Сирена

Погода была что надо: холодное мартовское солнце только-только начало пробиваться сквозь нависшую над нашими буйными головами завесу облаков, которую ветер, как ни старался, не мог согнать с небосвода. Я задрал голову, прищурился, когда яркий луч скользнул по моему лицу. - Пожрать бы сейчас… Разбросанные по веткам клочья обледеневшего снега напоминали воздушную сладкую вату, которую папка покупал мне, когда мы выбирались в город. Я вздохнул – Инесса Юрьевна грозилась поставить мне тройку по литре, а свои варежки я утопил еще в прошлом месяце, когда мы с Никиткой отправились на замерзший ручей удить рыбу из полыньи. Все это в совокупности означало, что не видать мне ни цирка, ни парка аттракционов, ни сахарной ваты. После школы мы с моим верным другом Никиткой решили немного задержаться, и сейчас лениво месили грязный взбухший на обочине снег. - Все бы тебе пожрать, - фыркнул Никитка в ответ на мою реплику, пиная носком ботинка ледяную глыбу. – А вот сирене по весне совсем туго приходится. Того она… без еды сидит. Я навострил уши, услышав непонятное слово, и сдвинул шапку на затылок. - Кому-кому? - Сирене, - снисходительно повторил Никитка, не отвлекаясь от своего увлекательного занятия. – Ну, помнишь, полоумный дед в прошлом году рассказывал? Я озадаченно помотал головой – не помню, хоть убей. Никитка смотрел на меня, как на бесконечно отсталого от жизни человека – мне аж неловко сделалось от своей неосведомленности. - Ну ты, Витек, даешь! – шмыгнув носом, воскликнул он, и ка-а-ак треснет меня со всего маху по уху - у меня даже шапка слетела. Я тут же двинулся на него, намереваясь дать сдачи, но он в знак примирения поднял руки – все, мол. Баста. Я натянул обратно свой многострадальный головной убор. Холодно все-таки. А Никитка в знак примирения принялся за свою историю: - Не помнишь что ли совсем? Про сирену-то? Живет она, короче, в старой божнице. В той самой, которую забросили, когда хотели новую часовню строить. Только часовню-то нам так и не построили, а божница из-за того вроде как заброшенной оказалась. Вот она, сирена эта, там и поселилась. - А полоумный что? - Так у него же дом неподалеку. Услышал он как-то ввечеру, что копошится кто-то в божнице, дверью хлопает и шум поднимает, вот и решил проверить. Подумал, наверное, что вандалы снова повадились… Оттуда бабки иконы-то повыносили, а кой чего, видать, осталось. Вот он и пошел… Ружье только взял, а оно у него и не стреляет. Так только, для острастки. Тут Никитка замолчал – на интерес, значит, меня берет. - Ну а дальше-то что? Что дальше? Мимо нас прошли знакомые девчонки - те, что из параллельного класса. Анька да Наташка. А я-то знаю, что Анька жуть как Никитке нравится, но, кстати, есть за что: беленькая она вся такая и голубоглазая. Он на нее и засмотрелся, и нет бы мне съязвить, но я волею своей сдержался. Хотелось все-таки рассказ его дослушать, а то обидится он, заартачится… - Чего дальше… - хмуро сплюнул мой друг, смотря вслед девчонкам. – Пришел дед Егор в божницу, а она, сирена, его там и подловила. Обнаружили его по утру, а он сидит, в одну точку уставился, и бормочет что-то. Голубые глаза, глаза голубые, говорит. Вот и прозвали его полоумным. Никитка вновь сделал душещипательную паузу, а потом вдруг склонился ко мне и заговорщицки зашептал: - Только я-то знаю, что он не полоумный. Он мне сам рассказывал, как она, сирена, птицей громадной обратилась и налетела на него, чудом не зашибла. Говорил, что страшна она – жуть. Желтоглазая, стерва. И крик у нее – зверский. - Ну так услышали бы мужики, что воет кто-то в божнице, прибежали бы на выручку… - Нет, Витек. Слышать-то может только этот… жертва ее. Она, гадина, орет, а у него разум-то и уходит тут же в пятки, да так, что с места сдвинуться невозможно. Я стоял на одном месте, раскрыв рот. Вот ведь Никитка жук! Знал такую любопытную историю, а с лучшим другом не поделился. Теперь мне бы уж надо для проформы обидеться, но любознательность моя требовала утоления. Я поддержал его таинственный тон: - А как дед Егор смог ее увидеть? Он же слепой. - Дурак что ли? Он слепым после сирены и стал как раз. Она же ему того… глаза выклевала. С тех пор так и ходит с зашитыми веками. - Ну ни фига себе… - только и смог проговорить я. – Это что же получается, у нас в деревне чертовщина завелась? - Получается, так, - разумно кивнул Никитка. И, готов поспорить, он знал, что я скажу ему. Он знал и ждал этого, словно сам хотел предложить, но я опередил его. Я тогда выпрямился и, гордо взглянув на него, произнес: - Мы с тобой должны изловить эту тварь! Никитка, не долго думая, улыбнулся. - А не испугаешься? – ехидно осведомился он, только подстегнув мой азарт и бешеную жажду приключений. - Еще чего! Да мы с ней в два счета справимся! Тем более мы предупреждены и будем начеку. У этой сирены не будет и шанса против нас двоих! Никитка задумчиво пожевал нижнюю губу. - Так-то оно так, конечно… - и, не желая выглядеть в моих глазах трусом, махнул рукой. – А, к черту! Идем - так идем вместе. Сегодня наш путь домой был на редкость тих. Мы оба молчали: я думал о том, как мы поймаем дьявольскую птицу, и, возможно, после этого подвига моя соседка Дашка наконец-то обратит на меня внимание. О чем думал Никитка, я не знал, но, вероятно, его мысли не так уж сильно отличались от моих – разве что объектом своей привязанности. Мой друг как обычно проводил меня до калитки: - Не забудь. Как только твои спать улягутся, сразу же выходи. Я буду ждать у старого колодца. Да собак не разбуди, дурень, не то наша облава кончится, не успев начаться. Вечер приближался неумолимо, и я то и дело поглядывал на часы, бестолково слоняясь из угла в угол. Необходимые для предстоящей охоты вещи, а именно карманный фонарик, чудом обнаруженный мною в куче хлама, складируемого в подполе, и вилы, которые должны были послужить мне оружием в борьбе против опасной твари, я припрятал в сарае. Конечно, куда надежней было бы стащить отцовский обрез, но мне не хотелось так рисковать - как ни крути, а отец внушал мне страх более ощутимый, нежели мифическая птица. Однако ближе к ночи ситуация изменилась. Моя прежде непоколебимая уверенность таяла с каждой минутой, и я уже всерьез начал подумывать о том, чтобы плюнуть на эту глупую затею. Наверняка Никитка всего-навсего пошутил – он, гад, любит всякие дурацкие розыгрыши, которые мне не раз пришлось испытать на собственной шкуре. Ну, выйду я на улицу. Ну, допустим, мне даже удастся добраться до колодца, не встретив знакомых лиц, кого мог бы насторожить несуразный вид мальчишки, вооруженного вилами. А что, если мой друг сам не придет? Или притаится за углом и выпрыгнет мне навстречу с диким хохотом, заладив это свое «Купился, купился!». «Нет уж, - твердо решил я. – Не пойду. К черту Никитку с его легендой». Я почти лег в постель, когда перед глазами у меня возник образ слепого деда Егора. Как все-таки хорошо Никитка обставил свою историю… И факты подогнал, и припугнуть постарался… Полоумный действительно немного спятил после того, как провел ночь в божнице. Но как я ни пытался припомнить обрывки разговоров прошлого года об этом происшествии, ни о какой сирене в рассказах взрослых и речи не было. Говорили, что старик нарвался на бандитов или бездомных, которые хорошенько приложили его по затылку чем-то тяжелым, вот у него рассудок и помутился. Неудивительно, что он после такого заговариваться начал, а дурак Никитка и рад уши развесить. Полоумному ведь только того и надо – чтоб услышали его. А там ведь и самому свихнуться можно от дедовых безумных речей. Только на один вопрос у взрослых не было ответа: почему дед Егор зрения лишился? Я не раз встречал его на улице – он не выходит из дома без грубо обструганной клюки, и глаза его всегда закрыты. Так и шатается он по деревне сомнамбулой, сторонясь людных местечек и человеческой речи. Что-то глухо ударило в окно, и я вздрогнул, поймав себя на трусости. Вскочил с кровати и быстро, как только мог, начал одеваться. Я ни на йоту не верил в правдивость Никиткиных слов, но почему-то проклятая сирена не давала мне покоя, и я понял, что не прощу себе, если останусь этой ночью дома. К тому же мой друг наверняка уже мерзнет у колодца – в то, что он придет в условленное место, я не сомневался, - а подвергнуться насмешкам Никитки, который не преминет упрекнуть меня в бахвальстве, я не желал. Выйдя на крыльцо, я аккуратно прикрыл за собой дверь. Прислушался – в доме было тихо, и, кажется, родители не заметили моего ухода. Я заглянул в сарай, чтобы захватить свой нехитрый скарб, но, подумав, решил взять только фонарик – появляться на улице при полном параде с вилами было бы слишком подозрительно. Да и Никитка мог над этим только посмеяться. Было немногим больше полуночи, когда я вышел на дорогу и направился к колодцу, у которого всегда забирал Никитку по пути в школу. Тишина, нарушаемая лишь моими шагами, стояла удивительная, и я двигался короткими перебежками, чтобы побыстрее добраться до нашего места встречи и оказаться в компании моего друга. Кое-где в окнах еще горел свет, и блики эти лежали прямо передо мной, но я старался держаться подальше от световых пятен: вдруг кому-то приспичит выглянуть из окна, а мне все-таки не хотелось быть узнанным. Я поднял воротник старенького пальтишка – было не холодно, но озноб то и дело пробегал вдоль спины. Еще немного, и я повернул за угол. Теперь до колодца рукой подать – я даже заметил силуэт топтавшегося на месте Никитки. Я ускорил шаг, и чем ближе я подходил, тем явственней чувствовал, что человек, стоящий у колодца, вовсе не мой друг. Но отступать было уже поздно, я был слишком близко – остановился всего лишь в паре шагов от скрюченной фигуры. Его лицо было в тени, но я не мог не узнать того, о ком некогда судачила вся деревня. Полоумный дед сделал шаг мне навстречу. Я впервые видел его настолько близко, и сейчас почувствовал острый укол жалости, подступившей к сердцу. Согбенный под тяжестью лет, он стоял передо мной, тяжело опираясь на свою крючковатую палку, и голова его тряслась мелкой дрожью, словно он торопился с чем-то согласиться. Это могло бы выглядеть пугающе, но только не для меня – я знал, что его странное поведение - следствие то ли помешательства, то ли некой старческой болезни. А может и того, и другого. Он слышал шаги – мои шаги, - но не мог меня видеть, и сейчас озадаченно вращал головой, пытаясь уловить малейший звук. Я не хотел его пугать, поэтому сказал как можно мягче: - Извините… С вами все в порядке? Дед Егор не ответил, однако голова его затряслась сильнее, и он сделал еще один шаг по направлению ко мне. Его губы задрожали, словно язык пытался вытолкнуть изо рта некое слово, которое никак не хотело быть произнесенным. Только когда полоумный оказался совсем рядом, я понял, что он бесконечно повторяет одно и то же. «Где-де-де-де-де…? Где-де-де-де-де…?». Я все понял. Несчастный, застигнутый врасплох тьмой и тишиной, забрел далеко от своего дома, и теперь никак не мог понять, куда идти. - Где ваш дом? – спросил я и, заметив, как он на секунду остановился, продолжил. – Я знаю, где ваш дом. Я помогу вам дойти. Только руку дайте. И не бойтесь так – я хорошо вижу. Я осторожно взял его под локоть и сделал пару неуверенных шагов в нужном направлении. Дед Егор беспрекословно последовал за мной, не издавая ни звука. Я вел его по темной улице, задаваясь вопросом, отчего наши люди так сторонятся этого человека? Да, он нелюдим, но после того, что с ним приключилось, это вовсе не удивительно. Возможно, он действительно безумен, но даже это результат его болезни, и отчуждение от нас – от общества – может лишь усугубить ситуацию, но никак не помочь. Мы шли вместе, вровень, и впереди я уже видел его покосившийся домик. Чуть поодаль же высилась покинутая божница – ее купол, с которого был снят крест, выделялся на фоне густых ночных сумерек. Сейчас она казалась мне всего-навсего одиноким полуразрушенным зданием, которое люди когда-то старались преобразовать, превратить в нечто новое, хорошее, но после забыли и выбросили за ненадобностью. Мне стало грустно. Я запоздало вспомнил Никитку – наверное, он пришел позже и уже ждет меня у старого колодца. Надо будет вернуться обратно и сказать ему, что я не пойду в божницу. Никогда. Не потому, что боюсь, а потому, что никакой зловещей дьявольщины там просто быть не может. А потом я скажу, чтобы он бросил распускать эти мерзкие слухи о Егоре… Я не знал его отчества, и решил, что завтра же узнаю обязательно. Я довел деда Егора до крыльца его скособочившегося домишки и остановился. - Вы… вы простите нас. И меня, и всех деревенских, за то, что так с вами… Он притих, очевидно, внимая моим словам, и я, воодушевившись собственной речью, продолжал: - Я не могу обещать за всех, но говоря о себе… Я сделаю все возможное, чтобы про вас больше не говорили такое… То есть, я имею в виду, таких безумных вещей… Про божницу эту да про сирену… Вы… Я осекся, в страхе отшатнувшись и едва не полетев кубарем с крыльца, которое зашаталось под неожиданно резкими шагами старика, ибо стоило мне упомянуть выдуманного Никиткой монстра, как дед Егор закричал, его яростный возглас разрезал ночную тишь, впиваясь в мои уши. Он замахнулся клюкой – я понял, что удар предназначался мне, - и с небывалой доселе резвостью и торопливостью рывком спустился с лестницы и засеменил ко мне. - Простите, я не хотел вас обидеть… Я всего лишь… Я не хотел… - только и смог выдавить я, наблюдая, как его грозная фигура надвигается, и в свою очередь отступая. – Я просто… Он шел и смотрел на меня, будто мог видеть, будто именно видел. Он шел по направлению ко мне, заставляя меня пятиться, а я не мог оторвать взгляд от его лица, потому что в этот момент луна на мгновение показалась из-за снежного облака и крылом задела его, осветив то, что я предпочел бы не видеть вовсе. Я шагал назад, слыша, как нарастает гул, словно стремительный поток крови проносится через мои уши, рваные толчки собственного сердца и – его глухой голос, становившийся все громче и громче, срывающийся на безумный вопль, от которого мне хотелось бежать прочь, но я не мог, потому что предательски ясная луна все еще освещала старика, заставляя меня смотреть ему в глаза… Нет, туда, где когда-то были глаза, а теперь чернели лишь мрачные полые дыры, потому что он распахнул веки. Кто-то положил мне руку на плечо, вырывая из забытья. Никитка! - Бежим, бежим! – заорал мне мой друг и потянул меня за рукав пальто с такой силой, что раздался треск прохудившейся ткани. Мы неслись прочь, утопая по колено в снегу, пока, наконец, перед нами не возвысилась тяжелая дверь старой божницы. Возможно, в тот момент мы не понимали, почему ноги против воли принесли нас сюда, но, когда мы не без труда открыли дверь и, уставшие и запыхавшиеся, ввалились внутрь, Никитка мне объяснил: - Он сюда не сунется… До чертиков боится этого места… Действительно, вопли полоумного старика приближались, словно он намеревался последовать за нами внутрь, но постепенно стихли. Мы услышали его стремительно удаляющиеся шаги. Снаружи божница была маленькой, но царствующая внутри непроглядная тьма делала помещение бесконечным. Я зажег фонарик, и луч света хаотично забегал по обшарпанным стенам, на которых еще сохранились фрагменты библейских росписей. - Какого черта ты увязался за дедом Егором! – накинулся на меня Никитка, отчаянно размахивая руками. – Я же говорил тебе, что он полоумный! Мне ничего не оставалось, кроме как начать оправдываться. - Если бы ты пришел вовремя, - сварливо заметил я, - то мне бы не пришлось с ним возиться! Мы поорали друг на друга еще немного, но постепенно замолкли и впредь переговаривались только шепотом, в страхе спугнуть тишину. Решив немного осмотреться, я двинулся вперед. После того, что произошло, мрак божницы не казался мне таким пугающим, и, наверное, Никитка разделял мое мнение, потому что шел рядом и с любопытством крутил головой, хотя, говоря по правде, смотреть тут было не на что. Пустота внутри божницы пахла талым снегом – я заметил его потеки на стенах, с которых за нами внимательно следили истершиеся, искалеченные временем и сыростью лики святых. Помещение было небольшим, и мы навернули несколько кругов по периметру, натыкаясь друг на друга и сдавленно хихикая до того момента, пока Никитка, хохотнув, не толкнул меня, и я, качнувшись в угол, не ткнулся лицом в паутину. Фонарик выскользнул из моей руки и, звякнув о каменный пол, погас. Я тем временем оттирал с лица проклятые тенета. - Никитка, ур-р-род! – прорычал я, наклоняясь обратно за нашим единственным источником света. – Попадись мне теперь! - А вот и нет, а вот и нет! – мой друг шлепнул меня ладонью по плечу. – Ты водишь, догоняй! Я слышал, как он бегает за моей спиной. - Ну, смотри у меня, болван! Я щелкнул фонариком, но прежде чем тот зажегся, мне пришлось его хорошенько потрясти, и когда я обернулся, луч света выхватил только густую, вязкую пустоту. Ничего, кроме пустоты. И вот здесь я струхнул окончательно, потому что Никитки внутри не было. Вообще. Я звал его. Я, трясясь от страха, несколько раз обошел кругом, едва ли не ощупью по стенам, оглядываясь и вздрагивая от любых несуществующих шорохов, которые щедро нашептывало мое воображение – тишину здесь нарушал я и только я. «Голубые глаза, - вдруг вспомнилось мне, когда я остановился, чтобы прийти в себя. – Пытаясь догнать меня, дед Егор повторял это до изнеможения». Нужно было уходить. Мне казалось, что мрак пытается сомкнуть вокруг меня свои объятья, что тьма становится гуще, а воздух – насыщеннее с каждым вдохом. Обезображенные пятнами плесени лики со стен глядели теперь не с тихим торжественным состраданием, но со зловещей сосредоточенностью, точно ожидали чего-то страшного и жаждали этого. Мне представлялось, что они вот-вот шагнут мне навстречу, стоит мне только упустить их из виду. Но я не мог! Я не мог одновременно видеть их всех! Я чуть ли не бегом кинулся к выходу, в две секунды пересек пустое пространство, отделявшее меня от спасительной двери… Но замер в шаге, когда голос Никитки, доносившийся откуда-то сверху, остановил меня: - Голубые глаза. Он говорил «голубые глаза». Что он имел в виду? Хотел ли он напугать или предостеречь? Я дернулся, запрокинув голову. Меня колотило от страха, и меркнущий с каждым мгновением бледный свет моего умирающего фонарика плясал в безумном танце на тоненькой фигурке Никитки, который висел под куполом, уцепившись руками за один из барельефов. Лики святых смотрели на меня с обветшалых стен, скалясь дикими ухмылками. Талая темная вода оставила и на них свой след – казалось, что из их глаз, ртов, выглядевших рваными трещинами и ранами, сочится черная грязная кровь. Я слабо позвал своего друга, понимая, что он не откликнется. Потому что это не могло быть моим другом. И, вероятно, никогда им не было. Как я мог быть настолько слеп? Слеп… Погасший фонарик выпал из моих дрожащих рук, и Никитка пропал вместе со зрением. - Не догнал и – проиграл! – ворвался в меня его визгливый получеловеческий-полуптичий клекот. Я открыл рот, чтобы закричать, но горло исторгло только глухой животный хрип – наверное, какая-то часть моего разума, прежде чем покинуть меня, подсказала, что вырваться я уже не смогу. Я слышал позади себя, на улице, топот десятков ног, и чьи-то безумные крики. «Голубые глаза, голубые глаза…!». Нет. Не голубые – желтые. Существо, которое предстало передо мной, было лишено зрачков - на меня из-под купола взирали два огромных желтых глаза. Они росли и росли, и я, вжавшись в дверь, понял, что оно уже приближается. Я слышал нарастающий гул – дикий вой дьявольского создания, который окончательно лишил меня самообладания и покоя. Звуки окружали меня со всех сторон, и я упал на колени, зажал уши руками и захрипел, слыша, как сквозь мой голос рвется нечто чужеродное. Поздней ночью, лежа на ледяном каменном полу покинутой богом божницы, ставшей приютом невиданной твари, я рыдал, захлебываясь слезами, потому что слышал, как оно щелкает клювом над моей головой, как огромные крылья задевают и крошат стонущие под тяжелым напором стены… Желтое дневное солнце светило мне в глаза, и я с криком проснулся. Кошмар таял с той же быстротой, с какой ко мне возвращалось мое помутившееся дремотой сознание. Я с облегчением вздохнул и устало откинулся на подушки. На прикроватной тумбочке красовалось блюдо с апельсинами, которые мне принес мой друг Никитка. Мой друг, а не то страшное чудовище, которое предстало мне во сне, ибо это был сон. Только сон и ничего более. Когда я очнулся в больнице, он мне все объяснил. И извинился. Он сказал, что, когда мы развлекались в божнице, он слишком сильно толкнул меня, и я, нырнув лицом в паутину, ударился головой о стену и потерял сознание. Он на самом деле извинился, сказав, что это все из-за него. А потом мы вместе посмеялись, когда я рассказал ему, какие чудные кошмары мучили меня каждую ночь, проведенную в больнице. А сегодня меня выписали, и я лежу, соблюдая прописанный врачом постельный режим – ничего серьезного, у меня просто легкое сотрясение, - а Никитка без умолку трещит что-то о школе, о своей любимой голубоглазой Аньке и о деде Егоре, который той ночью перепугал всю деревню. - Он, кстати, совсем с катушек слетел, - заметил Никитка. – Когда мы скрылись в божнице, он помчался по улицам, а Палычу своей клюкой даже окошко разбил. Полоумный, одним словом… Тут Никитка покрутил пальцем у виска и присвистнул, но я его остановил: - Мне предки сказали, что дед Егор помочь хотел. Что он всех на уши поставил, чтобы указать, куда нас с тобой занесло на ночь глядя… Не то до рассвета пришлось бы нам в этой проклятой божнице торчать. Никитка помолчал, словно я уличил его во лжи, а потом выпятил губу, очевидно, обидевшись: - Ничего бы не пришлось… Я бы вытащил тебя. Нашел бы способ. Ну… - он подумал, - на крайняк позвал бы на помощь. На это я мог только тепло улыбнуться. - Я знаю, друг. Спасибо. Я чистил апельсин, когда он вдруг, склонив голову, произнес раскаивающимся голосом: - Я ведь, Витек, тебе про сирену-то соврал… При упоминании мифического монстра холодок пробежал по спине, но я настойчиво вытеснил подступивший к горлу страх. - Еще бы! Я сразу понял, что никакой сирены не существует, и что все это – выдумки! Я подал Никитке очищенный фрукт, но мой друг сокрушался еще больше: - Да нет, Витек… Она, сирена-то эта… Она не убивает, - он вздохнул, возвращая апельсин обратно на тумбочку, и вновь уткнулся взглядом в колени. – Она глаза пожирает – это для нее вкуснейшее лакомство. Голубые особливо любит… Я только расхохотался - вот ведь Никитка дурак, опять за старое взялся! - Ладно, голубые так голубые, - отмахнулся я. И потянулся за новым апельсином, когда взявший паузу Никитка глухо произнес: - А у тебя-то, Витек… У тебя-то глаза того… Тоже голубые. Когда я обернулся, оно смотрело на меня немигающим желтым взглядом. Закричать я не успел.