Toronto, Canada, 1:43 p.m.
Кэсси уже разлила кофе. Хью Дэнси — человек привычки. Хью Дэнси пьет только в известных ему пабах, заказывает только полюбившийся эспрессо со сливками и одевается только в магазинах, чья дисконтная карта у него имеется. Хью Дэнси водит семью только в те кафе, которые полюбились Клэр. Хью Дэнси курит только Lucky Strike, потому что они наименее вредны для здоровья — такие советует ему Мадс Миккельсен, стряхивая пепел с зажженного конца сигареты в пепельницу. Хью Дэнси — гребаный консерватор и этого не отрицает. Он морщится, когда горло раздирает от спертого воздуха, исполосанного химическими запахами моющих средств, а матово-белые плиты с рóзлитым в углу кофе мозолят глаза. Неон плывет в гранях своих очертаний. “No Smoking”. – Так ты будешь или нет? – у Миккельсена грубо высеченный грудной хрип: он затягивается. – Я ждать не буду. Приблизившись к нему, Дэнси прикладывается губами к концу сигареты, жмурясь от разъедаемого дымом горла. Едкость полоснула лезвием по глотке и впилась в голосовые связки. Ах, точно. Где его манеры? Хью распахивает глаза, — горечь, жжение, боль, — выдыхает и давится. Дыму не нужно стегать их по скулам и вискам — дым сочится наверх. Безукоризненно белый пол, безукоризненно чистые, провонявшие мылом стены, безукоризненно неживое растение в углу мужского туалета. Дым портит систему: Дэнси его вычитает. Потому что систему рушить нельзя — система толкает дым вверх. Закашлявшись, он отстраняется от тлеющего льна сигареты. Когда Миккельсен зажимает сигарету меж зубами, Хью не противится и клонится к раковинам — справляется с накатившей тошнотой. – Можешь потом докурить. — Мадс готов поклясться, что видит в Дэнси треплемую наивность. Клянется, божится и идет мимо. А Хью Дэнси давно не наивен: знает, знает, видит наяву. Противится и стопорится на месте, глядя вслед прошедшему мимо. Он отчего-то понимает всю абсурдность ситуации, когда корень языка бухнет от рвоты, а он хватается за кран раковины. Когда его рвет, он иронично не верит… …Мадс хватает его за волосы на затылке — так хватают не дикого зверя перед тем, как прикладывают к его горлу нож — и держит, пока из него вываливается вся гниль. Хью хрюкает, давясь слюной и желудочным соком, когда решает, что Lucky Strike все таки лучше. Свет его гладит. Нависший над заслонкой, он сжимает пальцами края раковины, хмурясь и сплевывая. Ужас сдавливает гортань, и Дэнси вжимается в утварь, как хватался молодым за возможность стать актерам. Хера с два ты прославишься так быстро. Будешь сплевывать постоянно. Вероятно, его вырвало из-за сигарет. – Слишком крепкие, кажется. – глотку гложет, руки свело. Последний плевок кажется не более чем моветоном. Впрочем, Дэнси нечасто видит женщин с агатом на похоронах. Миккельсен слишком долго возится со стерильными салфетками, а у Хью сбивается дыхание, когда он отстраняется от заляпанного рвотой блеска раковины и криво ему улыбается. – Вытрись. – в каком-то смысле он может расценить это как проявление заботы; Мадс гулко дышит, отряхивая руки. Включив воду, он не задерживает взгляд на блеске утвари. И считает, что это не значимее паршиво наляпанной картины провонявшим хилым спиртом профаном. Иногда ему чудится, что профан оказался бы о нем такого же мнения.***
Можно сказать, что это судьба. Да-да, не спорьте. Три минуты — Хью скрупулезно отсчитывает. Ему остается ровно три минуты — а плечи мякнут под грудой ткани тюремной формы, в зрачки проскальзывает абсолютно слепящий луч софита. Дэнси не предпочитает счет, но на сегодня он делает исключение. Он слышит нервный шепот гримерши, отдаленный смех Абрамса и очевидный, чертовски очевидный скрежет самолюбия. Кажется, он провалился в этом дубле. В те моменты, когда он прерывает съемки примятым смехом, то осознает, как сильно укоренилось в нем шаткое желание вымыть руки перед тем, как прикоснуться после окончания съемок к Клэр. Сейчас он понимает, как долго ему придется мыть руки, особенно фаланги сцепленных замком пальцев — деталь Уилла Грэма, которую он не задевает из принципа или необузданной боязни утерять связь с персонажем. Он всегда был готов вкалывать, даже более чем достаточно. Сейчас он думает, что вкалывал зазря. От досады он не сдерживается и сжимает руки в кулаки, слыша легкий хруст костяшек и уклоняясь от взглядов видеокамер — он не считает нужным отвлекаться на лишнее. Он почти привык к Балтимору. Заново. И Балтимор принимает его всем своим целым: высвобождает место внутри себя и дает протиснуться сквозь ряды сточных вод. Поток вымывает песок, оставляя лишь Уилла Грэма внутри и помеченный маркером в сценарии шрам, оставленный ножом для резки линолеума. Балтимор пахнет листвой, хвоей и судорогами. “Где-то застрелили животное,” — думает Дэнси. Олень путается в сети и предсмертных спазмах, когда опавшая листва льнет к его искривленному в шоке телу: он и до конца не понимает, что произошло. Стремится вырваться из сети, захлебываясь кровью и вонью дешевого пороха. Когда он замирает, охотник молча качает головой и прикладывает нож к его дрожащей от смерти спинного мозга шее. Хью действительно любит наблюдать за охотой, правда, в разности ее проявлений: как Ганнибал Лектер ловит Уилла Грэма, и как Уилл Грэм поджидает Ганнибала Лектера. Рыча от холода и хрипа опавшей листвы, он и сам-то не знает, кто из них обоих попадет в капкан. Сейчас Дэнси считает, что знает Уилла Грэма даже больше, чем нужно. Расслабленность ломит ребра, взгляд зрачков ленив и почти неподвижен, охватывающие штанины духоты воздуха рябят перед глазами; он более чем напоминает Уилла Грэма — проносится в мыслях. И это “напоминает” бьет по лицу лучом света. Камера похожа на склеп. Хоронят, конечно же, не его — мысль бередит рану, которая и ему не принадлежит. Но он чувствует. Честнее было бы сказать, что боится. Закрывает лицо руками, – вспотевшие ладони трут пролегшие меж бровей морщины – закрывает глаза; гулом боя крови в височных долях стрекочет отсчет. Раз, два, три, раз, два, три. К его несчастью, окончание сцены безобразно молчит. Дэнси не ждет. Открывает глаза и принимает на себя давление слабых лучей света, бьющихся сквозь пальцы сцепленных рук. Руки его пахнут сигаретами, стерильностью, железом и нетерпением. Когда он убирает их с лица то безнадежно чувствует все: запыленность пола, гнев и дешевое осознание того, что глаза больше не слепит. Холод лечебницы оставляет вмятину и обжигает; тело горит. Столбняк мороза чувствуется больше всего на койке, но двинуться и встать он не может. Здесь нет камер и остальных. Из едва различимых звуков он может слышать только мычание человека. Только вязь холода, нечленораздельная речь чуждого голоса и он. Он старается держать себя в спокойствии первые десять секунд. Когда недавно принадлежавший съемочной площадке спертый воздух заполняет доли мозга, из Хью вырывается излишне ранний хрип. – Есть кто-нибудь? – бесконтрольно, резко; он даже не успевает выдохнуть. В сведенные вместе ноги ударяет поток холодного воздуха и камнем падает рядом со стопами. Тишина звенит, шлепаясь о подошву заляпанных пылью ботинок. – Есть, конечно, мразина. – скрежет толкающихся внутри механизмов, грыжа мужского баса: да, Хью прекрасно это слышит. Не оборачивается, безусловно. Система внутри трещит от переизбытка сигаретного дыма. – Посмотри сюда, куколка, я приготовил тебе подарок на наше чаепитие. – прокуренный бас. Когда Хью рефлекторно оборачивается, то замечает блеск слюны на полу коридора. Когда он моргает, то струя спермы разбивается о камень, а ее осколки, шипя, долетают до железа решетки. Дэнси реагирует по мере своих возможностей: бросается к углу койки и вжимается в ткань простыни, комкая лён в своих руках, шепча нечто невнятное и безнадежно ненужное. Окидывает напротив стоящего поспешным взглядом, запоминая лишь босые ноги, потертые штаны и демонстративные поглаживания стоящего члена рукой. Поначалу Хью сидит оглушенный, не слыша учащенного биения собственного сердца. Потом он заводит руки за спину и царапает булыжник камеры, ощущая грани мути тюремной решетки. Он чувствует пропитанный кровью холод настоящего Балтимора всем телом. Бедрами. Ладонью. Стопами. Икрами. Мыслями. Балтимор. Живой. Без остальных. Кажется, дыхание сперло. У пациента пожелтевшие водянистые глаза; темные, напоминающие антрацит. – Свинья! Дэнси слышит это отчетливей, чем бой крови, пульсирующей в темп мыслям и разгоняющей их по сосудам. Балтимор. Настоящий. Без остальных. Свинья. Он ел свинину прошлым вечером. Поначалу он хочет позвать. После съезжает на пол, проводя рукой по камню и молчит. Молчание стоит ему мысли, что это все не очередная шутка, а грязь на его руке липнет к вспотевшей коже по-настоящему. Вспыхивает другая. “Это, блять, невозможно.” Как и предписывает вероятность, он в это не верит.***
Красное. Безоговорочно. Ганнибал Лектер предпочитает красное. Он выбирает красный цвет в его бордовых тонах Кабинет выдержан в легких тонах, освещен призрачным солнечным светом и отдает презервативами с духотой. Давит всем своим целым. – Вы пришли навестить пациента B 1327-1? – доктор Чилтон пропах женщинами и лечебницей: насквозь. Перебирает пальцами — трогавшими этим утром женскую грудь — и учтиво скалится. – По настоянию Джека Кроуфорда и собственным опасениям за его здоровье. – формальность. – Как же я сразу не догадался? – он пользуется дорогим одеколоном, носит дорогие запонки вкупе с дешевым материалом костюма; доктор Лектер проводит пальцами по граненной ручке кресла, чувствуя рядом дух выкарабкавшейся в свет деревенщины. – Признаюсь вам, когда нам доставили агента Грэма, мы ожидали нечто более значимое, чем лишь интересный случай. А он оказался лишь гипертрофированной прессой повседневностью. Доктор Чилтон не вызывает желания собой владеть; он сравним с отвратительной модой твидовых брюк с пурпурными вкраплениями. Миша любила баклажановый цвет. Ганнибал носил ей в детскую ванну напудренные инеем, налитые цветом баклажаны, считая это своим долгом. Конечно, он помнит ее лицо. Обглоданные кости тоже. – Действительно. – доктор Лектер произносит это без толики лжи. Водит рукой вправо и подушечками пальцев изучает поверхность дубовой тумбы. Может быть, белое. Терпкое на вкус. Фредерик Чилтон абсолютно точно знает запах неприязни, запах формальности и запах ожидания. Даже лучше, чем надо. Ганнибал Лектер пахнет лишь древесными нотками и бергамотом, не более. – Это ваш второй визит? – Третий, доктор Чилтон. – И как я только мог забыть? – он считает, что разорвал жгут напряжения в воздухе. – Тогда, я полагаю, вы знаете все правила безопасности. Вам стоило их соблюдать…Особенно во время сеансов с Уиллом Грэмом. У доктора Лектера двинулась рука. – Это обвинение, доктор Чилтон? – Что вы, лишь замечание. Барни, проводи доктора Лектера к Уиллу Грэму, – он натягивает на лицо тень ухмылки, не подходящей формальной обстановке. – Стал бы я обвинять такого профессионала своего дела, верно, доктор Лектер? Верно. Ганнибал запивает его кьянти, перебивая привкус соли и металла от сдобренной специями печени; масло лениво течет по мясу, отчего доктор Лектер понимает собственную нужду в сонате. Но это позже. После красного. – Благодарю за уделенное мне внимание, доктор Чилтон. – он оставляет зигзаги собственных мыслей (память) на древесине столешницы и уходит вслед за темнокожим санитаром. Сектор особо опасных преступников пахнет спермой и ничтожеством.***
– Свиньи! Собаки! Никто не возражает. – Скоты! – каждое слово распадается на части, а буквы, откалываясь, придают надорванное звучание другим. Крошка ругательств сыплется на ботинки доктора Лектера, путающегося в коротких разговорах света. Его ждали. Дэнси уже стоит напротив решетки. Здравствуйте, доктор Лектер. Короткие ухватистые ужимки; у доктора Лектера пальто соткано из флиса — Дэнси не сдерживается и вдыхает запах качественного материала и лжи. Когда тень Ганнибала касается его ног, Хью оборачивается к нему лицом. Добрый вечер, доктор Лектер. Я не отсюда, доктор Лектер. Приятно слышать, что вы существуете только здесь. – Я удивлен, – щемяще и раняще. – Удивлен, что доктор Чилтон разрешил вам нанести мне визит. – бока колит, тяжесть материи бьет по ногам. Ганнибал щурится на долю секунды и выжидающе молчит; от его перчаток несет свежей кожей, его лицо кажется Хью менее живым, чем его собственное; каков парадокс. У Ганнибала Лектера выпирают швы на смуглой коже запястий, на подушечках пальцев остался легкий налет пыли со столешницы из кабинета доктора Чилтона: он тоже сегодня будет долго мыть руки. Они оба этого ждали. Дэнси ждал помощи, а на намерения Ганнибала ему плевать. Он помнит слова, помеченные в сценарии. – Я перешел из ваших рук в его. – голос едва дрожит, а Хью не может с этим совладать: ему впервые настолько страшно за свою жизнь в отчуждающих стенах и вое пациента за стеной. Доктор Лектер не собирается ждать. Уиллу всегда нужно было время, а Ганнибал отдавал ему столько, сколько мог. – Вы лгали мне, Уилл, когда сказали, что нуждаетесь в моей помощи? – доктор Лектер имеет чудное пристрастие носить вычурные – Нет. – он морщится. Лгать становится до жути легко. – Доктор Чилтон обвинил меня в использовании запрещенных методов лечения во время наших сеансов. – он не сходит с места. Может быть, от треска бахвальства. Хью тоже это слышит. – Это не то, во что я верю. – высечено, резко. Он разучивал, как нужно это говорить. Днями и ночами. Даже тратил больше себя на Уилла Грэма, чем это на самом деле было нужно. По крайней мере, он разучивал это для Уилла Грэма, не для себя. – Он выбрал наркоанализ. Я вспомнил вас… – не он вспомнил. Уилл Грэм вспомнил. А впрочем, неважно. – …Вы ввели мне инъекцию психотропа. Я помню прерывающийся свет в вашем офисе. Клюет, доктор Лектер. Хотя вы так легко не поверите. – Память об инъекции. – он ступает ближе. – Но зачем он делает это со мной? – Дэнси не шепчет: хочет, чтобы его услышали. Он представляет, как прокладываются морщины на лице Фредерика Чилтона, грубая кожа натягивается на лицевых костях, а ворс стягивается в хватке рук. Он всегда задыхается, когда его называют шарлатаном. В мыслях всхлипывает мысль, что Эспарза так бы не смог. Ганнибал приближается. – Он хочет отчудить нас друг от друга. А также, безусловно, найти тех, кто не порицает вас, как психопата. – он становится максимально близко к решетке: у него ровное, не истрепанное хрипом дыхание, непохожее на надрывистое Миккельсена. Сэмми завывает еще громче. – Вы никогда меня не порицали, даже под присягой. – Хью опускает взгляд; это — его финальный штрих. – Вы всегда были моим другом. Он дышит чужим воздухом, скользит (впитывает) взглядом по Ганнибалу Лектеру и замечает, что у него на правой руке шесть пальцев. Он помнит, как его коробила эта особенность. Сейчас его жалит страх. Заставляет молчать и поднять взгляд на Ганнибала, ощущая давящий пресс гордости за свою нормальность. Ганнибал поначалу молчит. – Да. – он ждет вызов и его получает. Вздёрнутый подбородок. Это подстегнуло. Шершни света роятся на галстуке доктора Лектера — Дэнси никогда раньше не замечал такой дизайнерской мысли. Почему-то между чувствами растерянности и неверия Хью Дэнси — человек с жесткими руками, запахом табака и свежего эспрессо — переживает еще и легкое разочарование. Чувствуя жжение чужого дыхания, он решает, что никогда не позволит себе здесь сгнить. Дыша, Ганнибал Лектер не гудит, как Брайан, не сипит как Скотт и кажется, безусловно, понимающим. Конечно, Хью страшно. Конечно, он не верит. На большее и свободы-то нет. *** Лязг решетки бьется о стенки черепной коробки и вспыхивает шарканьем ног о бетон пола. Позвольте зарисовать вам картину. Удары подошвы о камень. Скачок дыхания санитаров и заключенного. Блеск чернил “Aaron Bloomfield” на белизне документов. Шлепки намокшей ткани о кожу. Звон наручников. Плетущийся ком давления в горле. Дэнси тихо язвит. Аарон Бломфилд — мужчина, лет сорока пяти с обрюзгшим лицом и отвратительным коком в дань старой моде, тащится к выходу из сектора, прикрывая отекший глаз. Таких помечают в пропахших гуталином энциклопедиях на заднем сидении машин под строчкой “Человек Прямоходящий”. После он чувствует жало. Язва — отчаянно глупая — оказывается второй ошибкой Хью Дэнси за все пребывание в лечебнице Балтимора. Первой его ошибкой становится желание прильнуть к решетке ближе. “Ну что за вид?” Сердце не успевает пропустить удар. – Ах ты херов ублюдок! – Бломфилд громыхает о решетку и плюет в лицо Хью, отсутствующе рыча на брюзжание пневматического оружия в кобуре. Слюна на ощущение горячая и пенистая. – Я до тебя доберусь, дерьмо! – у Аарона течет пена по подбородку. Прижав пальцы к губам, Дэнси, ринувшись к стене, примыкает спиной к холоду, путаясь в тюремной форме, перебарывая глупое желание зажмуриться и представить, будто он находится отнюдь не в лечебнице. Господи. Выдохи разрываются в воздухе подобно кончине звезды. Шумно. Резко. Обжигающе. Бломфилд хватается пальцами за металл решетки и пытается протиснуть голову сквозь прутья, повинуясь лишь животным инстинктам и сплевывая очевидное желание сожрать на корне языка. Хруст костей и свист наручников — ему вывихнули плечо и вогнали транквилизатор. Поначалу он боролся. Лягал почерневшими стопами и скрипел толкавшимися меж собой из-за узкой челюсти зубами, захлебываясь собственной слюной и чувствуя переполненность мочевого пузыря. Скатываясь к полу, он не сводит глаз с Дэнси и понимает, что обмочился. Хью крючится над провонявшим полом, закрывает рот рукой и сцепляет влажными пальцами горло (дрожащий от напряжения кадык), когда от тухлого смрада мочи, белеющей слюны, стекающей по носу, его рвет. Господи, блять. Что-то звенит в суставах, порет легкие и дерет шейные позвонки. Находится в глотке и бросается наружу. Крик. Отчаянный и короткий, нашедший приют в стенах камеры. Балтимор отвечает: молчанием и отказом в поддержке. На секунду Дэнси кажется, что он сошел с ума. Но нет. Так легко не сдуреешь. Когда Бломфилда уносят, Хью чувствует застоявшийся запах мочи и крови в воздухе. На этот раз кровь настоящая. Они включают религиозный канал, чтобы всех успокоить. – И где ваш блядский Бог был, когда грохнул свою семью, а?! Он сдох вместе с ними, вам понятно? – стирая рвоту с тюремной формы, Хью замечает, какие развитые легкие у кричащего. Когда его усмиряют, доносятся лишь хрипы и ругань. А Дэнси сидит и впитывает, прижав колени к телу.