Книга I. Пламенный рассвет

Все, что я помню, — это боль. Ослепляющая, невыносимая боль, которая окружила меня плотным коконом, рвалась изнутри удушающими клубами дыма, разъедающего легкие. И пламя. Бушующее пламя, от которого кожа сворачивалась, как пергамент, а кости трещали, опаляемые адским жаром, и обугливающаяся плоть забивала ноздри отвратительным запахом горелого мяса. Вокруг меня кричали люди, превращаясь в хорошо прожаренные стейки, заходились в истошных воплях, переходящих в звериный вой, катались по заваленному обломками полу и слепо бились в крепко запертые, заклинившие двери — они не видели того, что створки не откроются, потому что их глаза лопались и вытекали от огня, что бушевал вокруг. А я не могла даже кричать и двигаться, только выла на одной ноте, безнадежно, просто для того, чтобы что-то делать, — придавленные рухнувшими балками ноги оказались пригвождены к нагревающемуся подо мной, словно поверхность огромной сковороды, полу. Потом сквозь вопли и гудение пламени пробился грохот, отозвавшийся последней вспышкой муки в уже перестающем что-либо чувствовать теле, и на меня сверху, осыпав углями и ошметками дерева, рухнула темнота. Какая-то часть моего сознания, не охваченная безумным, животным желанием выжить, хотела погаснуть, чтобы мучения на этом закончились. Но с приходом тьмы боль не ушла — лишь стала еще сильнее. Я чувствовала, что лежу на мокром холодном снегу, перемешанном с грязью, и ощущение клыков огня на обожженной коже заставило меня уткнуться лицом прямо в это месиво — восхитительно ледяное. Я плохо понимала, что происходило вокруг меня. Долго лежала без движения, а потом начала руками, обожженными, со слезающей лохмотьями кожей, подгребать снег под себя, и это немного сглаживало страшную боль. Мне хотелось сорвать с себя тяжелую мокрую одежду, каждое прикосновение которой к телу вызывало новую вспышку муки, но я лишь бессильно царапала ослабевшими и неспособными гнуться пальцами грудь и лицо. Муть, плавающая перед глазами рваными клочьями тумана, почти не прояснялась, и мне показалось, будто я блуждаю в белесой мгле. Через какое-то время мне удалось подняться, и я, пошатываясь, оскальзываясь, падая и вновь выпрямляя ноги, побрела куда-то. Наверное, в тот момент я просто не хотела умирать, а потому мое тело двигалось. Зверь, живущий внутри каждого из нас, понимал: остановиться, перестать разгонять загустевшую в преддверии смерти кровь — значит умереть. Этот путь потом еще долго снился мне по ночам, заставляя просыпаться и рыдать в подушку от безотчетного страха, мышцы — деревенеть в судорогах, а сознание — биться в ужасе от ощущения, что нечто непостижимое и неизбежное надвигается из темноты воспоминаний. Тогда я осознавала лишь полное отсутствие каких бы то ни было звуков и света — даже тот, который я с трудом могла разглядеть, постепенно мерк, оставляя меня один на один с тьмой. И сквозь эту тьму прорвались голоса. Мужской — низкий, хрипловатый, и женский — обеспокоенный и полный страха. Я хотела закричать, взмолиться о помощи, но в тот момент мое тело перестало бороться, обессилело, и с пересохших губ сорвался лишь стон, а я рухнула вперед лицом — прямо в объятия чьих-то теплых рук. Все, что происходило дальше, до сих пор напоминает мне страшный сон, а может, таковым оно и являлось: я видела оскаленные морды жутких диковинных зверей, которые щерили клыки с капающей с них слюной. А эти существа звали меня, гротескные и мерзкие, звали голосом настолько родным и знакомым, что хотелось бросить все и бежать вперед, не останавливаясь, прямо к пропасти. Но что-то держало меня, выдирающуюся из объятий жизни с яростью волка, попавшего в хитроумно расставленный капкан. Со временем видения стали не столь яркими: изредка из мутных снов я возвращалась в реальность и тогда видела перед собой женское лицо. Усталое, доброе, с морщинками вокруг ласковых светлых, уже немного выцветших с возрастом глаз. Такой могла бы быть моя мать, которую я так и не смогла вспомнить, и это до сих пор не дает мне покоя, хоть моя душа нынче и заврачевала эти раны. Она постоянно разговаривала со мной: слов я не понимала, их смысл просто не доходил до моего сознания, находящегося в плену болезненных видений, но голос был напевным и полным заботы, и именно он давал мне силы раз за разом выныривать из омута беспамятства. Когда я наконец пришла в себя настолько, что смогла оглядеться, то с ужасом осознала, что почти ничего не помню. Ни того, откуда я, ни того, что произошло, ни даже своего имени. Только рвущую сухожилия боль и гудение яростного пламени. Страшно быть существом без прошлого, когда твоей памяти даже не зацепиться за родные и любимые образы, когда невозможно тешить себя надеждой, что когда-нибудь — еще немного, еще перетерпеть совсем чуть-чуть — все вернется на круги своя. Мне пришлось жить с осознанием того, что для меня все потеряно. Выть в подушку от безысходности по ночам, а днем помогать Файре — так звали женщину — по хозяйству настолько, насколько я в тот момент была вообще способна. Языка я не знала — то ли забыла, то ли оказалась где-то столь далеко, что у меня не было возможности даже понятно изъясняться. Со временем, после полугода жизни здесь, я смогла вполне сносно разговаривать, что существенно облегчало мне жизнь. Акцент, конечно, оставался, причем добрая женщина недоуменно хмурила брови и никак не могла понять, на каком же языке я говорила раньше: самой мне этого узнать не удалось, потому что стоило мне попытаться выговорить слова, что вертелись у меня в голове, да и на языке, как я просто немела, не в силах издать ни звука. Незнакомый говор, который мне удалось постигнуть, казался мне слишком напевным и неудобным, но на тот момент это было просто небывалым достижением, и мне оставалось только совершенствоваться. И еще по утрам, когда восходило солнце и робко заглядывало в отведенную мне комнату, рассматривать то, чем меня наградила безжалостная судьба. Файра рассказала, что они с мужем Торвогом подобрали меня в десяти лигах от их дома — небольшого постоялого двора на перепутье. Я едва шла, босиком по только что выпавшему снегу, в изорванной, опаленной одежде, вся перемазанная грязью и едва живая. На мне не было живого места от страшных ожогов, покрывавших кровавой коркой почти все тело — неизвестное нечто пощадило только лицо, и то не до конца. Ожоги-то я как раз и рассматривала, пытаясь вспомнить, что же произошло со мной, но кроме изуродованного тела, теперь покрытого шрамами, не видела и не помнила ничего. Еще одним моим существенным отличием от тех, кто спас мне жизнь, был мой рост. Я оказалась на удивление невысокой, но если меня это привело в замешательство, то моих спасителей подобное ничуть не смутило. Наоборот, Файра по-доброму посмеивалась над моими удивлением и испугом и подмигивала, заставляя меня смущаться едва ли не до слез. Прожила я у них больше двух лет, наравне с Файрой и Торвогом участвуя в жизни постоялого двора. На мне было хозяйство, что, в общем-то, совершенно обычно: я убиралась и готовила, помогала хозяйке обслуживать путешественников, которых, к слову, было немало, а по вечерам, в моменты редкого отдыха, делала то, что у меня получалось удивительно хорошо, — вырезала фигурки из мягких пород дерева и лепила из глины. Ее на заднем дворе таверны было предостаточно: мягкая, белая и изумительно податливая. Она, отзываясь на движения рук, послушно принимала самые разнообразные формы и образы, которые только возникали в моем воображении. Торвог только хмыкал, глядя на мои творения, а однажды, собираясь на ярмарку в городок, находящийся в дне пути от нас, захватил некоторые из готовых изделий, уже обожженных в печи — этим занималась Файра, желавшая мне помочь и испытывавшая восторг от того, что я творила из глины, потому что сама я к огню подходить боялась. Несколько диковинных, не виданных здесь ранее зверей и птиц и улыбающуюся девушку в летящих одеждах — ее лицо и стать приснились мне одной ночью, а наутро я, не в силах держать в себе, передала свое сновидение белой глине. А когда мужчина вернулся, то высыпал мне в ладони десять золотых монет и целую горсть серебряных — это был недельный заработок в таверне, не меньше. Я помню, как пыталась отдать их обратно, отблагодарить хоть каким-то образом за доброту, но ни Файра, ни Торвог денег не взяли. — Тебе нужнее, — улыбнулась мне женщина. — Рано или поздно тебе придется продолжить свой путь, а это, как известно, дело затратное. Она называла меня Даной. Своего имени я не помнила, но присвоенное Файрой мне нравилось. Оно давало какую-то надежду, разгоняло сгущающийся с каждым днем мрак, который окутывал мое будущее. У них не было своих детей; я не спрашивала почему, зная, что, скорее всего, причиню им боль. Возможно, именно поэтому они и дали мне кров, крышу над головой и домашний уют. И ради них я работала изо всех сил, несмотря на то, что старые раны еще болели и причиняли ощутимое беспокойство. А мои скульптуры нравились городским жителям. Так рассказал Торвог, приехавший с очередной ярмарки и привезший продукты для постоялого двора. — Тебя в народе прозвали художницей, — улыбнулся он в бороду, бросая мне позвякивающий кошель. — Целая очередь за твоими изделиями выстраивается. А Шалька из недалекой от города деревни просила прислать ей побольше статуэток — мастерица хочет их расписывать, представляешь? К тому же сами гномы не гнушаются твоего мастерства — не рассказал я тебе, как в прошлый раз один из них как увидел девушку-то твою, так и вцепился в нее. Любую цену готов был заплатить, а лицо такое было, что будто с его сестры или, может, дочери лепила ты. Я смутилась, помотала головой и покраснела. А Торвог вытащил из сумки кожаную папку и маленький холщовый мешочек и протянул их мне. Я удивленно заглянула туда и обомлела: между сшитой кожей лежали листы бумаги. Настоящей бумаги, плотной, желтоватой, пусть не такой, на которой правители издают громкие указы, но оттого не менее дорогой и ценной для меня. А в мешочке обнаружились несколько углей для чертежей, а также карандаш, который найти было едва ли не сложнее, чем бумагу. Я едва не разревелась, а слова благодарности застряли в горле. Но Торвог и без этого все прекрасно понял и потрепал меня по голове. А я, умоляюще глянув на Файру, которой сейчас стоило бы помочь с размещением новоприбывших постояльцев, как раз возвращающихся или, наоборот, только направляющихся на ярмарку, и получив от нее улыбку и кивок, поспешила наверх. Не выходила я из своей комнаты до самого вечера, постыдно запамятовав, что Файра одна не успеет разобраться со всем — людей, которым требовался приют на ночь, было на удивление много, — и рисовала. Бережно, аккуратно, опасаясь каждым штрихом испортить столь драгоценную для меня бумагу. И из-под карандаша выходили совершенно незнакомые мне образы, которые повергли меня в замешательство, потому что я абсолютно точно их не знала и даже никогда не видела: светловолосый улыбчивый молодой мужчина, с усами, заплетенными в забавные косички; темноволосый парень, крепко сжимающий в руках туго натянутый лук; бородатый здоровяк с заметным шрамом на лице и татуировками на бритой голове; черноволосый могучий мужчина с пронзительными глазами — жаль, я не знала, какого они цвета, — и суровыми морщинами у рта. — Хотелось бы надеяться, что я вас знаю, — тихо прошептала я своим рисункам, аккуратно стерла лишние штрихи хлебным мякишем и отложила бумагу в сторону, оставив перед собой только изображение черноволосого незнакомца. Бросила взгляд в окно и ахнула, подхватываясь с пола, на котором удобно расположилась, — на улице уже совсем стемнело, и только теперь до меня донесся гул голосов. Значит, постояльцев у нас сегодня очень много, а Файра ни словом не обмолвилась, не позвала меня! Портрет я взяла с собой, собираясь показать его женщине. Робкая надежда на то, что она когда-нибудь видела того, кто был изображен на бумаге, теплилась в сердце, но все же разумом я понимала: эта вероятность ничтожно, исчезающе мала. Смутные воспоминания бередили душу, но я была точно уверена, что несколько раз видела эти смутные образы во сне, но не наяву. Как я и думала, постояльцев оказалось больше, чем обычно: почти все комнаты были уже заняты, несколько человек зашли просто перекусить перед дальней дорогой — я никогда не понимала желание некоторых путешественников уходить в ночь. Был даже один эльф — на удивление мрачный, чем-то явно расстроенный, что было очень необычно, особенно если учитывать, что этот народ редко позволяет себе проявление каких-либо чувств у всех на виду. Я даже на мгновение подумала, что он полукровка, но разглядев острые уши, уяснила, что ошиблась. Впрочем, не мое то было дело, и я быстро выкинула это из головы, закружившись в привычных делах. Портрет я положила на стойку, и Файра, принимавшая заказ от очередного желающего поужинать, кивнула и убрала его чуть в сторону, чтобы не заляпать, а мне вручила поднос и глазами указала на эльфа. Меня этот посетитель смерил особенно неприязненным взглядом, но промолчал и даже кивнул с намеком на благодарность, а я поспешила убраться подальше — мне и так становилось нехорошо в присутствии такого количества народу, а когда мне выказывается особое пренебрежение, я начинаю теряться, а потому могу натворить дел. Я почти даже забыла о портрете, завертевшись, обслуживая постояльцев, показывая комнаты, разнося еду и дежурно улыбаясь на шутки и некоторое удивление, которое проявляли почти все, кто приходил к нам: подозреваю, что это из-за моего роста. Но за два года я научилась игнорировать косые взгляды, хотя и чувствовала себя словно зажатой между двумя каменными стенами — ни двинуться, ни вздохнуть полной грудью. Такому мироощущению способствовала еще и одежда: из-за ожогов я надевала рубашку, пошитую специально для меня Файрой, с высоким воротом и длинными рукавами, удобные штаны, в которых, в отличие от юбок, чувствовала себя вполне комфортно, и поверх — тунику на шнуровке, чтобы не смущать постояльцев непривычным для них образом женщины. К полуночи все успокоилось, и мы с Файрой наконец-то смогли вздохнуть с облегчением, а те несколько людей да эльф, что до сих пор сидел за одним из дальних столиков, беспокойства не причиняли, к тому же мы уже привыкли, что путешественники не всегда следят за временем. Слишком много дней они проводят в дороге, и краткие часы отдыха для них бесценны. Торвог, непрерывно помогавший своей жене на кухне, вышел в зал, сел у стойки и принялся за свой поздний ужин: в этой суете мужчина не успел даже поесть. Я, чувствуя, что и мой живот несколько недовольно урчит, хотела было последовать его примеру, как входная дверь вновь хлопнула, и морозный воздух поздней осени ворвался в помещение вслед за тремя невысокими коренастыми фигурами в плащах с капюшонами. Краем глаза я заметила, что эльф, едва только бросив на них взгляд, фыркнул что-то себе в кружку и отвернулся, но не придала этому значения, собираясь заменить Файру за стойкой и принять заказ у путешественников. Однако женщина отчего-то нахмурилась и покачала головой. Двое из них, так и не снимая пока капюшонов, сели за один из столов, что находился в тени. Судя по всему, не любили излишнего внимания, да и света тоже. Третий подошел к стойке, стряхнул капли влаги с плаща и открыл лицо. У него была седая окладистая борода, мудрый, полный затаенной горечи взгляд и удивительно добрая улыбка. А еще он был совсем невысоким — выше меня, но значительно уступал в росте тому же Торвогу, который не мог похвастаться тем, что был самым крупным представителем рода людского. И голос у этого незнакомца оказался очень приятным. — Добрый вечер, — улыбнулся он Файре. Обычно подобная вежливость настраивает женщину на дружелюбный лад, но в этот раз я увидела, что настороженность из ее глаз так и не исчезла, пусть хозяйка и улыбнулась. — Чего изволите? — спросила она, как подобает. Вот только седобородый не ответил. Он пристально смотрел на проклятый портрет, лежащий на виду, и был столь удивлен и ошарашен увиденным, что не смог этого скрыть. — Позвольте поинтересоваться, откуда это у вас? — мужчина указал на листок бумаги. — Простите, — тихо произнесла я, выныривая из-за косяка двери, ведущей в кухню, и схватила портрет, пряча его за спину. — Я его просто здесь забыла. Если при виде рисунка седобородый был удивлен, то сейчас он просто казался ошеломленным, словно увидел перед собой призрака. Впившись в меня взглядом, он пытался что-то сказать, но явно не мог подобрать слов. И это замешательство, видимо, привлекло внимание его спутников, потому что один из них резко поднялся со стула и стремительно подошел к стойке, скидывая капюшон. Мне захотелось убраться как можно дальше, провалиться под землю под тем взглядом, которым он окинул меня: пораженным, изумленным и в то же время гневным, тяжелым. Зато я теперь точно знала, что у мужчины, изображенного на моем рисунке, синие, как небо, глаза. Потому что тот, кого я нарисовала, сейчас стоял прямо передо мной.