Baltimore Hospital, Baltimore, Maryland, 0:47 a.m.
У одиночества есть вкус. Мнущий, въедливый, душащий, смурной. И когда ты ставишь на одиночество, то перестаешь быть человеком. Дребезжание стали в соприкосновении с грубой кожей ладоней порождает гулкий отзвук, стелющийся по всему коридору, колющий в бока, обтянутые выцветшей тканью тюремной формы; по полу ползет можжевельник, извивается плющ – стук копыт и неровное дыхание зверя с треском кроят абсорбент лечебницы. Уилл закрывает лицо руками, – вспотевшие ладони трут пролегшие меж бровей морщины. Он закрывает глаза и видит, – он цветет в буйстве красок с вывернутой наизнанку грудной клеткой, а запекшаяся кровь въедается в его лишенное кожного покрова мясо спины и затылка; он не тонет, а полусгнившие листья и ветки льнут к его телу утопленника. Он хочет видеть Ганнибала, – в зеркале воды, в раскроенной руками умелого портного коже, – но не видит. Зверь дышит часто, с надрывом. Ждет, мерно стуча по размякшему грунту копытами, когда Грэма прибьет к берегу. У Уилла во рту – усохшая куколка бабочки; вода из легких плещет из его ноздрей, а набухающая опухоль раздувается вокруг зияющей пулевой раны – воздух заполняет отверстие и раздирает потоком края раны, образуя остроконечную звезду. – Снято! Потом смонтируете и вырежете это, – иллюзия трещит, осколки со звоном утопают в мутной воде, а Уилл ступает по ним увязшими в тине и водорослях ногами, – Все на перерыв! – гомон незнакомых голосов клубами туманного дыма елозит по ткани тюремной формы, собирая ее в складки на предплечьях, – Грэм чувствует, что его потревожили. На корне языка стынет привкус соли. – Ты в порядке? – зверь склоняет свою голову к Уиллу — у него спина в трухлявых оборванных ветвях, а шерсть лезет с кожного покрова. Он в порядке? Порядок – это система; не та, которую знает Уилл – Уилл никогда не знал внутренней жизни в системе; он там не существовал. Систему можно разложить на ключевые звенья: каждое звено имеет раскол, слабину, трещину в речном льду – в таких местах Уилл удит рыбу. Из системы можно создать хаос – Ганнибал Лектер знает о его управлении как никто другой. – Хью? – голос извне, обволакивающая патока хрипа и глубокого тенора течет по очертаниям его черепа, опускает веки и сковывает движения — Грэм не может дышать, его легкие воспалены, его глотка обугливается. Он сгорает. – У меня ощущение, что я в цирке. Пекло. Со скулы слетает капля пота и разбивается о пол кровью. Он убирает руки с лица – свет софитов бьет в глаза, зрачки рефлекторно сужаются, губы кривятся. Он не в лечебнице — Балтимора просто нет; остались лишь раскроенные метры коридора с фальшивой решеткой и поклепной камерой. И эта невозможность дышит реальностью. – Наш профайлер соизволил. Уилл видит. Свет софитов, бой лучей прожекторов, гул голосов: трубный цианид бьет точно в сознание. Он чувствует взгляды: обеспокоенные, жалостные, живые. Отвратительные своим участием. Так ловят больного бешенством зверя. Уилл Грэм — не животное. Уилл Грэм — не жертва и не зверь. Уилл Грэм не рвет глотку мелким тварям: никогда не обнаруживает запекшуюся кровь на ярко очерченной линии губ, капилляры его глаз не лопаются от натуги. Уилл Грэм – не убийца и не страдающий. Ему это не нужно. Он не выдерживает и фыркает. – Дэнси, перерыв наступил уже давно, – безучастно констатирует Зеллер. – Понравилось отсиживаться на койке? – Еще как. – инстинктивно сплевывает Уилл. Зеллер пахнет стерильностью, американо, отрезвляющим, но никак не смертью. Сухо. Грэм хочет зарыться вглубь: измазать лицо грязью — земля с сухим треском сыпется с носа и уголков глаз. На зубах скрипит песок. От него смердит заразой. Клоун перед толпой. – У нас здесь не шоу для людей за девяносто, правда? – материя тюремной формы рябит за жилистыми пальцами; Уилл чувствует их хватку, дружескую, близкую и донельзя чужую. – Не будь стариканом. Он оглядывается. И ничего не видит. Его даже не касается тень произносящего. Его. Это. Не. Касается. Очередная иллюзия. – А я вчера также себя чувствовал… Напился и прошло. Уилл никогда не стремится узнавать: студеная информация накрапывала и без его помощи. Ему нетрудно понять – всегда тяжело принять узнанное: нечто более значимое, чем едкое существование, давило и прижимало всем своим весом к земле. Зачем он позволяет проточить себя, безусловно, лишним водам? Нужно. И это слово обретает для него всю значимость происходящего. Сейчас он не узнал. – Знаю я, как тебя дьявол по пабам носит. – Грэм не слышит усмешку; только бой крови в височных долях мозга. Нервы жмет и душит. Дьявол, только не сегодня. – Ещё бы, – чужая мембрана дрожит в трескучем смехе. – Ты бы хоть разок разделил со мной выпивку. Грэм механически и скрипуче улыбается — понимает. Что так надо. – Засунь свою выпивку себе в зад, Абрамс. – гомерический хохот. – У тебя пятнадцать минут до сцены. Уилл отказывается понимать происходящее. – Дэнси, свободен. Или подсказать? Грэм бы предпочел второй вариант. До чего же смешно — ему тошно от собственного незнания. Давай же. Блевани прямо на вылизанный до блеска — накаленная добела деталь — пол. – Десять дублей, дружище. Хотя в этом выдал нужное. – утешение. Уилл оглядывается — люди вокруг идут пятнами: рябят в своем множестве; пахнет бутафорской кровью и вязкостью базальта. Он считал, что избавился от иллюзий. Но блядская иллюзорность задышала жизнью. Вдохнула спертый воздух и зажала в пасти. Уилл знал всякое дерьмо, но такое — никогда. Грубые мазки фабричной краски по белой пластмассе: «Makeup Room». Вот она какая. Фортуна. Уилл Грэм верит в фортуну в виде покоя или стакана виски. Алкоголь любит, когда им пользуются ради тишины. Всплеск янтаря в граненных стеклах, горечь на корне языка — алкоголь любит именно это, никак иначе. Алкоголь любит бросать каждый раз после глотка, как последняя шлюха. Алкоголь бросает, как осознание себя. Пожалуй, это его две самые любимые потаскухи. Он слишком часто ими пользуется. Дойти до двери оказалось легко: даже среди изрыгивающей лишний гул толпы. В гримерной душно и влажно — посеревшие в сырости стены исколоты мыльными разводами, зеркала тягуче мнут отражения, переваривают, пухнут и плюют ими на пол — в образы въедается слетевшая с плоскости трюма желчь. Документы нашлись в правом кармане куртки. – Хью Дэнси, – у Грэма оседает голос: сухой ненатяжной кашель. Он видит — нет — себя: на развороте паспорта, без пролегших возрастных морщин, не затронутого шлейфом безгранной усталости. Выглядящего донельзя живым. Дерьмо. Быть не может. Он откидывается на спинку стула — в кости спины врезается натянутая ткань потертого основания. Ему нужно все обдумать. Срочно. Ключи въедливо лязгают в кармане куртки: дрожа в перекатывающейся материи, они распадаются на цепь звучаний, многобойным графитом сотрясая скрип мыслей. Как можно скорее. Грэму интересно, что бы подумал о нем Грэм, выпускающий по вечерам собак на поле. У Уинстона по вечерам шерсть пахнет спертым воздухом гостиной и машинным маслом — Уилл приглушённо шипит, когда влага собачьего носа холодит подшипник мотора. Несвежий налет шерсти на ворсе ковра оседает на ткань рубашки. Уилл Грэм, отделяющий суставы от хребта пойманной рыбы в пропахшем кровью Балтиморе, был бы огорчен. Уилл Грэм, мнущий едкий вкус грязи на губах в задохнувшемся газолином Торонто, себя не чувствует. Где он? А дьявол бы знал. Не дома. Здесь нельзя получить поддержку — как и в Балтиморе, собственно. Только блядская тонна жалости. Жалость — не то, чего хотят раненые звери: конвульсивно содрогающаяся в змеином гнезде мышь не требует сострадания. Выеденная в лисьей норе сойка не ждет сожаления. Насаженная на оленьи рога Кейси Бойл не видит лиц сотрудников ФБР. Молча протяни руку и утони вместе с ним. Он закусывает губу — обещал себе больше не думать о ней. Двадцать два года, европеоидная раса, худощавое телосложение, смерть наступила из-за ранений: колотые раны, нанесенные в момент насаждения на рога. Изъяты легкие, смерть наступила за день до нахождения ее ФБР. Уилл Грэм, просыпающийся по ночам в холодном поту, винил себя в ее смерти. Уилл Грэм, осужденный за убийство шести человек и дальнейшее поедание их органов, чувствует, как дрожат поднимающиеся уголки губ при мысли о ней. Ошибка Чесапикского Потрошителя, — доктора Ганнибала Лектера — причина для Уилла Грэма мстить. Он до сих пор думает об Эбигейл Хоббс. Никогда не поднимает при разговоре с ней тему смерти — ее это задевает, хоть она и не говорит: Уилл просто чувствует. Он уверен, что она в любом случае будет молчать — помнит кровь на залитой светом кухне Хоббсов. Удобный вариант для небольшой семьи, светлые тона, восточное крыло. Удобный вариант для того, чтобы нанести там около шестидесяти семи ран охотничьим ножом собственной жене, а потом выбросить ее на пороге дома. Она хваталась за его брюки окровавленными руками, пока не издала инстинктивный спазм: легкие с пробитыми стенками заполнило обилием кислорода. Он почти уничтожил. Не доверился. Доверие — самая важная часть в убийстве. Искоренить монстра — заставить его верить. Искорени чудовище в себе и празднуй. Уилл Грэм заставил доктора Лектера верить. В свое превосходство, способность причинить и заглушить боль. Здесь дело не в тщеславии. Уилл хотел бы чувствовать себя Богом. Он тоже бы верил в свою мощь, способность унять рой боли в других — тогда уймется и его. Что может вернуть Эбигейл. Укрыть и защитить. Жалить, отравлять и сковывать в змеиных кольцах. Уилл Грэм не запутался, Уилл Грэм намеренно завел себя в тупик. Он, блять, дышит. Существует. – Я живой. – вырывается свинцовый вздох. – Живой, живой… – вторит ему клокочущий женский голос, а лицо багровеет от столкновения с влагой ватного диска. С него стирают образ, но не личность. – Не дергайся, – натужный лепет. – Теперь свободен. Уилл сухо сглатывает и мысленно клянется, что весь этот кошмар закончится. Ему никогда не было так тяжело — думает Уилл. И это — не земля, не рай и не ад. Что это — Уилл не знает. И никогда не поймет. – Спасибо,… – он прикусывает язык. Не знает, кто она. – Мэгги. – Мэгги. – Уиллу не стыдно, Уилл не может верить в иллюзорный стыд. Когда она отдает ему его одежду и указывает на примерочную, он молча вторит:“Спасибо, Мэгги”. Уилл предпочитает не благодарить — она этого не требует. Ключи звенят в кармане куртки, когда он выходит на улицу.***
Toronto, Canada, 03:04 p.m.
– Вживаемся в роль? Пар валит клубами изо рта, гнется под косыми лучами паргелия — Уилл нервно ежится — воздух разъедает тяжелое прокуренное дыхание. Ганнибал. – Я все еще жду ответа. – Лектер тушит сигарету о кирпичную стену, мажет пепел по рельефу и бросает стенающий окурок на землю. Черт его дери, да. – Спасибо за внимание ко мне, – запоздало отзывается Грэм, искажая голос талой иронией. Ему отнюдь не смешно. – Всегда пожалуйста, – у Ганнибала раскрасневшееся от холода скуластое лицо с обрюзгшими желваками и вздутыми венами — Уиллу кажется, что черви сжирают его изнутри; разрывая мышцы, дробя скелетную мускулатуру. – Я уже наслышан, что на съемках ты был мудаком. Такое пропустишь. – Не лучший способ выразить свои мысли. – Не все являются выпускниками Оксфорда, Дэнси. – Ганнибал сминает материю спортивной куртки, произвольно хватаясь за солнечное сплетение, комично пытаясь согреться. У доктора жилистые пальцы, размякше мнущие ярко-алую ткань — непозволительный цвет для его мира. Алый нарушает систему, травит связи: Уилл Грэм уверен, что знает, каково из системы сотворить хаос. Знает, как никто другой. – Вчера погода была лучше, не находишь? Уилл фамильярно фыркает. Может быть, он ощущает боль. Грэм хочет, чтобы доктор знал боль. Тупую, давящую, деспотичную. Вырывающую кровяные сосуды, раскалывающую кости, дерущую мышечные ткани. Душащую его руками. Дышащую его легкими. Так было бы правильно. Доктор Лектер вынимает очередную сигарету Marlboro — намокшую, вязкую; у него смуглые испещренные сплетениями вен руки, пепел лениво возгорается, сталкиваясь с языком пламени. Ганнибал Лектер выглядит безнадежно фальшивым. Лживым и ломким. Клубы сигаретного дыма вспухают, как волной национальной травли накатывает революция — впериваются в кости, пускают корни в нервы, обездвиживают, умело дергают за налитые кровью ноги, пронзая позвоночник, сокращая мышцы. Или чьи-то реакционные идеи. Грэм, безусловно, является сторонником консерватизма. – Вечером, как договаривались? Миккельсен, сто сорок шесть. – выжатая улыбка. У доктора Лектера покрытые шафрановым налетом вогнутые клыки и слегка влажные глаза: он редко моргает. Миккельсен, значит. Грэму незачем знать, кто это. Он понимает, что это не он. Каннибализм пропах желанием поглощать, впитывать, уминать. Владеть телом и душой. Но здесь сквозит другим. И все это чертовски, чертовски неправильно. – Как договаривались. – Уилл вымученно улыбается в ответ.***
Toronto, Canada, 08:37 p.m.
– Говорит Хью Дэнси, извините, на данный момент я не могу ответить на ваш звонок. – Ты меня тоже извини. Вкус виски вязнет на губах, роздерть горечи спирта согревает скулы, опаляет кожу; произрастает ламелами и мицелием из его глазных яблок — склера лопается и пузырится слизью, зрительный нерв наматывается на ножку — его виски кроются сапрофитами. Может быть, ему стоит меньше пить. “Я могу подкармливать гусеницу, шептать указания в кокон, но не могу предугадать, что вырвется оттуда в итоге.” Линии желтого маркера на страницах сценария — изнывающе яркие и контрастные. Уилл проводит рукой по бумаге: намокшие подушечки пальцев липнут к поверхности, выделенным фразам; нему самому. Уилл не верит в собственную живость. “Время и обстоятельства вернули нас к моменту, когда чашка разбилась.” Все его действия предугаданы. Его написали. От правды хочется выть. На пальцах бухнет лимонная краска. Вот дерьмо. “Нет…Нет-нет-нет.” И отчего-то Уилл Грэм считает, что здесь он сможет жить. Он мучительно силится понять Хью: пытается разглядеть его — свое — лицо среди строк газетных статей, в прогорклом кофе, набухших пятнах свернувшегося сахара на дне бумажного стакана, паспортных данных. И еще. Он видит – себя – его. Сидящего в кресле с добротной обивкой из бычьей кожи — Уиллу становится интересно, что чувствует человек, убивающий быка. На Хью форма заключенного, а голова охвачена огнем: языки пламени полощут воздух, накаляются до белизны, ослепляющей взгляд. Грэм готов поклясться, что у Дэнси опущены уголки губ. Уилл решает, что он тоже горюет. Может быть, о нем, а, может быть, о себе. – Только мы с тобой остались, приятель, – Грэм срывается на озлобленный шепот, брезгливо окроплённый жалостью. – А ты еще и неудачник. Он подает стакан джина Дэнси: разлетевшиеся по полу граненные стекла воспаляют монотонное колебание в воздухе; у Хью текут — глетчерный лед — глазные яблоки из под век, накрапывают на выцветшую тюремную форму и разлетаются осколками — джина — по полу. Все правильно. – Точно неудачник. – глухо подтверждает Грэм. Безусловно. Одиночество имеет вкус джина и разбитого стекла.