Мелочи

У Хицуги никогда не дрожат пальцы. Она без усилий открывает тяжёлую дверь, приветствуя мир пропадающего пульса, каменных прикосновений к холодеющей шее, поддельного Красного квадрата и прочих шедевров не её авторства. Им недоставало, должно быть, яркости. Как будто некто тщательно сжигал свежие портреты. Очевидно, самый интересный момент в убийстве – не созидать, но жонглировать судьбами. Иногда оступалась. Иногда просчитывалась. Тоже весело — знать, что за это Хицуги не накажут и не заставят извиняться. Никто ни о чём не узнает. Смазанное движение она ощущает на кончиках пальцев, как при игре на сломанном пианино или переворачивая рваную страницу с неровными нотами. Механически засасывает других в необъятную пустошь. Вместо поисков недостающих фрагментов Хицуги заполняет брешь подручными материалами и, если дотянется, добавит ещё немного пунцового. Немного вырванного из контекста. Мотивы её были столь невинно-детскими, да и сама она походила на безобидную, серую игрушку. Всю жизнь примерявшую маски, слабо обдумывавшую свои действия — следовавшую на поводу своих мимолётных желаний и жажды избежать выговора. В убийствах ей недоставало вкуса, в повседневной реальности — искренности и доброты, чего-то цельного, чего-то осязаемого. Подделкой ли была она, глупой ли шуткой, но зато её до сих пор не поймали, ведь Хицуги умела вертеться. Постоянно. Знаете, её скверной игре даже верили — мама, полицейский, учителя и, конечно, та девушка, что берёт её за руку и провожает до общежития. Её прикосновение — неприятное. Хицуги чувствует нечто тёмное, болезненное, нечто, что заставляет вздрогнуть, немой укор или первая доза мышьяка. Нечто, что позже пронзит её в ответ, когда Хицуги окажется зыбучим песком и проглотит её, но удержать, увы, — уже не сможет.