Между

      Разбираться в хитросплетении троп пришлось сызнова — уходили они иной дорогой, не той, что он пришел к поселению. И датчанин который раз выругался сквозь зубы, что стоило получше запомнить путь от Альдейгьюборга до словенской веси, что стоило провожатого взять с собой, чтобы мог вывести из здешних лесов. А он все время выгадывал, думал поскорее до медведя-Фрейгейра добраться, раз тот дал о себе хоть как-то знать.       На торжище нашел его верткий мальчишка, сказавшийся сыном местного кузнеца. Говорил, что ждет его Фрейгейр Хальфдан в своем доме, что будет тот рад старому другу и что дочь его подросла, чтобы можно было исполнить данное когда-то обещание.       И что зазывал Фрейгейр в гости именно его, пришедшего с фарерскими купцами, мальчишка отчего-то совсем не сомневался…       Наконец, обнаружив оставленные на траве метки и сверившись с ними, дан обернулся на плетущегося позади него ребенка.       Девчонка, которую он успел оттащить от пепелища, молчаливо хмурилась, была зажата и не по-детски мрачно глядела на него, словно собиралась уколоть словом. За весь день пути она не издала ни звука, лишь вытирала украдкой рукавом нос или ненадолго останавливалась, чтобы снять с подола поневы прицепившийся репей.       Найдя по возвращению ее ровно на том же месте, где приказал ей сидеть, он сильно удивился. В голову его пришло, что сам бы он, коли помогла его такая участь, давно бы сбежал, благо возможностей на это было дано предостаточно. Но девочка осталась, то ли слишком испугавшись, то ли просто смирившись с собственной участью. А в голову тут же пришла уже другая мысль. Что будь он на месте этой девочки, он бы просто не дался так легко. Да и вовсе бы не попал в беду сродни ее. Подобная напасть ему никогда не грозила, да и грозить уже не могла.       Солнце уже клонилось в закат, когда датчанин решил, что пора остановиться и отдохнуть. До Альдейгьюборга оставалось чуть больше половины пути, и мысль эта согревала сердце. За грядущий день он думал дойти до города, а для этого надо было дать девчонке хорошенько отоспаться. Чистая поляна, окружённая с одной стороны густым ельником, а с другой — озером, показалась достаточно удобным, а главное, укромным местом для ночлега. Другое же выбирать не было времени: солнце почти скрылось за кромкой леса, грозя резкими сумерками.       Девочка даже не присела, лишь скинула с плеч захваченный кузовок, утёрла сочащуюся из носа кровь — по пути неловко упала, расшибив нос о корягу, и стала молчаливо, с некоторой недетской степенностью, стаскивать к выбранному месту сухие ветки, разжигать костёр, доставать и нанизывать на прутик грибы из кузовка. Датчанин пожал плечами. Им стоило бы поговорить.       — Ну, храбрая, — Хаук присел на колено рядом с девочкой и тщательно вытер ей всё ещё кровоточащий нос. Словенка отшатнулась от него, словно он её ударил, а не попробовал пожалеть. — Ты молодец. Я бы так не смог. С охотничьим луком да на здоровых воинов. Я думаю, ещё чуть-чуть — и они обратились бы в бегство, как сильно ты их напугала.       Чужая речь сложна, от неё часто заплетается язык, но даже в чудовищный говор можно попытаться вложить хоть каплю одобрения или тень поддержки.       Девочка сосредоточенно молчала, как и прежде нанизывая подберезовики, мерила его настороженным взглядом. Казалось, дай оплошку — дернется вновь, на сей раз сбегая. Растворится в лесном сумраке.        И он попробовал снова:       — Сколько тебе зим, дитя?       Девчушка едва заметно вздрогнула, подняв на него глаза, но быстро их опустила и продолжила заниматься ужином. Пришлось повторить вопрос.       Маленькая охотница повела досадливо плечами. И лишь когда закончила с нанизыванием грибов на прутик, вновь подняла на него глаза.       — В начале этой осени я стала носить поневу. И я не «дитя», дан.       Он едва ли не рассмеялся ее попытке ответить дерзко.       «Не больше тринадцати, значит…»       — И ты говоришь на моем языке. Но плохо…       Девочка скривилась, словно кислую ягоду съела.        — Не хуже, чем ты на моем.       Мужчина рассмеялся чужой резкости, словно забавной шутке.       — Послушай, — как можно мягче начал он, — мне бы очень хотелось, чтобы всё разъяснилось. Но если ты будешь так враждебно на меня смотреть, то нас ждет неудача.

***

      Ещё когда они шли, девочка украдкой наблюдала за ним, за его манерой двигаться, за его попытками все подмечать…       Ласточка никогда не видела воинов, но дан, уводящий её прочь от развалин родного гнезда, ей казался той же породы, что и напавшие на деревню.       Он был высок, почти вдвое выше её. И был рыж, что пламя. Носил две косы над ушами. Был усат, бородат, и горбатым носом своим напоминал хищную птицу. А оранжевые с тёмными вкраплениями глаза лишь усиливали это сходство. Он был похож на ястреба. И был в этом сходстве страшен. Она его до смерти боялась и лишь поэтому послушно за ним шла все это время.       Но даже страх не смог заставить её молчать.       — Ты. Убил. Мою. Семью.       Девочка рубила слова, произнося каждое резче, чем оно должно было бы звучать. И бесконечной, всесжигающей яростью, отразившейся в этих словах, давала понять, что объяснить всё ей будет крайне сложно, что датчанину придется очень постараться.       А он знал, что боги хранят его — у воротничка рубашонки он заметил тонкие власяные шнурки с нанизанными оберегами, среди них висела одиноко каплевидная сине-фиолетовая каменная бусина. Он видел её дважды и никогда бы ни с чем не спутал. Аметистовая капля-слеза с нацарапанным именем. Она должна была принести удачу своему владельцу. Но не принесла. Ни той, кого одарили этой бусиной, ни тому, кто был позже ею одарен в знак привязанности.       — Я знаю, чью бусину ты носишь у себя на шее. Её подарила Фрейгейру Хальфдану моя младшая сестра, Хельга. И кто, как не Фрейгейр отдал тебе ее. Думаешь, — усмехнулся дан, — я бы стал убивать старого друга или его семью?       Девочка пальцами прикоснулась к аметистовой капле, потерла её, отогревая. И кивнула, словно бы соглашаясь выслушать:       — Расскажи всё.

***

      Небо было затянуто тяжелыми сине-серыми тучами, грозящими затяжным дождем, но отец её был наоборот рад пасмурному дню. Обед свой он съел на удивление быстро, похвалил стряпню, потрепал одобрительно дочь по голове. Как-никак первые щи, сваренные ребенком. Вкусные, густые. За это стоило приласкать дочурку, как бы ни шалила она утром.       Девочка сидела на порожке, считая упавшие ей на нос редкие капли. Славный ребенок, когда не шумит.       — Ну-ка, луковка, отнеси горшочек матери и возвращайся скорее, сегодня ты заслужила подарок.       Ласточка резво вскочила на ножки и, схватив грязную посуду, ринулась в дом, лишь босые пятки засверкали из-под длинной рубашонки. Она никогда не просила у отца поделок. Лучшим подарком для неё была побасенка. На них Фрейгейр никогда не скупился, слышали его напевный голос часто. Порой рассказы свои он сопровождал игрой на привезённом с севера инструменте, называя его длинно и страшно: тальхарпа. Но что бы он ни рассказывал на праздниках для всей веси, самые интересные его побасенки слышала только она.       — Какую тебе сегодня?       Любопытный носик влез в дверной проем и принюхался, после появилась и сама Вешенка. Какую ей? Печальную. Она любит печальные басни.       Но она попросила другую. Давно уже ручки тянутся к сине-фиолетовой бусинке на крепком шнурочке. Бусинка висит на шее отца и очень редко её можно заметить, потому что Фрейгейр её прячет.       — А почему у мамы в косах столько белых ниток? А почему ты всегда сидишь тут? А почему…       Кузнец оборвал поток вопросов и напомнил, что Ласточка ещё не выбрала побасенку. Она замолчала, склонив голову к плечику, словно задумалась, какую хочет слышать, и попросила тихонько:       — А расскажи мне про свою бусинку.       — Про бусинку тебе, — печально вздыхает Фрейгейр. — Ну, слушай…       Жила давным-давно в далёкой земле девица. Руки её были белы как снег, глаза голубее ясного неба, а сама она была стройной, что молодое деревцо. Считалась эта девица первой умницей и красавицей среди всех. Любое дело спорилось у неё, всех веселее она была на праздниках. Славная была девушка. И все как один заглядывались на неё. И был один молодец, который не только заглядывался на девицу, но и решил за неё посвататься…

***

      Хельга Асбьерндоттир, иначе называемая Арнфрид.       Вешенка очень хорошо знала это имя, оно всегда было в тех рассказах отца, после которых он бывал грустным. И даже Ласточка, какой бы маленькой она тогда ни была, понимала, что отец её любил эту женщину, и понимала она, что всё сохранённое её родителем от этой женщины — маленькая бусинка, похожая на застывшую слезинку. Фрейгейр ещё тогда её отдал дочери, пообещав, что однажды она станет гораздо краше, чем девица из его побасенок, и сама отдаст эту бусинку кому-то другому, а пока не отдала, будет нести сине-фиолетовая капля ей удачу.       И ей казалось, он забыл, что отправить ее думал к вёльве…       — Что же ты делал возле нашей веси?       Ласточка перевернула над угольками прутик с грибочками и снова застыла. Ответ она уже знала, но, все же, хотела его услышать, чтобы знать точно — ее отец никогда ничего не забывал. А вместе с тем порой умел и лукавить…       — Он сам подошел, — начал дан… Он присматривал новые ножны к мечу, взамен поистрепавшихся старых. А вместе с тем и браслет в дар рассердившейся на него бабушке. Мальчишка, назвавшийся сыном местного кузнеца, был юнцом, зим шестнадцати-семнадцати от роду. Рассматривал он датчанина насторожено и с долей неприязни, пока, наконец, не посветлел лицом и не сказал, что Фрейгейр Полудан был в Альдейгье, и что он велел передать, коли увидит кто из кузнецов или их детей пришедшего с северными гостями человека, похожего на него, дана, что он ждет старого друга в гости. И что дочь его подросла, пора исполнять данные когда-то клятвы.       Нехотя Хаук согласился, решив, что эта услуга всего лишь повод повидать товарища по забавам. Но кто же знал, что всё будет так серьезно?       Девочка сидела, завернувшись в его теплый, на волчьем меху, плащ, и задумчиво чесала свою косу одолженным гребешком. С самого начала рассказа она не проронила ни слова, сначала внимательно слушая его, а после что-то старательно обдумывая.       Приподняв в какой-то момент голову, она стала придирчиво осматривать датчанина с ног до головы, будто что-то выискивая у него в лице, фигуре ли, одежде. Время от времени она бросала взгляд на меч в ножнах, рукоять которого все ещё выглядывала из-за плеча.       Складывалось ощущение, что ей что-то не понравилось в рассказе.       — Мой отец не был в Ладоге с прошлого года, — вдруг резко сказала девочка, приподняв в каком-то удивлении брови. — Да и просить бы он никого не стал. Из кузнецов, во всяком случае…       Сооружающий постель из натасканных после ужина еловых лап датчанин отвлекся от своего занимательного дела и с лёгкой тревогой посмотрел на Ласточку.       — Да и рано меня везти на остров. Отец думал отправить меня в год, когда мне будет пятнадцать или шестнадцать лет.       Девочка снова надолго замолчала, задумавшись. Задуматься пришлось и ему, как так вышло, что ловко его обманули, что заставили придти к чужому поселению и так вовремя не дать маленькой охотнице спустить стрелу на свою погибель.       Вспомнилась ярящаяся Гвендолин. Не хотела его бабка, чтобы он еще год пользовался старыми ножнами. Но так ли ее волновал чужой меч? Гвендолин по всем островам знали как ведьму, так не привиделось ли ей что-то…       Он мог бы отослать ее к Висле, откуда была мать Фрейгейра…       А мог и привезти к сестре Хальдана, Асвейг, что жила на соседнем острове.       Но только вот, мальчишка прав, — время исполнить старое обещание.       — Зачем же ты увёл меня, датчанин? — от мыслей о Люэ, острове вёльвы, отвлек его голос.       — Потому что место твое не на пепелище.       — Будто ты знаешь, где оно!       «Я-то уж знаю», — хмыкнул он в бороду, отворачиваясь от девчонки. От вновь проснувшейся в девочке дерзости ему стало смешно. — «А еще я знаю, что ты боишься. И что не так ты храбра, какой хочешь казаться».       — Ты пытаешься оскорбить меня, называя именем народа, к которому принадлежим мы оба, — глаза датчанина лучились от смеха, — А могла бы спросить моё имя. Девочка тут же отвернулась от огня, чтобы скрыть досаду. Замечание, что в ней тоже есть кровь северных жителей, хлобыстнуло её не хуже вожжей.       — Будто ты спрашивал их у тех, кого убивал? — мрачно пробурчала она под нос, укутываясь плотнее в плащ. Мужчина хмыкнул, пробормотав что-то про Полудана, который в бою загубил людей не меньше, но славное создание ничего не разобрало, к его счастью.       — Я буду звать тебя Ястребом, — смилостивилась она, наконец, понимая, что ведет себя, по крайней мере, невежливо. Стал бы кто другой уводить её от верной гибели, а после и вовсе провожать куда-то. Да и плащ бы ей не всякий бы дал. — Если, конечно, это имя тебя не оскорбляет.       Это его совершенно не оскорбляло. Более того, девчонка невольно попала в точку. Его имя переводилось на её язык именно так. Оставалось лишь развести руками, удивляясь её умению угадывать.       — Мало кого оскорбит такое имя, зови, если хочешь.