Нет вестей с небес

То ли плач, то ль благовест, То ли роза, то ли крест? © Йовин «Судьба моя»

Вечным повтореньем день пылил, из зноя исходя, как та заблудшая, что тихо прожила, как та заблудшая, что оружие в руки взяла. Кто веревки снова вязал на руки и ноги? Пеньковые путы, предрекавшие все пути, как осы, что земную ось ломают. Почему дерево и металл впивались в лопатки? Неужели нет иного пути к возрождению, кроме жертвы, пограничным уйдя сухостоем, где подле почерневшего креста на горе мертвое дерево небо перстами сухими царапало, чтоб исходило дождем, вновь собираясь облаками отрешенного вечного лета. Среди зеленых трелей птицы пели, орлы летели в поднебесной синеве, быки бродили по горам. Лес замер, лес плакал ее слезами, ведь она — джунгли, она не безумие. Она и все здесь о ней, свитой в пеньковых узлах темно-черных речей. Джейс приоткрыла глаза, с трудом поднимая тяжелую после искусственного сна голову, плохо сознавая, где очутилась. Больно… Почему? И где? Навьючено много, нанизано на жизнь, но виться вьюнком вдоль белой коры, чтоб мертвое дерево вновь расцвело, где рыбы в небе блестели чешуей, складывая плавники, прося воды, изображенные на стенах подземелий, где зарождался новый крик, что песней стал, как тот бамбук, что вскоре прорастал. Но обветшал весь мир, сквозь синтоистских Инь-Янь ведя себя вниз да врозь, для заклинаний других птиц, белых голубей.

То ли вечность, то ли миг, То ли ветер, то ли крик?

Девушка попыталась пошевелиться, осознавая, что висит, не чувствуя ног, висит над землей без паренья, высоко привязанная к жесткому дереву. К вечности бы обратить ослепленные солнцем глаза, не зажмурив, увидеть всю правду. Да не вину, не хулу. Злой мучитель безумия застыл подле креста, на котором оказалась повешена… она. Ваас… Что сделал! Зачем? Лучше бы просто убил, лучше бы отпустил, но в ином он видел свободу. Свободу нигде, только в новых мирах, да в следующей жизни. Игра окончилась расстрелом надежд. Он уходил, он чувствовал, что по его несуществующую душу идут, не зная исхода, не решался оставить ее среди живых, ведь привык обладать, повелевать, приказывать. И просил ненавидеть, чтоб не чуять вины, и истово проклинал, чтоб забыть о предательстве.

Путь к небу Будет не длинней, чем жизнь!

Веревки впились в запястья, растягивая до удушья грудную клетку. Крест, что видели с горы, ныне сам стал горой, краеугольным камнем, где сошлись все миры и все стороны света. Не гора, а холм, как саван дощатый тенями мимо Стикса, пересекая будни быстроногие, далеким отзвуком, светом висящим через ветки, качавшимся на паутинке. Нити ткацкого станка замерли, настала тишина. Два станка с единственной нитью поперечно-продольно застыли без полотна, связанные виноградной лозою, только тот виноград не цвел, только тот виноград засыхал. Не лирой, а дыбой струны натянул. Главарь… Пират. И человек. Это был он и не он одновременно. Мутные глаза в красных ярких прожилках, неуместные нервные движения и подергивания плечами и руками — уже накурился яда. А накануне слово она могла дать, что он был даже трезв. С чего бы? Но какое это уже имело значение? Он все втягивал дым, отчего взгляд его все больше мерк, уходил в алую сеть, а тело совершало все больше лишних движений, точно борясь с волнами. Внизу четыре ступени расшатанных досок — рассыпаясь медленно трухой в свой час — врезались в скалу, подле которой стояли вооруженные люди, хладнокровные солдаты, с десяток или более того, сверкали, как рога, штыки автоматов. Крест на горе возвышался и оставалось только висеть, пока не надоест, да и когда надоест, до самого исхода без шанса на изменение, на это раз без малейшего шанса. Он докурил свой яд, он смотрел на нее, раскачиваясь в танце, точно нож пытались вонзить, точно сердце в четыре удара остановить. — Знаешь, — протянул он, но голос набирал темп, и снова вместо слов одни лишь осколки разбитого стекла, что лишь снаружи крест. — Отчего наступает на самом деле смерть при распятии? — он склонил голову набок, исподлобья злобно рассматривая итог своего бесконечно жуткого замысла. — Не от жажды, а от удушья. Жажда — это ***я по сравнению с тем, когда нет воздуха, — он неопределенно повел рукой, указывая куда-то за горизонт зеленой равнины. — Видишь тучи? Может пойти дождь, утолить жажду. Но без воздуха дождь тебя не оживит. Да, ты задохнешься. Не так уж долго ждать… — на миг погас его взор, в нем метался огонь неискупимого, но он отвлекался, твердя: — Это место — наследие колонизаторов. Они установили здесь крест. Хойтовы псы снесли его. Но знаешь… По-моему, это очень символично? Отличное место для казней. Я так решил.

Этим странным глазам не узнать осужденья, Осуждать чистоту — незавидный удел…

Она смотрела расширенными глазами сверху-вниз, уже ощущая, как вывернутые руки мешают дышать, как ржавые болты впиваются в лопатки. Старый крест колонизаторов, оскверненный сотнями казней пиратов, умытый кровью. Кто смоет ее с рук первых людей, кто станет спасителем этого мира? Не ей суждено, хоть на кресте, но на кресте не каждый спаситель. Золотых времен позабыты образы, веков не предрешенной благодати, где нет предателей. Отголосок сумрака неразгаданных драм, неизвестного назначения. Не предал, не продал, просто убивал, как Райли, как Оливера, но даже не в наказание, а будто бы в награду за терпение отпускал на тот свет наконец. Она обвисла на тугих веревках, не чувствуя ни рук, ни ног, ни себя самой. Страшно… Очень страшно, леденящий холод. Но никуда не деться, до скорого конца оставаться в своем теле, донашивать его, как старый фрак греховный. Обвинения себя, уничижения, ныне мнилось смешным до отвращения. Все совершилось так, как совершилось, ее вина, скорее, в том, что пришлось взять в руки оружие и убивать. Спасти всех она пыталась на пределе своих сил, воли своей не крала, не прятала песком сыпучим мимолетных выгод. И незнакомый свет все по корням цветов позолотой по взгляду лазури. — Символично, ***, я спрашиваю? — гремел его голос хуже любого урагана, на высшей ноте извиваясь иссохшей лозой в отчаянный хрип, но он смеялся раздраженно. — ***! Ты не можешь говорить. Да и что ты можешь сказать. У тебя, ***, нет слов. Что нового, — но вновь мчались в липком угаре речи без смысла, без облегчения пламени, в котором пеплом истлевал при жизни на кругу девятом. — Ведь повсюду повторение бессмысленных действий. Все распяты. Но где, ***, возрождение?! И он глядел на нее, и словно любовался своим ужасным изобретением. Любовался ей, отворачиваясь, вновь земной и обычный, просто бандит без оценок, просто зло, которое искажало все символы, разносило все табу: — Да, очень символично! Наставала ее смерть, медленно, но она слышала, ощущала шаги, отраженные на штыках автоматов солдат, обступивших холм. Вот как все завершается, необычно, не для каждого так, завершить крест свой на кресте. И прежним не остаться от такого, пронзая разумом века, когда весь гул затих. Стихия улеглась, и джунгли светом наполнялись, что расстилался вокруг горы, клубясь туманами рваными у корней деревьев, державших свод. Палач застыл, намеревался уходить, уже навсегда. Убийца брата, убийца Оливера. Пират по имени Ваас. Никому не понять его замыслов, никогда не разгадать, какой еще жестокости он решит предаться, напоследок скрашивая веселье. Он сдержал обещание, он ее убил. Может, в том и свершилось ее назначение? Встретить такую смерть, чтобы за тягучее время до последнего часа получить и слух, и зренье, и знанье. Для кого? Да для чего? Но маски таяли пред смертью, когда играть уже нет сил, ведь драма здесь чужая, не ценней пыли на стропилах, где дом прогнил, и дом, быть может, тоже жертва, сгорит, чтоб предотвратить вину, войну. Все бы отдала, но не спасла, не уберегла, ведь от черного духа хаоса нет спасенья. Но только подле креста с казненной застыл просто человек, и точно только что вдруг понял, что совершил. Но уже совершил.

Приходит час случайного прозренья, За краткий миг — высокая цена.

Женщина пыталась отогнать морок, стучавший витражными брызгами в висках. Наставали ее последние минуты, так ей казалось, слабой, без борьбы, хрупкой, взваливавшей на себя вечно то, что сверх сил. Она ощущала, что дышать становится и впрямь невыносимо тяжело, прохрипела, с трудом шевеля распухавшими потрескавшимися губами: — Спасибо, что позволяешь мне, наконец, умереть. Жаль, что так мучительно. Ваас поднял голову, вздрогнув, прорычал, будто протягивая к ней руки, но немедленно вновь размахиваясь, ударяя по основанию орудия пытки, сбрасывая вниз с утеса шаткую лестницу, при помощи которой, видимо, и привязывали пленницу: — Ты, ***, еще благодаришь?! — он оглядывался на стражей внизу, на каменные глыбы, с которыми почти сливались люди в красном, а он разыгрывал свое представление на вершине, вот его лучший номер в собственном цирке сломанных судеб, и пора уж куполу рушится, особенно когда он продолжал. — О своей мести ты уже забыл, парень? Нет! Нет! Тебе хотелось умереть, о'кей, законно, законное желание, вот тебе осуществление, — он все размахивал руками, сипло дыша, опускал голову, а затем снова скалился злорадно. — Но с какого *** ты тогда твердил, как печешься о своем *** брате? Ты ради него здесь ничего не сделал. Ни*** пальцем не пошевелил! — Ваас, — продолжала хрипеть она. — Да, одни предают, другим по*** на тебя, — делал вид, что не слушает он. — Но сам ты тоже предаешь, хотя было бы кого не предавать. Но пора уже быть честным… Пора, ***, быть честным! Никто и никому на*** не нужен! Все делается ради себя и только ради себя, ради власти. А братья-сестры и чувства к ним — неведомая ***, придуманная для отвлечения внимания, для самоутверждения. На самом деле, они только тащат тебя на дно, как ***ый «Титаник», достаточно встретить подходящий айсберг. Не-не-не, я о твоем брате. Ты так и не отомстил за него, это к слову о родстве, тебе же по*** на него, тебе просто хотелось умереть. — Неправда! — попыталась пошевелить головой она, тогда в глазах зажегся живительный огонек, попытка борьбы, не делом, но хоть словами в этом вечном поединке не силы, а воли, но уж бесполезно, все бесполезно, оставалось лишь попрощаться. — Ваас! Если я умру… Мое настоящее имя — Жанна. Она не знала, почему вдруг сказала это имя, да еще назвала его настоящим. Это имя дала ей мать, которая была родом из Квебека. Отец же жил в Торонто. Так они и не смогли договориться о том, какое имя дать девочке и сошлись на этом неуклюжем двойном: Джессика-Жанна. Но с тех пор, как мать ушла, Джейс перестала упоминать свое второе имя, как будто вместе с ним и матерью ушла и ее половинка, необратимо ушла какая-то часть ее души, затаившаяся невозможной обидой. — Васко, — небрежно вдруг бросил враг, сощурившись. — Что? .. — скрипом шумным звучал ее голос, когда сознание стремилось в лучшие миры, чтоб от мук избавить быстрее. — Мое настоящее имя! — усмехнулся он, снова криво ухмыляясь, невесело растягивая широко губы, тряся черным ирокезом, как ископаемый ящер гребнем, устало продолжая. — Но на*** ты кому-то настоящий… — и вновь весь пафос представления. — А теперь умри! Здесь! Но не сейчас. Ты — никто. Пока ты так принимаешь смерть, ты слишком жалкий, чтобы называться своим именем. — Будь ты проклят! Я отомщу! — вытягивала она шею, выворачивая примотанные к перекладинам плечи. Не ему судить, когда ей именем своим называться, не ему распинать ее на Голгофе Рук Айленда. Кто дал ему право на безжалостный суд свой? Он проклял себя. Невероятная старость читалась в уголках его глаз, будто вот он - мир, и мир обветшалый до срока. — Да… Так лучше. Уже лучше! — раскачивался он из стороны в сторону, маньяк, убийца, зло. — Еще бы эмоций, и можно фильм снимать! Ч**т, жаль, камеру не взяли. Прощай, Жанна! Если не удушье, то жажда и зной убьют тебя! — твердил он громко, отворачиваясь, собираясь спускаться по отлогому склону, где четыре ступеньки едва ль служили надежной опорой, и отвернувшись, недостижимо для слуха пиратов, он негромко ответил. — Прощай. Жанна. Ваас ушел, и теперь уже навсегда, исчезла та ночь, исчез их мир, никогда не существовав. Остался только крест, что несет каждый с рожденья, но где, и правда, возрожденье? Он просил, он требовал, хоть ведал, что никогда не получит свой ответ, лишь новые грехи порождая, утаскивая, скидывая в бездну. Все ответы цветы впитали, лилии тропические, белые полыхали ныне ярче красных. Когда неведом ответ, спроси у цветов, что видел свет, которому некуда идти босым не через Стикс. Жанна… Так звала ее мама. Мама… Мама… Как дочь посмела помыслить о ее убийстве? Как посмела, оказавшись ничем не лучше Вааса? Он будто уничтожал в ней такой казнью это чудовище. Заслуженно. Если ничто не осталось сверх этого монстра, то истлеет без памяти, меньше, чем след от полета металлических птиц. Но она простила. И точно свет, отвернутый зарей, разливаясь к полудню в нестерпимый жар, душа ее молилась ныне, и не к смертным обращаясь, как в день тот, что настал в бамбуковой клетке, когда спасения просила не для себя: «Если моя судьба умереть здесь, то я принимаю ее, если такова Твоя воля». Но вместо креста у нее на шее висел только зеленый шаманский камень, от которого мало толку. Но все же не верилось, что такая казнь — кара Свыше. Нет, это было чистым сумасшествием одного мертвого человека, официальной частью его вечной скуки, а если копнуть чуть глубже, то месть себе. Все примеряют чужую смерть и на себя, оттого еще больше боятся или ждут. Убивая других, точно убивал себя… Он уничтожал любого, кто пытался избавить его от повторения бессмысленных действий. Да, вряд ли кара, просто месть, даже не ей. Только жертве никогда не легче от того, что творится в душе палача. Всем линиям Гойи не легче от смеха этих тонких губ. Джейс — или Жанна, кто-то из них — еще считала заслуженным такой исход. Оставалось только ждать, ощущать, как немеют руки и ноги, как позвоночник разрывается сотнями иголок, точно не хрящи и кости, а свинец расплавленный в нем очутился, как с каждым вздохом все тяжелее проходит в легкие кислород, а мир все больше меркнет от черных узоров, застилавших временами глаза. Пелена спадала, но краски мира из-за нее делались все более темными, иссекающими. Кровавые полосы плетей за других, ради иных. Человек не живет для себя, человек не принадлежит себе, в мир помещен не своей волей. И ему высшим благом: свобода и выбор. И тварь перед Творцом свободна, хоть отделена, едина в чем-то. На чаше весов застывала душа… Их души, отмытые от судеб. Обоих. В разное время, чья-то быстрее, чья-то чуть дольше, зацепляясь за кроны деревьев. Только перетерпеть это. А другой судьбы она не просила, особенно после ночи с врагом. Душу-то продала, наверное. Вот и расплата. Если и здесь закралась высшая цель, как и все те потери, ведь никто не погибнет случайно вне срока. Но убийства… Научилась называть зло злом, но прощать, не осуждать, на самом деле прощать, а не себя обвинять, не уныньем кислотой дух вытравлять, скорбеть и помнить, просто знать. Да поздно. Облака покинули свод, только нестерпимой синевой он сходился на вершине креста, только птицы собирались, и лесные ароматы с гнилью болот и полчищами мух. Смерть — это страшно. Казнь — страшнее еще. Все больше виселиц и крестов в мире подлунном, когда в надлунном сотни изъятых обратным окном чаш, растертой рамой приглашавших. Осталось заглянуть. Что двигало им, когда он изобрел такой конец для нее — неизвестно. И маловажно. Только ожидание сводило с ума, ведь умирать больно. Зато только один раз. Вспомнился сон, когда она ночевала в деревне Аманаки, тогда еще слабая, сбитая с толку. Удушье, тонкая нить, наброшенная на шею — пробуждение в другом мире. Только бы заснуть, пусть даже через боль. Но сколько длиться ожиданию пробуждения иного? Да, она пообещала отомстить. Но месть растворилась в ее сердце, которое не умело сохранять зло, направлять его неистово на врагов. Он этого не мог понять уже никогда. Может, она посылала проклятья просто, чтобы он назвал ее по имени, на прощанье. А за несколько минут или часов до исхода мечты о мести — слишком непростительная трата времени. Часы разбились, время утекало безвозвратно, кукушка умолкла, спутав все даты, кандалы циферблатные отстегнулись от сломанных стрелок. Забытье накатывало, сцепляя разум. Еще немного — и проснется. Только бы хватило сил перетерпеть. Но даже если сил не хватит, даже если джунгли пронзит крик ее боли, даже если отчаяние поглотит ее душу — ничего не изменится, потому что на этот раз палач не оставил шанса на спасение. Но не так страшна ее участь, как его вечное повторение, ведь умирать живой не так больно, как жить умирая. Он душу вернул ей, пусть на кресте, он дар тот не принял — не продала. Чудовище гибло, душа все сияла, а тело не знало, а тело страдало, исходя перетянутыми кровотоком неощущением пальцев, невыносимостью вывернутых ребер, будто сердце снова снаружи забилось. И ныне «старт»… «Финиш». Победителей нет в обычном отсчете человеческих лет, нити паутинной странный сонет довершался несмело, лозой расцветая, вьюном устремляясь наверх. «Небо, я принимаю твою кару, я отрекаюсь от зла, от мыслей о мести, от зависти и самоуничижения, но только ответь мне… Дай услышать тебя! Не оставляй!», — на грани сознанья, не ведая слов, молитвой новой, без привычных оков. Чудовище исчезло из нее, как всякий зверь однажды проиграет, как всякий лев у ног смирится летописца. Она отрекалась от своего отреченья, от гангрены души, от чудовищ в ночи. Еще немного — и встретится с теми, кого потеряла. Видела отца, Райли, Оливера, Лизу, Дейзи… Вааса… Почему? Ведь он являлся еще живым. Нет… Но шла на встречу, с теми, кто действительно погиб, умер, ушел. Не смерть — просто возвращение. И если кажется, что нет вестей с небес, значит, настают те времена, когда лишь вести остаются. Только длилось страданье, и пытка нескончаемо долго тянулась на холме, что нигде и повсюду.