Между

      Сознание плавает на грани. Между сном и реальностью. Между страхом что будет и опасением, что всё осталось как прежде. Ей чертовски надоело просыпаться в разных местах в разное время.       Кому-то может показаться, что она психически больной человек, пристрастившийся к транквилизаторам, наркотикам или алкоголю. А кто-то сам знает липкий страх перед пробуждением.       Девушка открывает глаза, чтобы наткнуться взглядом на белый плюш мохнатого медведя. Кажется, на этот раз обошлось без приключений.       Она родилась в раннюю ноябрьскую метель.       Когда все поминали своих усопших и казали храбрость перед Мораной-Смертью, мать ее каталась в родовых судорогах в бане.       Она была поздним ребенком, очень поздним, немудрено, что повитуха с большим нежеланием взялась помогать её матери. После долго болела, а с ней болела и мать. Кто знает, может, отец её, взявший в своё время вдовую женщину в дом, действительно любил жену и боялся за неё, раз решил, что девочке будет место при каком-нибудь храме, а не за мужней спиной. Так определили ей долю. Верно, было это угодным Хозяйке Судеб?       В тот год в семье ждали мальчика. Все приметы указывали на рождение наследника. Даже рубаху родительскую перешили в детскую с мужскими обережными знаками. Но девочка удивила всех своим появлением, пойдя наперекор сложившимся приметам. И старшие дети стали считать ее ведьминым подкидышем. Мало того, что девка, так ещё и хворая, да и других заражает своей хворобой. Точно ведьмина дочка.       Так её и звали до наречения именем. Она не обижалась. Может, была слишком мала и неразумна, а может, у неё просто это когда-то было в характере — прощать мелкие подначки. Да и о каком имени может идти речь, когда ты все равно станешь ученицей вельвы, а значит, покинешь и дом, и друзей, и имя.       Мягкие тапки ласкают прохладой стопы. Девушка с бесцеремонным хлюпаньем втягивает в себя чай и чешет нос. Она могла бы и не спешить, её смена начинается много позже. В ВУЗ ей сегодня не надо, а навещает опекунов она только по воскресеньям, и идти ей к ним только через неделю. И всё же, девушка куда-то стремится.       На календаре обведено число, объясняющее её спешку.       День её рождения…       … дата чужой смерти…       В конце концов, она должна отдать дань хотя бы кому-нибудь в этот день. Если она не празднует свой день рождения, это не повод забывать о годовщине чьей-то кончины.       Девушка заворачивает в несколько полотенец разогретые в духовке пирожки и кутью. Двадцать пятое ноября. Моранин день занимается карминным порезом на востоке.       Назвали её в честь поселившихся под стрехой птиц. Ласточка, по прозвищу Вешенка. Резвая поскакушка с россыпью жарких солнечных поцелуев на носу и с почти белыми от золотых лучистых ласк волосенками. Резвушка всегда прятала веселье от отца.       Он был из вислян, пришедших с датчанами на торжище к приильменским народам. А ещё он был иноверец. И были у него свои боги. Суровые, жестокие, мрачные. Как он сам. Её отец никогда не любил веселье. А её улыбки особенно. Ещё в день её рождения он пообещал отдать Ласточку ученицей к вельве, едва девочка войдет в возраст невесты. Может, это было правильным решением, а может, именно это и сделало столь незавидной ее долю. Всегда невеста, никогда жена. Ласточка, впрочем, не теряла веры, что это до поры до времени.       Впрочем, если поменьше хохотать над ухом отца, то с ним вполне можно было жить в мире и согласии. Вешенка всегда любила приходить к нему в кузню и наблюдать за работой, благо ей то позволяла мать, превратившая походы в обязанность — поди, отнеси папке обед. Позволял и отец, главное мышкой сидеть в уголке. Порой он даже рассказывал побасенки…       Старое Пятницкое кладбище встречает её перешептыванием лип. Где-то там, в самой старой части погоста, нужная ей могила с одинокой ивой. С единственной ивой, чахлой и желтоватой.       Девушка развязывает прихваченный из дома узелок и раскладывает пирожки на старом блюдце с голубыми зубчиками по краям. В её доме не принято забывать мертвых, в обычае говорить с ними, пить и есть у их могил. Так они не чувствуют себя брошенными. Так не чувствуешь одиноким себя.       Проваренная в меду и соке пшеница останется тут, в окружении сдобных пирожков. Тот, к кому она пришла, любил это блюдо. Но только когда она сама ему его подносила. Девушка расцветает в горькой усмешке. Он зачах после её пропажи. Всё, что ему осталось — прядь волос гречишного меда, пара васильков да кружево манжета её сорочки. И неразделенные фантазии, что завели его на войну. Домой он уже не вернулся… Да и некуда было возвращаться.       В усмешке читается немой укор. Девушка перебирает аметистовые чётки, беседуя с ним вполголоса, вспоминая своих родителей. Вспоминая их последний день, запечатлевшийся ярко. Вспоминая последний день с ним, расплывающийся в памяти горько-ванильным пятном.       Он обещал назвать её женой. А она обещала согласиться и принять его веру.       Только их боги решили по-своему. И она думает, что ей стоит их за то благодарить.       Руки, запястье с два её, вяжут из раскалённого металла затейливый узор. Юный кузнец прошёл к ним просить руки одной из невестящихся девиц. Невестой ему должна была стать её старшая сестра, Дарёна. Любопытствующая Ласточка постоянно крутится вокруг жениха. В иной семье её, подлеточку, спрятали бы в подпол и не выпускали, покуда не свершится сговор. Но их семья всегда на особицу. Из-за отца.       Ласточка болтает босыми ножками и напевает под нос песенку. Шипит обиженно кружевной браслет, выкованный искусником.        — Не пойдёт за тебя Дарёна.       Кузнец оборачивается, удивленно приподнимая белые брови. Это почему ещё? Почти же сговорились сыграть свадьбу по осени.       Ласточка напевает по-прежнему под нос, ждёт вопроса. И дожидается.        — Это почему?        — А она за княжича обещалась. Он в гости к нам жаловал, да ей на прошлых посиделках кудель подпаливал. Вот и решилась.        — А ты почём знаешь?       Вешенка лукаво улыбнулась. Знаем мол. Князь младшего сына, от подневольной девки, любит, да на столец не пустит. Вот и пара ему будет, девка из простых.        — Все зубоскальничаешь?        — А ты меня в дом возьми. Чай не нарадуешься!        А юному кузнецу то в смех лишь:        — Драть тебя некому.       На следующий день сестру всё же сговорили, а Вешенке пришлось долго ходить по двору, хромая — досталось пару раз лозой по мягкому месту.       Охапка сухого вереска ложится у края старого памятника со стёртыми буквицами. Прям рядом с пирожками. Она никогда не была горда тем, что называла его любимым. Просто потому что лукавила. Он же считал её сущим проклятьем и, вероятно, тихо проклинал день встречи. Но, в конце концов, они стоят друг друга. Если только можно было бы всё вернуть вспять. И всего-то надо — вернуться.       Девушка пихает через силу в себя пирожок и скомкано прощается. С ним? С надгробием? Наверное, всё же с ним, он её слышит, если, конечно, его Бог и правда милостив.       Она кутается в вязаный мышастый платок, поправляя брошь у горла. Через несколько часов ей надо приветливо улыбаться старым женщинам, предпочитающим добрые травы с кореньями.       Иногда ей хочется проклясть и травную аптеку, и своё место в ней.

***

      Они пришли с северо-запада, круша на своем пути всё, что только могло им помешать. И забирали себе всё, что могло принести хоть какую-то наживу.       Был звонкий рюень, догорающий бабьим летом. Её уже отпускали одну по грибы и ягоды, не боясь, что кто-нибудь обидит. Из лесу чужих не ждали, зверья не боялись, а с лешим всегда жили в мире, поэтому никто в веси и не опасался отпускать детей в лес в одиночку. К тому же, ходила маленькая словенка пока только в березняк на ближнем к населью краю леса.       Кузовок мягко давил на плечи, приятно навевая терпкий грибной дух. Ещё двадцать шажочков и будет одинокая ёлочка, под которой она всегда отдыхает. Откуда взялась в березняке эта красавица, Ласточка не знала, но догадывалась, что её посадил кто-то из её недалеких пращуров. Правда, саму девочку больше волнует, что от ёлочки до дома рукой подать. И из дома даже тут горько пахнет дымом.       Ласточка привалилась к деревцу, сняв тяжёлый кузовок с добрыми грибочками. Ранние в этом году подберезовики, да ладные такие, каких не всякую осень увидишь. Мамка засушит их, да заквасит. Будет зимой ранний осенний клад славных лесных подарочков.       В кустах тихо зашебуршился заяц, никак обдирая корку. Ласточка мигом насторожилась и, словно заправский охотник, вскинула лук. Если ей сегодня повезёт, то будет на ужин каша, сдобренная мясцом. Да и отец будет рад дичи.       Вот только заяц сегодня совершенно не собирался становиться чьим-то ужином. Серый резво ускакал в лес, оставив девочку с носом. Вешенка печально вздохнула. Беда эта была не такой уж и страшной, чтобы сильно из-за нее кручиниться. Да и до кручины ли, когда едва ли в невестящиеся вышла. Девочка вернулась к кузовку, взвалила его на спину и отправилась поскорее домой. Мать волновалась, если Ласточка совсем чуть-чуть задерживалась. Сегодня утром юная грибница пообещала быть к обеду.       Со стороны веси сильнее потянуло дымом, да только не обычным, выходящим из доброй печи, а тревожным, пожарищным. Да и странные, леденящие кровь крики стал доносить ветер со стороны деревни. Руки похолодели от страха, а к горлу подступил ком, не желавший отступать, покуда девочка не вышла к кустам на пригорке.       Алым заревом полыхал родной дом, носилась мать, схватив рогач. За ней, неловко переступая хромой ногой, бежала названная сестрёнка, спасаясь от незнакомых рослых молодцев. На глазах Вешенки разворачивались картины, одна другой страшнее. Вот изловили и куда-то потащили её мать, отчаянно вырывающуюся из цепкой хватки, а вон упал, чтобы уже никогда не шелохнуться, старший брат. Она видела, как отец отбивается от двоих разбойников, едва поспевая отражать удары ещё не остывшим, алым клинком, как кидает в бегущего вподмогу теснимым товарищам кузнечный свой молот.       Справившись с охватившим всю её оцепенением, Ласточка вцепилась ручонками в свой корявый охотничий лук, собираясь защищать детскими силёнками и себя, и сестричку, неловко ковыляющую к дому, чтобы спрятаться в нём. Положила стрелу, подняла лук, целясь, но натянуть тетиву не успела. Чья-то ладонь крепко зажала ей рот, чтобы девочка не закричала, а вторая рука сцапала её поперек тела и подняла в воздух. Кто-то утянул её обратно под сень деревьев, а после, взвалив её на плечо так, что у вышибло дух, потащил прочь от деревни, мимо березняка в самую глубь леса.       Наконец, её поставили на пожухлую травку и резко встряхнули.       — Мёйде дез лейбенз? — Ласточку ещё раз больно дернули за плечо и силой усадили на траву.       Ласточка, совершенно потеряв желание куда-либо бежать, кричать и вообще что-либо делать, сжалась на травке пугливым мышонком.       «Дан», — равнодушно подумала она. — «Так вот кто напал на деревню. Датчане».       Девочка слабо разумела их речь, хотя отец учил их языку. Она подняла глаза на похитителя и усмехнулась с совершенно недетской горечью. Мужчина, наклоняясь, дал ей несильный, но чувствительный подзатыльник и повторил свой вопрос. Вешенка тихо пискнула, что жить ей ещё хочется.       — Тогда сиди здесь и помалкивай, — с трудом выплевывая непривычные языку слова с чудовищным говором иноплеменника, приказал датчанин. — Иначе свяжу. Ты поняла?       Ласточка быстро кивнула.       — Умная девочка…       Мужчина скрылся из глаз за еловым пологом.