Нет вестей с небес

В прошлое бросить взгляд — Верных слов так было мало… Там, высоко, рассекая Вечность, Парит ангел твой, Он всегда незримо с тобой. Небо ждет твоей победы, Небо слышит голос твой Стань таким, каким ты не был, Поднимись над собой. © Артерия «Небо ждёт»

. Холодно… Нет, ужасно жарко. Холодно… Может, это и есть ад? Прямо как рассказывают в легендах, а она оказалась в круге девятом за предательство. Ведь чем иным, как не предательством, могли считаться ее чувства к врагу, их порыв? Заслуженно, за все. Наверное. Нет! Неясными очертаниями предстала фигура рослого человека средних лет. Лицо рассмотреть не удавалось, но ей это и не требовалось, она могла узнать из миллиардов этот образ. Глаза жгли слезы вины. «Отец! Прости меня! Прости! — твердила она, задыхаясь. — Я снова предала тебя! Папа! Почему… Почему ты мотаешь головой? Я виновата! Нет? ..». Световое пятно, в которых отгадывались знакомые родные черты, медленно исчезало, в молчаливом движении руки снимая с дочери всю вину и будто указывая на что-то. Отец улыбнулся на прощанье, она не могла рассмотреть в общей нечеткости линий, но знала, ведь по-настоящему родных людей не глазами, а сердцем видят. Тогда же она поняла, что не уходит вслед за отцом, видение исчезало, снова становилось вокруг тускло и темно, пока не приходили новые люди, вернее, лишь их отражения, образы тех, кого не вернуть. Вот они… Оливер, Дейзи… Воины племени ракьят, чьи лица сначала, казалось, совсем не запоминались, а ныне предстали стройным рядом, все, кто шел вместе с ней в бой. Они проходили, они не обвиняли ее, кто-то задерживался дольше, кто-то исчезал, едва появившись. Одна Лиза стояла в стороне, точно тень русалки, виновато, нерешительно. Все такая же хрупкая и красивая. Один только Райли не явился, пыталась узнать его в каждом госте, с тревогой всматривалась в нечеткие линии, но не ощущала его. А народ все проносился и прибывал, приносил свет в эту темную пещеру без стен и потолка. В какой-то миг показалось, что она становится законной их частью, одной их них. Наверное, так и умирают. И почти не страшно, вот они все — память ее, ее друзья, родные. И она была готова пойти за ними, пока не появился со свойственной ему бесцеремонностью и наглостью еще один образ, не слишком похожий на остальных, обрамленный не светом, а скорее колючими беспорядочным всполохами, как из кратера проснувшегося вулкана. «Ваас! Что ты здесь делаешь? Ведь ты еще жив, сколько бы ни считал себя мертвым…» — со смешанным чувством горечи и злобы подумала она и стремительно вынырнула к реальности, вернее, ее приводило в чувство ощущение холодной влаги на ободранных зноем губах. Вода! Прежде чем открыть глаза, до полного пробуждения сознания, Джейс вцепилась жадно зубами в край деревянной плошки, которую осмотрительно небольшими порциями подносили к ее лицу. Относительно знакомый женский голос сочувственно и заботливо говорил: - Пей, пей, оживай. Лицо горело, его накрывали какие-то листья, от которых делалось немного лучше, солнечные ожоги переставали надоедливо саднить, чего не удавалось сказать о руках, ногах и спине, которые оказались скрыты от палящих лучей, но вывернуты веревками, да еще зудели укусы насекомых, слетевшихся на пот и кровь, которая выступала на перетертых запястьях. Казалось, что каждую кость выкручивали по несколько раз, хотя не сравнить с переломом, те ощущения были острее. Она бы врагу не пожелала пережить это. Хотя что врагам желать… С врагами проще — их надо просто убивать. Но становилось ясно одно — пытка завершилась и, что еще яснее, она снова осталась жива, потому что мертвые если и ощущают боль, то не столь привычно-невыносимую для тела. Она ощущала себя марионеткой с перерезанными ниточками. И сознание просило одного: долго-долго спать, беспробудно, бесцельно. Какие могут быть цели, если все ее замыслы терпели фиаско, шли вкривь да вкось. Вот снова ее самоуничижение. Она даже усмехнулась мысленно: одни вечно обвиняют себя, будто так гарантируют свою человечность, другие делают все, чтобы их ненавидели, дабы не ощущать себя виноватым. Но оба совершенно неверно поняли то, что является подлинной человечностью и подлинной виной. Джейс открыла глаза, пытаясь поглубже вдохнуть, хотя ребра тоже отзывались сотнями игл, врезавшихся в разум, ведь боль не тело ощущает, боль причиняет страдания разуму. Может, если научиться забывать о ней, не называть ее, то удастся преодолеть эту досадную ограниченность человеческого существа? И сражаться, пока не сотрут в порошок. Может, если забыть о смерти, то ее не станет? Нет… Все это — лишь игра разума, а мир существует сам по себе, вне проекций мысли странного творения, задумчивого бамбука. Очнувшаяся стремилась сосредоточиться на реальности, оставить то, что было до казни, точно прошлую жизнь, принять все, что там случилось, но не замыкаться в самосокрушении. Вина и самосокрушение — разная стезя. В самоуничижении ведь немало от эгоизма. Вину женщина принимала, и немо сквозь всю эту боль раскаивалась, вспоминая все, что с ней произошло. Но раз произошло, то раскаяние предполагает не осуждение себя, но осознание и возможность начать жить заново, почти как в ином обличии. Между тем сквозь нечеткие очертания проступал силуэт какого-то жилища: деревянные стены были завешаны рваными циновками, от очага в центре тянулся тусклый дым, нигде не обреталось ни оберега, ни какого-нибудь символа того, что жилец во что-то еще верит. Только голые стены и устойчивый запах тухнущей на солнце рыбы и помоев. О! Эту вонь впитало сознание — Бедтаун — средоточие всех мыслимых грехов, всей низости падения духа. Однако городишко находился не близко от места казни, да и спастись сама Джейс никак не могла, только теперь вполне осознавая: она жива, она снова жива, осталась жива, когда ее мятежный дух смирился со смертью. И если это просто нелепость и случайная игра обстоятельств, то у мироздания вообще нет законов. Но что есть судьба, как не совпадение вероятностей? Должно быть, с какой-то целью, иначе могла бы уже сотни раз погибнуть. Но раз выживала, все еще выживала, то не поверить, что в этом есть высшее назначение, она не могла: «Если Ты посылаешь мне все эти испытания, значит, Ты знаешь, каково их назначение, значит, знаешь, что они мне по силам. Если призываешь чад своих в Царствие свое, оставляя меня одну, значит, на то есть тоже причины, значит, такова была Твоя воля. И не мне ведать ее смысл. Больше я не смею роптать. Все, что происходит со мной, тоже должно иметь некую цель», — и она ощущала одухотворенное смирение. Не гнев, не ненависть, но решимость. Смирение здесь не означало окончания борьбы. Только с ней тоже приходилось повременить, потому что с трудом даже удавалось понять, откуда происходит боль, голова раскалывалась, точно в нее вливали раскаленный свинец. Но она искреннее верила, тихо проваливаясь в трясину нездорового сна, что слова неканоничной молитвы достигли Того, Кто все слышит. Все слова — молитва, если сказаны с верой. Она не ведала, на сколько времени снова потеряла сознание, только доносились до нее голоса: — Ну, что же с тобой делать, — а дальше на непонятном наречии, но что-то сочувственное и теплое. — У тебя антибиотик есть? Я могу попытаться добыть, — знакомый тон, мужской голос. Герк? Вроде он… Снова женский, немного недовольный: — Нечего ее травить! Я лучше знаю, что делать! Как бы не нашли ее только. — Ну смотри, если знаешь! Ее мертвой считают, не бойся. Ее всегда мертвой считают, а она выживает. Джейс слабо улыбалась, да, это был голос контрабандиста. Значит, она могла какое-то время спать, просто спать, отдыхать в относительной безопасности, чтобы выздороветь для новой жизни. Она верила: новой, потому что что-то изменилось в ней, глубоко, точно она развернулась от вечного созерцания смерти и ожидания новых утрат к стремлению жить, вышла из тяжелой и ненужной скорлупы. Жить! Остаться на этой грешной Земле ради тех, кто ее покинул. Она видела этот свет среди тьмы, они все просили ее остаться. Значит, не до конца еще завершилось ее ожидание, ее смысл существования. Ведь у каждого создания он есть, даже если он о том не подозревает… Когда она пробудилась в следующий раз, то увидела смуглую женщину, но над ней тут же склонился заросший рыжей щетиной, оттого еще большее похожий на большого орангутанга, Герк, широко улыбавшийся, немедленно ищущий, как приукрасить ситуацию метким словцом: — А я о чем? А я о том, что все мы произошли от обезьяны! — Ну ты точно! — только выдохнула Джейс, улыбаясь в ответ, но по-настоящему улыбнуться мешали трещины на губах. — Поэтому ты убиваешь обезьян? — Ну… Предки должны уступать место потомкам, — пожал плечами укротитель мартышек. Один из подопечных контрабандиста гордо восседал у него на плече, похоже, не сильно понимая, за что ему оказана такая честь, но вполне наслаждаясь свежими плодами, сжатыми в цепких лапках. — Ты вообще ненормальный, — слабо улыбалась Джейс, говоря, что говорится, понимая, что стоило бы благодарить за спасение, вот только все картинные и шаблонные фразы оказались бы неискренними, а настоящая благодарность отражалась и в бессмысленном обмене репликами, по ходу которых Герк убеждался, что Джейс потихоньку оживает, все тараторя что-то. — Да тут все ненормальные! — восклицал Герк, суетливо потирая ладони, едва заметно хмурясь. — Кстати, я совершенно случайно там оказался, благодари Фреда, этот умный *** убежал со взрывчаткой, я его по всем джунглям искал. Тогда стала ясна причина, почему мистер Мартышка Фред ныне занимал почетное место на плече самого дрессировщика, старательно копаясь в его клокастой короткой стрижке в поисках не то блох, не то кристалликов соли. Но оба этих нелепых создания выцарапали ее из лап смерти, рока. И что только могло вести бестолковую обезьяну прямо к месту казни несчастной, почти отрекшейся от всего? — Я вот тут планировал рвануть на Тибет, — отворачивался Герк, слегка виновато. — На чем? — пыталась приподняться Джейс, но смутно знакомая смуглая женщина средних лет настойчиво не рекомендовала совершать лишних движений. — А на чем угодно, — махнул рукой контрабандист, просияв. — Когда пиратов прогоним! — Долго же ты будешь ждать, — тихо опустила глаза собеседница, сама не понимая, почему ей так казалось. Ракьят верили в скорую победу, все верили в победу, потому что остров не то, что пришел в движение, а вообще взрывался стычками отрядов. Поговаривали, как оказалось, что перебитые элитные бойцы с аванпоста «Сиротский приют» посеяли среди врагов сомнения в собственной непобедимости. Поделом! Да, убийство — грех. И война — грех. Но война ради жизни — иное, поэтому Джейс позволила себе снова улыбнуться, в глазах ее зажегся яростный огонек, но без ненависти. Ее бы воля: никого не убивала. Ее бы воля: всех считала бы братьями и сестрами. Но враги пришли на землю племени, они истребляли воинов, они мучили безоружных. Приходилось давать отпор. И скорбную радость вызвал тот факт, что даже ее порыв тотального отчаяния сумел внести свою лепту в начавшуюся волну сопротивления. — Джейс, ты меня прости, но я тоже тут скрываюсь, короче, алмазы я вернул! Ну… Мне помогли, как я и говорил. Этот Броди отличный парень, правда, доверчивый и дерганный немного. Ну, такие все после общения с Цитрой. Короче, мне пора, но я вернусь, ты, главное, не сбегай больше так, а? — на прощанье махнул рукой контрабандист, покидая хибарку. — Болтун, — усмехнулась ему вслед суровая старуха, которая что-то толкла в глиняной плошке, а затем без спросу Джейс начинала втирать зеленоватую кашицу из каких-то трав в кожу пострадавшей, продолжая. — Но тебе крупно повезло, судя по всему, ты не провисела там и часа. Герк говорит, что у подножья валялась лестница, так бы снять не смог. А кто мог до такого додуматься, ни старуха, ни контрабандист не спрашивали, потому что на всем северном острове существовал только один человек, способный на такие «изобретательные» казни, у остальных пиратов не хватало фантазии, но главарь… Ваас. Нет, о нем Джейс не желала думать, хотя это лицо упрямо возникало в сознании. Может, из-за него ей и не позволяло небо умереть? Но почему? Между тем немолодая женщина, очевидно, намеревалась в кратчайшие сроки поставить на ноги Джейс, которую преследовало ощущение дежавю. — Вы из деревни Аманаки? — наконец осмелилась спросить она, узнавая в молчаливой старухе с тугим пучком черных волос на затылке торговку оружием из Бедтауна. Тогда она еще показалась клоном той, что находилась в деревне Аманаки. Торговали, разумеется, контрабандой, поэтому и Герк ее неплохо знал, настолько, чтобы доверить жизнь Джейс. Хотя разве такой уж дорогой являлась для него эта жизнь? Но раз спас, раз привез, рискуя своей безопасностью, значит, не так уж безразлична она ему была, как друг-то уж точно. — Ты меня перепутала, — отвечала недоумевающе старуха, но как будто избегала какой-то темы. — Но это точно Вы! — вскинула брови Джейс. — Кто я? — сухо произнесла женщина. — Я покупала у вас винтовку… Но в деревне Аманаками, — замялась собеседница, все-таки упрямо приподнимаясь на локтях, обнаруживая, что тело ее, хоть и отзывается болью при каждом движении, но все-таки функционирует нормально, без переломов. Это значило, что ей не предстояло быть долгой обузой. — Ах, вот в чем дело… Так бы и сказала сразу, — будто вспомнила что-то старуха, начиная вдруг говорить загадками. — Тогда все верно, это я и не я. — То есть как? — помотала головой Джейс. — Вторая половина одной души: сестра-близнец моя, — улыбнулась слегка старуха, а затем иссушенное зноем морщинистое лицо будто стерлось, точно надпись на песке, украденная волной. — Знаешь, я ее уже давно не видела, мы оказались в какой-то момент по разные стороны линии фронта, Бедтаун сдался пиратам. Но кто-то всегда остается на захваченной территории. А так вроде деньги какие-то неплохие, торговля, — женщина запнулась, молчала с минуту, губы ее кривились, будто нечто причиняло ей боль, затем безразлично вышли слова. — С тех пор, как один наемник Хойта забрал мою дочь семь лет назад, мне стало все равно, с кем торговать… Женщина снова болезненно замолчала, сжимая кулаки, сглатывая ком в горле, но заставила себя продолжить: — С сестрой сложно увидеться. Как она там? Впрочем, наверное, нормально, если в лавочке работает. — Она рассказывала мне… о Ваасе, - все, что могла вспомнить о той женщине Джейс, понимая, что у нее не случилось галлюцинаций в тот раз, когда она их перепутала. Еще бы: у обеих тугие пучки на голове, обе смуглые, да еще в полумраке лавок. — Что о нем рассказывать? — сурово посмотрела на Джейс женщина, скользнув взглядом по шее девушки, точно подозревая что-то, но решила не лезть не в свое дело, вздохнув. — Из-за него нас и раскидало. А я его еще таким юным помню, — женщина еще раз вздохнула, устремляя усталый старческий взгляд прямо перед собой, упираясь им в стену, начиная рассказывать устало: — Знаешь, мы жили точно так же, как вы… Точно так же любили… У нас было тоже очень уютно. На южном острове были отель и аэропорт, к нам даже прибывали туристы отдохнуть на тихий остров. И еще этнографы и историки. Но потом пришел Хойт… И остров показался ему… подходящим местом, — старуха снова сглотнула какой-то ком, глазные яблоки ее нервно дернулись в пелене белков. — Он решил, что нам пора не жить. А Ваас помог ему. Предал нас всех! Рассказчица сжала зубы. Она помнила Вааса юным, она помнила его до предательства. Неужели существовали такие времена, когда он не убивал, когда не причинял боль? Существовали. Женщина их помнила, покачивая головой, поправляя выбившиеся пряди волос: — Молодежь уже почти не помнит, как здесь было прекрасно… когда-то. Мы были такие же точно, как вы… — с этими словами она впилась недвусмысленным взглядом в молодую канадку, но заставила смягчиться, переведя свое негодования в иное русло, сипло произнося снова поганое имя. — Хойт… Почему он решает, кому не жить? После стольких лет… Уже сил нет… Женщина смотрела на Джейс, и как будто требовала ответа, почему ее остров, ее страна должны влачить жалкое существование в руинах, а «цивилизованный мир» не знать, что еще отреставрировать; почему ее дети и внуки должны голодать, а «цивилизованный мир» бороться с ожирением; почему единичное убийство там карается пожизненным заключением, а здесь и массовых расстрелов никто не замечал за пределами острова; почему ее дочь беззаконно утащил наемник… Почему у одних должно быть будущее, а у других только гибель? И Джейс не знала, что ответить, и она ощущала стыд, не за себя, а за то место, где ели росли, то место, куда она отчаянно желала бы вернуться. Но теперь вдруг осознала: все эти люди так и останутся в аду. И нечего будет им сказать. Слова не подбирались, ведь любое обнадеживание являлось фальшивым и сочувствие не менее лживым с ее стороны. Она жила в том мире, которому наплевать, сколько людей из чужих стран умрет. Есть страны-потребители, остальные — сырье… И от этого становилось страшно и в высшей мере стыдно: она-то ничего не могла изменить. Но что, если все-таки могла? Только все глобальные мысли спотыкались о простой вопрос: каков первый шаг в этой глобальной борьбе со злом? И ясного первого шага не видела, оттого только опускала глаза, чтобы не видеть это измученное сморщенное лицо старухи, может, вовсе не старой. Может, там, в «цивилизованном мире», ее бы еще замуж звали как вполне привлекательную дамочку, но здесь она уже являлась старухой… А у всех, кто здесь рождался, с первого дня отбиралось детство. Джейс сжала кулаки, у нее теперь было время, чтобы осмыслить все, вернее, переосмыслить, перечувствовать новым чутьем. Почти неделю, пока ее ставили на ноги, «чинили» да «латали», и во вторую неделю, не допуская до особо тяжелой работы, она думала, приходя к новым выводам: «На войне предательство — это иное, чем предательство в быту. Когда бежишь вперед, надеешься, что в спину выстрела не случится. Но хорошо, когда есть четкие рамки, кто друг, кто враг. Но нет. На войне предатели заслуживают только смерти. Как бы больно это ни было признавать, какие бы мотивы ни подвигли их на этот слом». Противоречия разрывали сердце на куски. Особенно, когда она осознавала, что все это время жила… не для себя, но для своих друзей. И только для них. И в них обретался смысл ее существования. А как их не стало — так и решила, что душу можно продать, так и решила, что ничего не ценно, ничто не истинно. Только вот люди с острова никуда не девались. И горе их простиралось дальше ее личной трагедии многих утрат. И в них тоже мог обретаться смысл для человека, который не умел или уже не желал жить для себя и ради себя. После страшной казни — к счастью, неудавшейся — ей вдруг многое открылось, точно она и впрямь перешла на какой-то новый уровень понимания. Она перестала грызть себя, копаться в недрах своего разума, перестала винить себя за чужие грехи. Но одновременно точно открылась еще больше всему миру. И вдруг осознала, что теперь может, и более того, должна сражаться за этих людей, вместе с ними, несмотря на решение алчной жрицы. Ведь кто такая, по сути, Цитра? Что она реально ведала… Борьба со злом, борьба со смертью. Первый шаг обретался здесь! Да, прямо на берегу реки Бедтауна. Джейс подняла глаза на небо, снова не боялась смотреть в его иссекающую лучами вышину: «Я знаю, как уничтожить зло… Его часть. Пусть это будет стоить мне жизни. Но все иначе… В прошлый раз я шла мстить за себя, за то, что осталась одна, за неоправданные ожидания. И все вышло как-то неправильно… Как изолированный атом, как эгоистическая личность… Он спросил именно меня… Я… ответила. И как будто забыла, что человек никогда не принадлежит одному себе. Ваас об этом забыл и ныне носит клеймо безумца и предателя. Человек принадлежит всем, кто ему помогал, кто волновался за него, даже тем, кто не принимал его. Но все эти люди… Не важно, что связывает или связывало меня с… ним… Теперь пусть меня ведет боль всех этих людей!» И она знала, что сознательно идет на новый грех, но на войне солдат иным судом мерят. А павшим в битве на том свете, как говорят, даются крылья, чтобы вечно они боролись с демонами. И это не такая плохая участь. Человек никогда не принадлежит себе. И если не сопротивляться злу, то оно поглотит изнутри. «Если бы одна моя смерть, один мой сожженный дом могли остановить навсегда все войны, я бы, не раздумывая, отдала все, что есть… Если знать, что эта жертва без борьбы прекратит страдания людей, перережет эту страшную цепь на мистическом уровне. Но, скорее всего, нет… Здесь так много смертей и разрушений, что еще одну вряд ли кто-то заметит. Поэтому придется бороться силой». *** Через две недели снайпер вышла из Бедтауна, но не с винтовкой, а с пистолетом-пулеметом, который любезно предоставил Герк, старуха же только отдала старый нож для выживания. Джейс покинула пределы города, но обернулась, брови ее сдвинулись, нет, в городе существовало еще одно место, с которого и стоило начать свою борьбу. Да, новый грех, новое убийство. Но если кто-то не возьмет в руки меч, то в зыбучий песок грехов угодит еще больше людей. Вот эта мерзкая неоновая дешевая вывеска, вот эти грязные матрацы и несколько бьющихся от ломки полуголых девчонок лет восемнадцати, а то и меньше. Женщина подобралась с тыльной стороны к публичному дому Бедтауна, подозревая, что напрасно рискует, но поступить иначе не могла, особенно, когда в очередной раз наблюдала сцену избиения одной из «дамочек» хозяином притона, который рычал, что в его бездонный карман попадают не все деньги… Движения Джейс уже не причиняли особенной боли, но любую боль она умела гасить стремлением, стремительным прыжком пантеры, подбегая с ножом к пособнику разврата, почти не ощущая, как полоснула по дряблой шее лезвием ножа. Но нет, убивать ножом — слишком ясное чувство, это перерезанные артерии и связок, жил, слишком близкий их хруст. Но не успело тело сутенера повалиться у ног опешившей избитой «девицы», как убийца скрылась среди хибар, точно тень. Вот и все. Она научилась уничтожать без ненависти, без стремления убивать, не ради вымещения своей боли. Не убила бы, существуй хоть единый шанс, но нет, на этого посредника пиратов угрозы уже не подействовали бы. Обитательницы притона сбегались на отчаянный вопль ужаса свидетельницы, но Джейс к тому времени уже уходила прочь от Бедтауна по направлению к одному из аванпостов ракьят, недавно отвоеванному, намереваясь присоединиться к сопротивлению. Может, она оставляла девиц без средств к существованию, но она сделала, что могла. Остальное зависело от них, может, у кого-то и хватило бы смелости изменить свою жизнь. Ведь это и есть выбор: изменение или повторение бессмысленных действий. Одинокий воин в тельняшке и штанах цвета хаки, с пегими волосами и сине-серыми глазами, со шрамами на теле и, что хуже, вдоль души. Много ли могла она изменить с ножом и пистолетом-пулеметом? Но она не намеревалась идти одна. Да и один в поле — всегда воин. Со злом в душе каждый воюет один, но вместе со всеми. Ныне все зависело от крепости духа народа ракьят и от ее воли. Но легко сказать — нелегко сделать.