Нет вестей с небес

[Эпилог первый] Форт… Огромный форт, бетонные стены… Помост… Пальмы… Рисунки… На многих граффити был чей-то силуэт. Его силуэт. И глаза вокруг. Глаза. Его черный силуэт, а вокруг кричащие рты, чьи-то руки, и его силуэт в прогалине ярких лучей, которые делали этот образ еще более пугающим. Она подошла к стене, провела по ней рукой, улыбнулась: — Это ты… Вот только… Ты мертв. Люби его и после смерти. «Люби всей сутью!». Жизнь ради борьбы. Или борьба ради жизни? Выбор. Послышались шаги, она обернулась и застыла: — Ты! .. Удивление? Испуг? Нет, эти слова совершенно не подходили к ситуации. Быть может, ступор, она только пробормотала, начиная до кашля нервно смеяться: — А я тут… Мщу за тебя себе. И им всем. Без разбору. Села, практически падая, на диван, изрисованным граффити, и закрыла лицо руками, давя основанием ладоней на глазные яблоки, рассмеявшись навзрыд: — Ты прав, ты убил меня с тех самых пор, как я убила первого человека. Ага… А-ха-х… А-ха-х… Ее плечи вздрагивали, руки бессильно сжимали пистолет, она не собиралась стрелять. Этот восторг, этот испуг! Страх смерти давно покинул ее. Понимание происходящего тоже. Дрожала, шепча хрипло: — Убей. Делай, что хочешь… Или не убивай… Как хочешь. Ни одной границы, теперь все враги… И ей действительно было все равно, все равно на весь мир, на свою изломанную судьбу. Только не хотелось терять его снова. Даже ценой своей жизни. Она подняла глаза, улыбалась ненормально, даже сумасшедше наивно, губы ее дрожали, она не верила, резко помотала головой: — Нет, Джейс… Тебе мерещится… Нет, Джейс, здесь никого нет… Но в ответ послышался голос, слишком знакомый голос, голос, который возвещал начало новой борьбы: — Что значит, ***, никого?! — Я же убила тебя… — «Парень», ты непроходимо туп! Будто я позволю девчонке убить меня! Она улыбнулась и вскинула винтовку. Может, это был только сон, может, совсем не реальность, может, реальности вообще уже не существовало… Только сон… Сон, странный тревожный сон несуществующего. Если он жив, то где? .. *** [Эпилог второй]

Не бойся за меня, мама. Всё будет хорошо, мама. Я знаю, что, когда окончится война, мы все будем вместе. © Алиса Апрелева «Anno Domini»

Женщина стояла у окна и задумчиво вертела в руках зеленый кулон, что всегда находился у нее на шее. Раннее утро расстилалось легкими бликами света за горизонтом. И сосны прорастали в небеса волнами терпкого хвойного аромата. «Вот уже семь лет прошло… Надо же, как быстро летит время», — вспоминала она. Семь лет, целых семь лет минули. Точно река, точно океан — волна за волной, одна за другой. И как свежи бывают рубцы и воспоминания, точно скалы, острые рифы… Женщина на миг устало прикрыла глаза, будто ощутив приступ некой боли, но едва ли боли физической, только губы сжались плотнее, да морщинки возле глаз залегли глубже. Она выглядела старше многих своих ровесниц, в конце концов, после пережитого все еще удивлялись, как она вообще сумела вернуться к нормальной жизни и сохранить здравый рассудок. Но она сумела, она боролась за жизнь там, боролась за свою нормальность здесь. И, очевидно, победила. Вот только раны на душе до сих пор кровоточили, но точно сквозь них проросли неведомой красоты цветы, алые орхидеи… Эти рубцы больше никого не ранили, не сводили с ума. Рассвет все ярче разгорался, пестрел багряными лепестками. Женщина перемещалась вдоль гостиной к кухне, на ходу поправив картину возле бежевого кресла, вскоре начиная готовить завтрак. Она любила и одновременно ненавидела такие вот ранние пробуждения, ведь тогда она оставалась наедине со своими мыслями, и разные оттенки эмоций приносили эти мысли. Раскладывать эти оттенки на черное и белое женщина уже давно отвыкла. Слишком много боли обреталось в них, слишком много противоречий. Но ничто не требовало совершенно строгой оценки, а многое требовало прощения. И воспоминания возвращались к ней во снах, оставаясь мыслями при пробуждении: «Оливер, Дейзи… Как вы там, милые? Что там на небе? Оливер… Эту вину я не сумею искупить никогда. Я почти научилась жить с этим, когда-нибудь научусь. Я так и не посмела встретиться с твоими родителями, я не смогла бы им солгать, а они бы не поняли, что произошло там… Мне и самой не понять… Дейзи… Я верю, что ты прощена, что там тебе лучше. Лиза! Если у этого неба есть справедливость, то оно должно судить тебя как убиенную, ведь это только люди всегда с готовностью осуждают всех, кому не хватило сил». Образы друзей, отца… Они всегда жили с ней, но к удивлению всех врачей, проводивших обследование на психические расстройства, эти образы не разрушали ее разум. Врачи еще много чему удивлялись в свое время, теперь даже не донимали. Случаются ли чудеса с обычными людьми? Не те, что в древних книгах описаны, иные. Но случаются. Женщина и сама удивлялась поначалу, почему вместо ожидаемой агрессивности и нервозности, напротив, достаточно легко адаптировалась обратно к мирной жизни. Она теперь как будто лучше понимала людей. Казалось, она научилась прощать. Не жить с камнем на сердце. Прощать… Точно птиц разноцветных в небо отпускать, точно волнами в небо. Руки ее почти забыли тяжесть оружия, только сердце помнило, как непомерно тяжела сталь. Помнила все, забыть не стремилась. Память ведь то, что делает людей людьми. Она научилась жить и с такой памятью. Нелегко и неидеально, но научилась, не неся с собой страданий другим. И в тихом пригороде все вскоре уже знали приятную женщину с невероятно грустной улыбкой. Вот и этим утром такая улыбка слегка тронула ее губы, снова воспоминания, снова она коснулась зеленого кулона на шее, тяжело вздохнув. Но вновь поглядела на рассветное зарево, зацепившееся ярким ореолом за крест на вершине небольшого городского собора вдалеке. И вновь удалось улыбнуться. «Райли… Никогда не привыкну к твоему имени монаха. Но я рада, что ты теперь помогаешь людям там… Только береги себя! Только береги! И помолись за нас, за всех нас. Я знаю, что Он тебя услышит, ты стал иным, совсем иным». Солнце каждый раз возвращается из страны вечной ночи, каждый раз ему удается вернуться из-за края горизонта. И каждую ночь уходит к закату с надеждой на возрождение. Да. Надеждой на возрождение… Ваас… «А где теперь ты? Я не хочу верить, что ты убит, по крайней мере, я не видела твоей смерти. Один парень из Лос-Анджелеса сказал, будто убил тебя. Я ему не очень верю. Этот парень тоже выбрался с острова, разыскал меня по какой-то программе реабилитации таких… как мы. Переживших что-то подобное. Мне показалось, что ему требовалось просто рассказать все кому-то, кто понял бы его лучше всех этих психологов, которые любят советовать, не опираясь на собственный опыт. Наши психологи почти бессильны, среди них так мало настоящих целителей души. Я слушала, слушала все, что он рассказал, наивный белый мальчик. Наши истории даже чем-то оказались похожи. Он тоже пытался отомстить за брата. Если тебя убил он, это даже лучше, ведь он — воин, а я — женщина. Но я не верю, что он убил тебя, ведь мы оба не видели твоего мертвого тела. Это странно, не правда ли? Я ведь тоже думала, что убила тебя. Но, знаешь… Если ты жив, я бы не хотела снова видеть тебя, не к чему. Слишком опасно, даже если все существо мое стало бы стремиться к тебе. Нет, нельзя. И, как ни тяжело признать, я очень надеюсь, что найдется человек, способный остановить тебя. Я знаю, какой ценой тебя возможно остановить. Я знаю: ты никогда не смиришься с жизнью в клетке. Если ты жив… Но ты просил себя убить. Значит, все понимал. Может, так даже лучше, может, так тебе легче. И если ты уже не в мире живых — как все, кого ты уничтожил от своей неразделенной боли, от своей катастрофы — я надеюсь, что душа твоя однажды обретет если не спасение, то хотя бы покой». Рассвет все ярче разливался по небу, город понемногу оживал, а до этого, казалось, плыл в тумане древних легенд. Обычный город, тихий, безопасный, лишь крошечная часть мира, опасного мира. Но здесь, в этой тишине, ее приняли, а ведь поначалу, после возвращения, казалось, что навсегда будет чужой мирным будням, навеки опаленная бесконечной опасностью… Но соседи ничего подозрительного в ней не нашли, даже не узнавали, откуда у нее мелкие шрамы на лице, на лбу и скулах, даже не рассматривали. Женщина и женщина. Поселилась и поселилась. Женщина жила достаточно обособлено на окраине, избегала шумных компаний, не могла найти близких друзей. Но и нелюдимой не прослыла, помогала всем скорбящим по мере своих сил, а много требовать с нее не приходилось. Женщина одна воспитывала сына. Не бедствовала, конечно, но и богато не жила. Лет пять назад ей удалось почти спасти бизнес отца, старый зоопарк, вернее, добиться того, чтобы животных не убили при закрытии, а отдали в заповедники. Этого ей оказалось достаточно, хотя прибыли она получила мало… Вообще соседи слышали только краем уха о какой-то тяжелой истории из ее прошлого. Но у кого нет тяжелых историй? Ее-то никто ни о чем не расспрашивал, не то время, все-таки двадцать первый век. Как не спрашивали, кто отец ее сына. Да и мальчуган всем нравился, веселый подвижный мальчуган. Смуглый, черноволосый, кудрявый, разве только крупными глазами с опущенными вниз уголками был похож на мать. Хотя крупные карие глаза… Она и сама точно не могла сказать, на кого похоже ее маленькое чудо. Хотя догадывалась. Этим утром опять пришлось будить его, потому что в силу возраста будильников он пока упорно не слышал, не привык еще, что в школу собираться надо. А спал, как богатырь. Вот так и заканчивались минуты ее одиночества в окружении мыслей, каждый день. И сразу становилось теплее и легче. Прошлое просило осмысления, но настоящее призывало жить здесь и сейчас, глядя в будущее. Вот он вышел. Глаза сонные, а улыбка уже озорная — не иначе вспомнил что-то или придумал. Пока мальчик, зевая, ковырял в тарелке яичницу, раздался телефонный звонок, женщина подняла трубку: — Да, слушаю? Но потом выражение лица ее характерно изменилось с вопросительного на теплое, дружелюбное, звонили те, кого она давно знала и, похоже, ждала с радостью каждой их весточки: — Доброе утро! Да… У нас все хорошо, вот в школу собираемся. У вас как там? Ну, вот и хорошо, да… Как дела у Люка?.. Понятно… Ну, бывает… Что ты с ним так строго? Переходный возраст наступает, постарайся его понять. Он учится, все ошибаются… да… Нет, никаких планов. Хорошо, конечно, с радостью. До встречи! И я тебя целую! Женщина тепло улыбнулась и положила трубку, сообщая: — На выходных поедем к бабушке. — Ура! — окончательно проснулся мальчик, а потом недовольно пробурчал. — Только бы Люк не начал опять вредничать. — У тебя прекрасный дядя, ничего он не вредничает, — беззлобно заметила женщина, убирая со стола. - Ну, все. Тебе пора. И мне тоже скоро пора. Женщина улыбалась, глядя вслед садившемуся в школьный автобус ребенку. Начальные классы ему пока нравились, по крайней мере, он обычно возвращался в хорошем настроении и, тараторя, рассказывал уйму каких-то невероятно важных новостей. Мать всегда слушала и улыбалась, и все понимала, потому что хотела понять. Учителя на него не жаловались. Мальчик как мальчик, непоседа, но для его возраста и темперамента такое поведение являлось совершенно нормальным. Знали бы они, насколько ценным для нее являлось такое определение… А о чем только ее не предупреждали тогда, чуть меньше семи лет назад! Она просто не верила в чужие предположения и страхи. И не ошиблась, точно ей порой открывалось потаенное знание свыше. Что только ни предлагали. Отказалась. И вот теперь говорили: все нормально. И с ней, и с ребенком. Нормально! Чудеса случаются, просто люди их редко замечают. Женщина глядела вслед удалявшемуся школьному автобусу, где рядом с ее сыном сидели такие же маленькие чудеса жизни, мальчики и девочки, будущие взрослые. И до чего кратковременно детство! Проносится — не вернуть. Этот искренний смех, эти невероятно важные новости крошечного детского мира. У взрослых всегда множество проблем, какие-то противоречия, недомолвки. И часто все пустое и глупое, не стоящее чужих и своих страданий. А всего-то надо: слушать и понимать. Мир оказался таким простым и таким невероятно хрупким. Вот снова заныло в груди, в душе, это тревожное и тоскливое чувство мимолетности и недолговечности. Короткий век людей, кому-то совсем короткий достается, кому-то чуть длиннее. И надо ли его бездарно тратить на обиды и взаимную вражду? Кому это надо? Только тем, кто ослеп. «Я обещаю, ты никогда не познаешь той боли, что пришлось пережить нам… с ним… Да, с твоим отцом. Еще предстоит поразмыслить, что тебе рассказать, когда ты вырастешь, но одно я тебе точно обещаю: я никогда не предам, но и не стану сверх меры опекать тебя, преступно подрезая крылья свободе. Но как бы я хотела, чтобы ты был счастлив, только сам не уничтожь своего счастья однажды, не стань слепым к жизни и радости! Заклинаю тебя, солнце мое, не заглядывай в бездну, не слушай ее»… И еще больше тревоги разлилось возле сердца, ведь так хотелось верить, что это маленькое создание, уже совершенно настоящий человек, услышит зрячим духом эти мольбы. Но она верила: услышит. Она его слишком хорошо понимала, поэтому и верила: услышит. Так что на смену тревоге пришел покой, тихий, светлый покой. Наверное, именно его она просила всю жизнь до этого. Женщина вышла на балкон, рассматривая зеленоватый свет зари, вдыхая прохладный осенний воздух полной грудью. Вокруг росли сосны, казалось, от них вокруг все зеленеет хвойным свечением. Женщина улыбнулась, грустно, но с надеждой, кивнув то ли себе, то ли обращаясь к небу: — Ничего, Джейс, ничего, Жанна. Все хорошо. Жизнь продолжается. Ты помни главное. Жизнь. Продолжается.