настоящему смеяться он тоже не умел, скрывая это за острыми иглами насмешек. — Устроим вечеринку в форте по случаю его гибели, притащим шл*х из Бедтауна, музыку погромче, выпивку рекой. Пусть все думают, что он мертв. Пока что. — Но он по твою душу идет! — Нет у меня души… — Ваас запнулся, глядя вслед Хромоножке, которая упорно не скрывалась из виду, едва ползя в масштабах дальности стрельбы. — ***! Я о другом… Именно, что идет. Вечеринку, и ловушку. Так, давай винтовку, да, ту самую из штаба. Вот она, пойманная в стекло окуляра, она… Наверное, заметила, каким озверевше веселым он делался в окружении пиратов, своих подчиненных. Она позволила ощутить свободу, на короткий срок, но все же… Без всех посреди стихии. Может, он желал бы начать новую жизнь без пиратов, без ракьят, без преследования по закону всех стран, но для этого следовало умереть и возродиться, повторить свой путь в череде сансары индуистских божеств. Но все же она позволила вспомнить, что значит свобода без всех и без всего, что нажил чужой смертью, награбил. Наставало время освободить ее. Но только в его понимании все категории искажались до неузнаваемости. Для обычных глаз, для обычного понимания, по плоской оси, помятой, как протоптанная тропа между двух сугробов. Хромоножка бежала в прицеле, и слишком медленно, падая, едва вставая, ей, наверное, казалось, что несется вперед стремительнее лани, но для того, кто выслеживает через окуляр прицела — слишком медленно. И многие так бежали, и многие падали. Ваас невольно вспоминал себя в юности. Он также судорожно бежал прочь от деревни ракьят, зажимая свежую рану на голове от ножа Цитры. Любимой сестры. Мир кружился с бешеной скоростью, падало небо и гасли звезды. Тогда он еще не до конца осознавал, что это — конец. С тех пор он увяз в безумии, бессмысленном повторении одних и тех же действий без надежды на изменение. И все из-за Цитры. Той, ради которой он был готов на все. Той, что отравила его существование, показав свою истинную сущность. Следом неслись только возгласы племени: «Предатель! Предатель!». За ним послали воинов с автоматами. Но он убил их, обагрил руки первой кровью союзников, оказавшись по ту сторону, как и хотел «добрый мистер Хойт». Они с Цитрой точно делили сильную боевую единицу, талантливого стратега. А ведь Ваас пытался договориться с наркоторговцем, когда Волкер только высадился на остров. Тогда молодой воин еще действовал на благо племени, только это тоже едва не сочли предательством, спрашивали, кого он выберет. Ракьят не шли на компромиссы. Может, это и было его изменой долгу племени. Он предатель, он изверг, он изгой. И с тех пор доказывал все свои прозвища. Он — хаос, садист, исчадие ада! Как его еще называли? Вот и получили! Как он и говорил: милосердие не спасало никого. А выбор дается только один раз. Так вышло, что он сделал его не в пользу Цитры. Если бы только она не… Лучше не вспоминать. В тот день все разрушилось, все пало и, казалось, само солнце почернело. Отныне он являлся предателем, и только он один не понимал, в чем все-таки виноват. В том, что любил Цитру только как сестру. И никогда бы не посмел желать ее как женщину. Зато она… Племя начало казаться жестокой сектой, слепо подчиняющейся безумной жрице с ее дурманными снадобьями. А служение Хойту и наркотики — скорее следствие всего этого, не причина. Может, он и не желал этой вечной войны, но власть тоже пьянит. Хойт создал идеального тирана северного острова. Особенно, когда Вааса подгоняло желание отомстить, сделать больно Цитре. Убить ее? Нет, это было бы слишком просто! Племя выбрало бы новую, продолжило бы существовать. А вот уничтожать потихоньку ряды ее преданных фанатиков, растаптывать ее авторитет и влияние — вот истинная месть за то, что она сделала. Очень скоро она настроила против брата огромную толпу, что управлялась жрицей, точно гигантское тело коллективным разумом. И с тех пор Ваас с помощью пиратов мучительно отрывал по кусочку от этого уродливого гомункула. Он тоже когда-то бежал через джунгли, как и его новая жертва, Хромоножка, которой он причинял боль, потому что его однажды растоптали, вывернули, разбили на острые осколки. Губит не ненависть, губит любовь. В его случае — беззаветная привязанность к сестре, что отдавала ныне тленом и отвращением к себе прошлому, ко всей той наивности, когда он был готов на все ради жрицы. А она его только использовала: лучший воин, прекрасный инструмент для достижения власти. И еще одного, о чем лучше вообще не вспоминать. Потом будто спала пелена с глаз. Но вместо прозрения вокруг сквозила только бездна ненависти. Все осуждали его! Если бы признали неправоту жрицы, то он бы с трудом, но пережил это предательство. Однако племя верило каждому слову их «богини». Если кого-то объявляли чудовищем, то это означало конец. Конец вечности, одно лишь повторение бессмысленных действий в круге взаимной жестокости. Тяжело оставаться в своем уме в кругу сумасшедших. Но какая-то далекая часть души все еще дорожила Цитрой, все-таки она была его сестрой. Может, это и не позволяло на самом деле потребовать у Хойта БТР и побольше людей, чтобы сравнять с землей проклятый храм в джунглях. Может, это и заставляло говорить, что не стоит туда лезть, чтобы не понести неоправданные потери. Или уже нет. Нет. Ничего, кроме темной неприязни. Ничего. Он возненавидел саму любовь, топтал ее и не позволял никому привязаться к себе. И сам уже не был способен хоть кого-то беречь. Зачем? Все рано или поздно предают. Это доказали ему многочисленные пленники, с которыми он «разыгрывал» похожие ситуации, то заставляя брата наставить пистолет на брата, то отпуская одного в джунгли, а другого оставляя в клетке. И каждый проклятый раз теория подтверждалась. Но не с ней, не с этой странной женщиной. Хромоножка неслась в прицеле, то скрываясь из виду, то снова… Этот взгляд через прицел — такой привычный, такой частый, будто нет иного нормального зрения. Да нормального вообще ничего не оставалось уже. Мир съехал с оси и повторялся страшным коловращением, катясь неизвестно куда по кругу Вселенной, натыкаясь на звезды, сгорая и появляясь вновь каждый миг. Может, гибли каждую секунду, но просто забывали об этом. Выстрел — женщина упала. Это был конец? Ее конец? Нет… Кое-что поинтереснее, кое-что, что не поняли бы обычные пираты, они вообще слишком многое понимали буквально и плоско. А он видел и знал, и часто предсказывал, как себя поведут люди, и порой испытывал отвращение от этого проницательного знания, потому что оно не позволяло удивляться, но чаще использовал для манипуляции пленниками. И каждый раз многие из них повторяли то, что он видел у множества предыдущих. Только нестерпимо видеть в небе горящих заживо птиц, разбивающихся о землю углями и золой… Хойту жилось спокойненько, он наедине с самим собой остаться просто не мог, потому что всегда существовали Хойт и деньги, деньги и Хойт, и неизвестно, кто из них главный в этом тандеме. Пожалуй, деньги. Насколько же проще всем им было. Ему, Цитре… Ничего лишнего, ничего, кроме цинизма и властолюбия. А у него? Да тоже, чего скрывать, снова в сотый раз себе повторять: это тот ад, в котором он экскурсовод по безумия коридорам, по зеленым цепким шорам лианных переплетений, сотен пуль и кошмарных видений. Измучивать, истязать, точно целый мир изломать, фразы без смысла вещать, да только людям в ответ не давая сказать. Слушать и уже нечем, страх отнимает слух.За тобой тень зверя, Вы повсюду вместе, А теперь поверь мне: Зверь этот я!
Ваас выстрелил из винтовки, Джейс даже не поняла, что падает, как срубленное дерево, только осознала, что не пуля пронзила ее, что-то острое впилось в плечо. Она видела когда-то этот предмет, она помнила… Дротик. Крови не было, но тело не двигалось, тело проваливалось в сон. Ваас поймал ее, выстрелив из винтовки, из которой неудачливые браконьеры хотели леопарда подстрелить и увезти живым. И только снова голос его позерства, его веселья, он рассматривал винтовку с транквилизатором: — Хорошая штуковина, реально хорошая. Для ловли живого товара идеально подходит. Это была та самая винтовка! Та самая, которую они везли для поимки леопарда. Вещи страшным образом возвращались к ней, уходили и снова возвращались. Только люди уходили в один конец на небо. Но вскоре веки свинцово тяжело сомкнулись, и осталось только уповать на судьбу. Но зачем она, такая жестокая? Зачем он… Поздно! Разминулись на тысячу жизней.