Мне две любви дано для радостей и горя. Уильям Шекспир
Они много молчали. Гилберт молчал, привычный к безмолвию. Он никогда не был словоохотлив, и его скупость в общении часто принимали за нелюдимость и недоброжелательность, хотя он, на самом деле, просто любил слушать. Оз же был пугающе тих. Он щедро раздаривал улыбки направо и налево, здоровался с гостями Латвиджа, отвешивал юным леди изысканные комплименты, не скупясь на красноречие, и всё же оставался задумчив. Он будто очутился вдруг на дне озера, под толщей мутноватой губительной воды, а Гилберт остался на застывшей стеклом поверхности, не в силах пробить в этом стекле брешь и вытащить Оза. Когда Гилберту вконец опостылела фальшивая жизнерадостность, он увлёк Оза за собой в угол, подальше от посторонних взглядов. Людей в зале было много, и на сиротливо ютившихся у стен особого внимания не обращали, что было только на руку. — Ты так и не снял кольцо, — сказал Гилберт. Ему хотелось курить, но во избежание искушения он даже сигареты с собой не взял, бросив их в комнате. — Как и ты, — заметил Оз. Он прислонился спиной к стене и с лёгкой улыбкой взглянул на украшавшее его безымянный палец кольцо. — Знаешь, мне кажется, этот герб — нечто большее, чем отличие от остальных студентов и знак принадлежности к дуэльному клубу. Это... символ. — Символ чего? Оз рассмеялся. — Да чего угодно. Например, свободы. Я много думал над тем, что произошло. Честно говоря, у меня каша в голове, — признался он. — Диос рассказал мне такие жуткие вещи, а потом Джек... Я чуть не убил Элиота. Если бы Лео не спас ему жизнь, я никогда себя не простил бы. Диос манипулировал Лео, практически управлял им, дёргая за ниточки и вынуждая подчиняться. Джек управлял мной. Всеми нами, в конечном итоге, кто-либо или что-либо управляло. Но Диос дал нам шанс освободиться. Разве не освобождение его сила? — Лео больше нет, — напомнил Гилберт и вмиг пожалел о своих словах — Оз помрачнел, глаза его потемнели, но он заставил себя улыбнуться. — Вовсе нет. Я думаю, Лео жив, иначе... мне кажется, что иначе замка бы больше не существовало. Может, это мои домыслы, ведь я больше всего хочу, чтобы он оказался жив. Но если я хоть на миг допущу мысль о том, что он мёртв, я вряд ли смогу не сломаться, — он широко улыбнулся, и от этой светлой, но печальной улыбки внутри Гилберта всё сжалось. Они стояли, будто пренебрежительно выброшенные на берег морем — отделённые от кружившихся в танце людей и от групп господ, чинно беседовавших друг с другом. Гилберту было жаль Оза. Если бы он мог, то с радостью поменялся бы с ним местами, но отчасти он и так был на его месте. Оза не ждало впереди безоблачное счастье, какое он рисовал себе в бреду своих пылких чувств к Лео. Жив Лео или мёртв, Оз для него, скорее всего, останется просто Озом. Но перед Озом у Гилберта было одно преимущество: он не страдал в неведении, не мучился переживаниями за чужую судьбу, ведь он знал, что Оз жив, здоров и более-менее держится. Но Оз был очень сильным. Пусть он и говорил, что вот-вот сломается, это было ложью. Он встретит стоически любую новость о Лео, он смирится. Что Оз умел делать очень хорошо — так это смиряться с любой болью. Он столь искусно прятал её в себе, что, как Гилберту порой казалось, он сросся с ней, стал с ней единым целым, и больше ничто не было способно тронуть его особенно глубоко. Оз был превосходно защищён самим собой, и потому Гилберт был спокоен за него. А вот Гилберт был слабым. Он не терпел боли, и испытание железом там, у врат, стало для него настоящей пыткой. Ни за что на свете он не желал бы испытать эту дикую боль снова — боль, пронзавшую каждый сантиметр тела. И всё же, за Озом он безропотно шагнул бы даже в огонь. Ведь Оз сильнее боли, даже — страха боли Гилберта. Гилберт вздрогнул, ощутив мягкое прикосновение к руке. Оз смотрел прямо перед собой, наблюдая за вальсирующими парами, на губах его блуждала лукавая улыбка, а пальцами он касался ладони Гилберта — без излишней робости или пугливости, но осторожно, будто молчаливо предлагая: «Я здесь, я готов принять тебя и взять тебя за руку. Согласишься?» Он не делал Гилберту одолжения свысока, хотя наверняка давно без труда прочёл всё, что Гилберт так старательно скрывал от других. Это было предложение равного равному, и Гилберт с готовностью сжал пальцы Оза. Первым малодушным порывом Гилберта было подумать, будто он — замена, попытка отвлечься, быстрее примириться с действительностью. Но он сразу же закрылся от этой мысли, отмёл её прочь, запрещая себе думать об Озе так плохо. И даже если это было правдой, Гилберт всё равно об этом никогда не узнает и сможет тешить себя слабой иллюзией собственной значимости для Оза. То был бы блаженный и сладостный самообман. Мельком Гилберт увидел брата, с которым так и не успел поговорить — тот шёл под руку с Адой и казался каким-то... иным. Будто те жуткие, ядовитые мечи выпили из него что-то, а может, напротив, отравили его, изменив до неузнаваемости. Гилберт и сам толком не понимал, чем вызвано это чувство, но прислушаться к себе не успел — и Винсент, и Ада, в своём палевом платье похожая на воздушное облако, быстро скрылись из виду в направлении двери. — Эй, вы опять меня бросили! — Алиса, будто не заметив их соединённых рук, повисла на плече у Гилберта — совершенно неподобающе для леди. На них начали оборачиваться и Гилберт, притворившись, будто занят стряхиванием с себя назойливой девчонки, сжал пальцы Оза крепче. — Завтра мы едем домой, — сказал с улыбкой Оз. — Вчетвером? — Почему вчетвером? — Клоун и Шерон уже уехали, — проговорила Алиса, будто не замечая неловких попыток Гилберта высвободиться из её излишне крепких объятий. — Значит, ты, я, Водоросль и этот тихоий, с книжками. Мы ведь поедем вчетвером, правда? — она с надеждой взглянула на Оза. — Нам будет весело. Он, оказывается, ничего, не то что этот крикливый, с мечом. Он же поедет с нами, правда, Оз? — Лео пришлось уехать, — солгал Оз с удивительно чистой и искренней улыбкой. — Но как только он вернётся, мы обязательно вчетвером станем искать твои воспоминания. И от этой болезненной, идеальной в своей фальши улыбки Гилберту захотелось взвыть.* * *
Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Иосиф Бродский
Воздух Арены был сухим, прогорклым и пах гарью. После бесконечно длинной ночи дуэлей Арену настиг жемчужный безжизненный рассвет — небо посерело, звёзды потускнели и стыдливо спрятали своё сияние, уступая место незримому солнцу. Под ногами хрустело. Арена была щедро усыпана хрустальными осколками, а вялая, выгоревшая трава была сбрызнута мелким искристым крошевом. Кусты тоже выгорели — от них остались лишь почерневшие, голые, искривлённые в молчаливой агонии ветки. Винсент подошёл к кустам, наклонился, дотронулся до цветочных останков, и на пальцах осел шелковистый мягкий невесомый пепел. Винсент растёр этот пепел меж пальцев, поднёс к носу и уловил тонкий аромат красных роз. Элиот стоял поодаль, у самого края Арены, и хмуро всматривался в мерцающий силуэт призрачного замка, теперь почти сливавшегося с посветлевшим небом. В руке Элиот, одетый в чёрный сюртук, держал ножны с мечом. Перчаток на нём не было, и, приблизившись, Винсент различил на коже мелкие порезы и ожоги от раскалённых осколков. Он с трудом припоминал треск лопнувшей под ногами площадки и лестницы, тяжело осевшей вниз, но зато помнил боль от впившихся в кожу кусочков хрусталя — его собственные руки тоже были иссечены ссадинами. От мечей, пронзивших Винсента, останутся шрамы. Клинки словно отравили его кровь своей яростью и своим гневом, и раны не желали затягиваться. То и дело Винсент, забывшись, чуть морщился от боли и неприятного ощущения липкой влаги под тугими повязками. Мистер Блэк постарался на славу, но что значило его мастерство против квинтэссенции желчной ненависти? В воздухе кружился пепел. Крупные серые хлопья оседали на волосах Элиота и на его плечах, точно грязный снег. — Видел? — заметив присутствие Винсента, Элиот повернул голову, взглядом указывая ему за спину. Обернувшись, тот скользнул взглядом по обгоревшим кустам и только потом сообразил опустить глаза. Корни кустов вгрызались в наполовину ушедший в землю желтоватый костяк. На фаланге вытянутой вдоль тела руки красовалось серебряное кольцо с печатью розы. Человек, когда-то умерший под кустами с розами, а может, ставший им пищей и давший им начало, лежал навзничь, и Винсент почти наяву увидел перед собой Диоса. Как он лежит, прижавшись щекой к земле, как смотрит с тоской на объявшее Арену пламя, и ветер шевелит его вьющиеся сиреневые локоны, а на белом кителе у него — кровь, неестественно яркая, словно подкрашенная вода. — Он умер уже очень давно, — ответил Винсент. — Мы видели призрака? Я не верю в призраков, — Элиот отвернулся от проросших через кости кустов, и осмотрелся, но взгляд его неизменно возвращался к серебристому замку-миражу. — А призрак поверил в нас, — Винсент улыбнулся и потёр плечо. Раны сильно чесались, но доктор Блэк перевязал его так туго, что добраться до них и облегчить свои страдания не получалось. — Я искал тебя. Хотел поговорить. — О чём? — Что-нибудь изменилось? Может, ты почувствовал что-то... странное? Элиот задумался. Когда он был вдумчив, то меж его бровей пролегала едва заметная морщинка, а губы плотно сжимались. Винсент помнил мимику Элиота с такой точностью, что смог бы нарисовать его портрет с закрытыми глазами. Точно так же, как помнил он и мимику Гилберта. — Да... думаю, да. — Он взглянул на свою ладонь, а потом коснулся ею левой стороны груди. — Боль была дикая, как будто мне сердце калёным железом выжгли. А потом отпустило. А почему ты спросил? — Простое любопытство. Элиот, что-то вспомнив, сунул руку во внутренний карман, извлёк письмо и протянул его Винсенту. Взяв вскрытое письмо, Винсент прочёл на обороте конверта имя отправителя: «Клод Найтрей». — Клод и Эрнест вернулись из своего путешествия на юг, в дикие страны, — сказал Элиот. — Клод написал длинное письмо на семь страниц, а Эрнест ограничился парой строк, как всегда. Дворянин должен уметь писать письма, а он и двух слов толком связать не может, словно какой-то крестьянин. Винсент долго пристально смотрел на Элиота. — Да, — не выдержал он. — Это из-за Лео, я уверен. Я... сказал ему, что хотел бы... Он не договорил, но было и так понятно, чего именно хотел Элиот, если его старшие братья теперь здравствуют и пишут ему письма. Винсент обошёлся бы и без общества этих заносчивых людей, не признающих ни его, ни Гилберта, и без промедления отнял бы их жизни, окажись они угрозой, но пока что Элиот мог радоваться торжественному воссоединению семьи в полном составе, за исключением оставшегося мёртвым дядюшки. Но по дядюшке никто особенно не скучал. Итак, Лео достиг своей цели. Элиот больше не контрактор, его любимые братья — живы. Возможно, благодаря Лео же они и спаслись, когда всё вокруг стало рушиться и воспламеняться. Никто не выжил бы после падения с такой головокружительной высоты, а если бы кто и уцелел, его добили бы куски хрусталя, рассыпавшиеся в пыль, едва достигнув земли. И пламя. Винсент так и не понял, как разгорелся пожар: от свечей, что во множестве стояли внизу, среди травы, или же по воле Диоса. Может, сам он вспыхнул со своими последними словами — Винсент слышал их, даже находясь в полубессознательном от боли состоянии. — Бал в самом разгаре, — сказал он. — Все веселятся. — Я соблюл правила приличий и показался там для приветствий, — ответил Элиот с недовольством в голосе. — Больше мне там делать нечего. — Собираешься простоять здесь до скончания времён? Или, обезумев от горя потери, броситься с обрыва? — Сдурел? — Элиот раздражённо фыркнул, потом вдруг чихнул от пепла, попавшего в нос. — Лео там, и ты это знаешь. Ты видел, как он входил в замок. Диос сказал: «за вратами спит вечность», так какой в ней прок, если достигший этой вечности не выживает? — Разумно. — Поэтому, — утерев с лица пепел и неловко размазав пару хлопьев по скуле, Элиот вновь поднял голову, всматриваясь в очертания замка, — я вытащу Лео оттуда, даже если ему этого не хочется. Винсент, не скрывая удивления во взгляде, посмотрел на Элиота. Он считал младшего брата глупцом, слепцом и гордецом, а теперь оказалось, что Элиот способен мыслить глубже иных более опытных и взрослых людей. А ведь он прав. Лео и в самом деле мог просто не захотеть оставаться частью этого мира — мира, столь изощрённо над ним издевавшегося. И Винсент вполне понимал его чувства: голоса в голове, золотые огни, кровь Элиота на его руках, и даже, косвенно, кровь старших Найтреев. Винсент на его месте тоже пожелал бы спрятаться за прочной скорлупой недостижимого серебряного замка. — И как ты туда доберёшься? — спросил Винсент, тоже устремляя взор к замку. — Я знаю, что делать. Пора Лео вспомнить, как пристало вести себя слуге дворянина. — Не умеешь сдаваться, да? Винсент усмехнулся. Элиот пылал ярчайшей решимостью, почти такой же обжигающей, как вчерашний пожар. И Винсент был готов помочь ему — так, как сумеет, опалённый этой решимостью, клейменый ею, неспособный просто уйти в сторону и смотреть, как неразумный, но напористый ребёнок бьётся в запертые ворота, разбивая лоб и руки в кровь. А потом он направился к люку и вниз, туда, где ждала пышно разодетая для бала Ада — с иссечёнными ядовитыми лезвиями ладонями, надоедливая, раздражающая, но — ослепительно прекрасная в своём моральном мазохизме.