Заместитель

15 декабря В этом семестре учеба почти закончилась. Остался всего один тест, а потом до февраля никаких учебников. В последнее время я пишу мало. Фактически ничего. Боюсь, что Конрад снова всё читает. Достаточно и того, что мои телефонные звонки прослушивают, а передвижения проверяют. Чтобы компенсировать потерянные недели, пришлось усиленно заниматься. Мне помогал Петер. Некоторые вещи ему приходилось объяснять по нескольку раз (мои мысли большую часть времени где-то витают), но он не жаловался… Конрад всё так же заботлив, но я держусь отстраненно от всех и всего. Механически реагирую на любые раздражители. «Прочти эти главы к завтрашнему дню» — и я читаю без жалоб и возражений. «Поцелуй меня» — и я целую, чувствуя при этом полнейшее оцепенение, похожее на то, какое было у меня сразу после смерти отца. «Будь готов к девяти» — и я готов, блестящий, словно куколка на свадебном торте. Конрад, конечно, замечает мое состояние, но ничего не говорит. Только смотрит виноватыми глазами. После четвертой попытки доставить мне удовольствие во время секса он сдался. Просто мне сейчас вообще ничего не надо. Когда хочется Конраду, я уступаю ему, но не больше — я так устал. Я не возражаю, когда он пытается разрядить обстановку. На мой день рождения мы на выходные ездили в его дом на Французской Ривьере. Поместье почти свисает со скалы над морем поразительной синевы. Но я остался равнодушным к этой красоте. Конрад предложил сходить в казино, я сказал: «Да, сходи, почему нет. А я не силен в математике». Он подарил мне прелестную картину Фернандо Фадера, немецко-аргентинского импрессиониста, которого я всегда обожал. Конечно, я был благодарен Конраду за подарок, но глядя на любимого прежде художника, я не чувствовал ничего. В день моего рождения он пытался устроить романтический ужин, но я, увидев свечи, спросил: «У нас отключили электричество?» Нельзя сказать, что я его больше не люблю. Нет, всё ещё люблю. Просто не могу не думать о том, что теперь знаю. Каждый раз, когда он говорит «завтра я лечу в…», я вздрагиваю, гадая, что сулит его поездка тем беднягам, к которым он едет. В мой университетский шкафчик снова подбросили записку от Репина. «Я могу тебе помочь. К.» Я вручил ее Милану, когда он забирал меня из университета. — Молодец. Мы знали, что она там лежит. Горан будет доволен, что ты отдал ее нам. Дальше все было как обычно. Я пообедал в банке с Гораном и его людьми, потом отправился заниматься в библиотеку, чтобы убить время до того момента, когда будет пора ехать к Остерманну. О записке больше никто не упоминал. Я, как могу, пытаюсь избегать Конрада и остальных. Свободным я чувствую себя, только когда рисую. Никому нет хода сюда. Это только моё. Я практически перестал обращать внимание на критику Остерманна. Рисую, как нравится мне. В ноябре я закончил портрет Мари Амели и сразу получил несколько предложений о покупке от своих соучениц, но вместо этого отдал картину Гертруде фон Кляйст. Она совершенно не ожидала получить портрет дочери и долго благодарила меня. Конрад разозлился и устроил мне скандал тем же вечером. — Я обещал не разговаривать с дочерью. Про мать ты ничего не говорил, — сказал я в свое оправдание и больше не обращал на него внимание. Может, отчасти поэтому я и подарил Конраду на день рождения ту картину. Была ли это с моей стороны попытка с ним помириться, не знаю. Я просто почувствовал, что так будет правильно. Я взял свою аргентинскую акварель с индейскими матерью и ребенком, которая так нравилась Конраду, и написал ее маслом. От оригинала осталось не очень много, это да. Только лица и позы, остальное я изменил. Добавил фон с деревьями. Остерман назвал картину Мадонной и сказал, что она одновременно и классическая, и провокационная. И что он должен послать ее фото в Рим Д'Анунцио. Пусть делает, что хочет. Мне все равно. Сейчас я работаю над двумя аргентинскими пейзажами и, возможно, сделаю что-нибудь на основе старых набросков. Может быть, натюрморт. Стол (видел тут один симпатичный), на нем цветочная ваза с лилиями и орхидеями и серебряный кофейник, в котором отражается комната. Наверное, добавлю что-нибудь вроде кашемирового шарфа или шелка и нарезанный лимон. Не знаю. Просто Остерманн напомнил про грядущий в мае «очистительный» аукцион. Что ж, на этот раз он не сможет пожаловаться, что я захламляю его студию — я уже избавился от ненужного. А особого вдохновения в последнее время я не чувствую. Конраду очень понравился мой подарок, и он даже продемонстрировал его некоторым своим гостям на приеме в честь дня рождения. Присутствовало человек тридцать. Я попросил Фридриха посадить меня на ужине рядом с Моникой ван дер Лейден, подальше от именинника. После консультации с Конрадом мое желание было исполнено, и я оказался между Моникой и молоденькой девушкой из знатной семьи. Поскольку это был его день рождения, я подумал, что Конрад ночью захочет заняться любовью. Я сделал хорошую мину при плохой игре, и у нас был секс. Всё прошло не так уж и плохо. Он получил свою разрядку, и это главное. Остальное неважно. Мы до сих пор спим в одной постели, и каждый раз он целует меня и порывается обнять, но в его руках я чувствую себя мертвым. Да, технически я живой труп. Делай Грифона счастливым или умри. Возможно, ему скоро это надоест, и все закончится. Было бы хорошо. 23 декабря, Вена Честно говоря, я бы лучше остался дома, но нет. У Конрада тут несколько встреч… после третьего января, и он решил приехать пораньше, провести праздники наедине со мной и с Фридрихом, который чрезвычайно счастлив вернуться на родину. Старик исчез в ту самую минуту, как самолет приземлился в Вене. У него номер в нашем же отеле, но я не видел его со вчерашнего дня. Мои оценки за семестр не особо впечатляющие, но я всё сдал. 4,7 из 6 возможных. Я не жалуюсь. Это совсем неплохо, учитывая обстоятельства. Единственное, что я хочу сейчас — это спать, и, к счастью, в нашем сьюте две спальни. 26 декабря Это было странное Рождество. Поскольку я прежде никогда не видел рождественских рынков, утром двадцать четвертого Фридрих взял меня с собой. Очень забавно было смотреть на деревянные декорации и людей, занятых покупками. Вена — как Париж, только с австрийцами. Повсюду музыка и фантастически красивые здания. Похоже, Фридрих тоже скучает по своей родине — он, как ребенок, всюду бегал и совал свой нос. В полдень мы пообедали, а в три часа дня пошли в “Kaffee”. Официанты сразу же понимали, что он австриец, и говорили с ним на их диалекте (не понимаю ни единого слова). После прогулки мы вернулись в наш «Гранд Отель», величественно возвышающийся на Рингштрассе. Я спросил Фридриха, почему герцог не поселился в «Захере»*. Это было бы самым логичным выбором. — Нет, что ты! «Захер» был построен для отпрысков знати, чтобы приводить туда хористок и певиц из Оперы. Это неподходящее для тебя место! — Фридрих, Габсбургов низложили аж в 1919 году! — засмеялся я. — «Захер» до сих пор используется по назначению, Его Светлость может это подтвердить, — чопорно ответил старик. Я с большим трудом проглотил смешок. В фойе отеля мы разошлись, поскольку Фридриха перехватил Милан, и они вместе удалились, оставив меня одного. Это стало самой приятной неожиданностью за последнее время — не чувствовать телохранителя у себя за спиной. Хотя Милан и Ратко всегда сдержаны и вежливы, но очень тяжело все время знать, что они рядом, следят за тобой, чтобы «защитить». Несмотря на их меньшие, чем у Хайндрика и его ребят, размеры, мрачно молчащие сербы с их пронизывающими взглядами смотрятся более устрашающе. Горан по сравнению с ними довольно разговорчивый парень. Чуть ли не хихикая, я вошел в лифт, и лишь серьезные взгляды других пассажиров заставили меня успокоиться. Совершенно неуместное поведение! У входа в номер стоял Хайндрик. Я застыл на полушаге. — Здравствуй, Гунтрам, — сказал он. — Рад снова тебя видеть. — Ты вернулся? Я так сожалею о том, что случилось. Никогда не думал, что у тебя из-за этого будут проблемы. — А я никуда и не уходил. Я теперь работаю непосредственно для Его Светлости вместо Михайловича. Это не такая расслабуха, как охранять тебя, но все равно хорошо. — Рад слышать. Горан был так зол на нас с тобой. — На тебя? Никогда. Он до сих пор впечатлен, что ты смог прятаться от нас целую неделю. Потом в дело вмешался доктор Делер, и Горан получил информацию, где искать. Ты можешь быть довольно изворотливым, парень. А я-то думал, что ты — дурачок… Можешь войти. Встреча закончилась, — вполне дружелюбно сказал он. Стал таким душкой? Не думаю. Он всегда орал на меня, если я делал шаг в сторону или не слушался его. Хайндрик открыл дверь, и я вошел, почти ожидая предательского удара в спину. Конрад сидел у камина, читая книгу. Странно, обычно он всегда с документами. — Здравствуй, Maus. Как вы с Фридрихом провели день? — Спасибо, хорошо. Он очень энергичный турист, — мне снова пришлось подавить идиотскую улыбку при воспоминании о том, как Фридрих высокомерно отозвался о «Захере». — Он местный, а не турист. Фридрих знает каждый уголок этого города. Кажется, ты сегодня в хорошем настроении, Maus. — И его историю тоже, — я попытался взять себя в руки и не лыбиться. — Фридрих заявил, что «Захер» годится только для хористок из Оперы. — Конечно, — как нечто само собой разумеющееся ответил Конрад. Это стало последней каплей — тут уж я не мог больше терпеть и начал смеяться. Плюхнувшись на первый попавшийся стул, я согнулся от хохота. Конрад озадаченно смотрел на меня. — Давно я не видел, как ты смеешься, Maus, — сказал он, когда я наконец успокоился. — Думал, что никогда уже больше этого не услышу, — тихо проговорил он, скорее сам себе, чем мне. — Просто Фридрих такой забавный, — ответил я. Возможно, он прав. Не помню, когда я смеялся в последний раз. Вежливые улыбки на приемах не в счет. — Никогда не держал Фридриха за комедианта. Что такого он сказал? — спросил Конрад, глядя мне в глаза. Я отвернулся, не выдержав его взгляда, и мне сразу стало не до смеха. — Ничего важного, — пожал я плечами. — Гунтрам, я не знаю, что мне с тобой делать, — удрученно признался Конрад. — Я перепробовал все, что только можно, чтобы ты стал прежним, но этого оказалось недостаточно. Ты рядом со мной, но ты не со мной. Ты спишь в той же постели, но ты никогда не прикасаешься ко мне. Мои прикосновения ты едва выносишь, и мне всё время кажется, что ты стискиваешь зубы, чтобы перетерпеть. Не представляешь, как мне не хватает того, что было у нас прежде, как я скучаю по тебе! — Тот Гунтрам мертв, и ты это знаешь. Ты убил его своими угрозами и своими поступками. — Я никогда не угрожал тебе, лишь объяснил последствия твоих действий. — О да, ты никогда не угрожал мне, Конрад. «Оставайся со мной или будешь убит. Твои телефонные звонки регистрируются. Тебя будут охранять два киллера». Конрад, ты без зазрения совести прочитал мои личные файлы! Я такого себе никогда не позволял! И ты еще хочешь, чтобы я был счастлив с тобой?! — горячо воскликнул я. — Мне пришлось это сделать. Послушай, Гунтрам, мои люди скоро снова начнут тебе доверять; Фердинанд уже поверил, Михаэль еще колеблется. Лёвенштайн ничего не имеет против тебя, и до некоторой степени он даже благодарен за время, которое ты выиграл для нас. Михайлович и Брегович сейчас — неизбежное неудобство: Горан хочет держать репинских людей как можно дальше. Ты скоро привыкнешь к ним и поймешь, что они не так уж и плохи. — Великолепно, теперь мне можно идти в постель с Фердинандом и князем, — горько ответил я. У Конрада хватило совести вздрогнуть от моего предположения, и выглядел он слегка потрясенным. — Гунтрам, я был искренен, когда сказал, что мы помирились. Я понял, что ты оказался в очень непростой ситуации, и простил тебя. Ты можешь сделать для меня то же самое: понять и простить? Думаешь, мне хотелось лишать тебя последней свободы? Вторгаться в твое личное? Но это был единственный способ все узнать, который я видел в тот момент, — его голос звучал почти умоляюще. — Ты мог бы просто спросить и поверить мне! Но нет, тебе понадобились доказательства, что я не трахался напропалую с Репиным и не продал ему секреты твоего драгоценного Ордена! Как бы я смог это сделать?! Я ничего не знаю о твоих предприятиях, тем более о твоих ассоциатах! Не держи меня за идиота! Титул Грифона здесь ни при чем. Это все твои чертовы паранойя и ревность! Я для тебя всего лишь одна из твоих вещей! — Ты прекрасно знаешь, что это не так! — повысил голос Конрад. — Я люблю тебя больше жизни! Я фыркнул: — Ты любишь меня так сильно, что лгал целых два года! — Я всего лишь придерживал часть информации. Сейчас она раскрылась. — Да, небольшую часть — то, что ты глава мафии. — Я не глава мафии! — оскорбленно взревел он. — Ну да, конечно, ты возглавляешь Caritas Internationalis,** — ухмыльнулся я. — Сейчас ты ударишь меня, и я паду ниц, вымаливая твое прощение. Не этого ли ты хотел всё это время? Разозленный, он кинулся ко мне и отвесил пощечину. Вскочив со стула, я с силой толкнул Конрада и, не осознавая, что делаю, врезал ему по лицу, разбив нижнюю губу. Я в ужасе замер и уставился на него, завороженный видом маленькой струйки крови, сочащейся из уголка его рта. Конрад прыгнул вперед и, легко опрокинув меня, навис сверху. Без всяких усилий зафиксировав мои запястья, он принялся яростно меня целовать, как уже очень давно не целовал. Я заизвивался под ним и попытался пнуть, но его тело было гораздо тяжелее моего, и я не смог сдвинуться ни на дюйм. Он не обратил внимания на сопротивление и продолжал терзать мой рот — и то, как он это делал, почему-то вдруг очень пронзительно напомнило мне наш первый поцелуй. Возможно, из-за металлического привкуса его крови. Не знаю. Я поцеловал его в ответ. Жадно, словно в первый раз. Когда он понял, что я реагирую на его поцелуи, он отпустил меня, и я обнял его за шею, прижимая к себе. Я прикрыл глаза, опьяненный забытым ощущением его запаха, нежных прикосновений его языка во рту, мягкости его губ на моих губах. Мы все целовались и целовались. Я — сумасшедший. Нет другого объяснения. Любовь — это безумие. В конце концов я отпустил его, и он сел на пол рядом со мной. Я приподнялся и положил голову ему на плечо, все еще задыхаясь от переполнявших меня чувств. — Я никогда не хотел этой должности, Гунтрам. Меня тоже поймали в ловушку. Так давай же попытаемся выжить, сделав для этого всё возможное, — печально прошептал Конрад. Подняв руку, он погладил меня по голове. — Я хотел быть историком, но семья настояла, чтобы я занял место отца. — Конрад тяжело вздохнул и пробормотал: — Мне нужна твоя любовь, пожалуйста, прости меня. — Тебе нужен лед, приложить к губе, — мягко сказал я, беря его руку и целуя ее. — Горан ни за что не поверит, что это я. Извини. Я так разозлился на тебя, что не понимал, что делаю. — Конрад посмотрел на меня, и я в первый раз за несколько месяцев смущенно улыбнулся: — Думаю, мы оба должны простить и больше доверять друг другу. Он притянул меня к груди, и я пробормотал: — Начнем всё заново, Конрад? — Да, любимый. Его поцелуй на этот раз был нежным и осторожным. Я заметил, что губа стала хуже. — Конрад, использовать лед — это не признак слабости… Горан заставит меня носить маску, как у Ганнибала Лектера. Он и так уже думает, что я ради спортивного интереса кусаю людей. — Он до сих пор впечатлен тем, что ты исчез из-под самого носа Хайндрика и смог так долго скрываться. Холгерсен был одним из моих лучших телохранителей за все годы, — признался Конрад. — Михаэль не верит, что у тебя нет военной подготовки. — У меня?! Он еще ненормальней, чем я думал. В случае драки у меня нет ни шанса против любого из вас. Если сейчас я смог достать тебя ударом, то только потому, что ты этого не ожидал. Навыки Рэмбо я приобрел, работая официантом в книжном магазине, и в университете. Скажи ему, чтобы меня еще раз полностью проверили! Вдруг они найдут коробку карандашей, которую я посеял в школе, — раздраженно ответил я, удивляясь идиотизму Михаэля. Конрад поцеловал меня в висок: — Ты не должен сердиться на Делера за то, что он делает свою работу. Дай ему время переварить ситуацию. — Попрошу у Хайндрика льда, — сказал я, высвобождаясь из его объятий. Швед посмотрел на меня с подозрением. Да, в номере есть лед, но для шампанского, и его некуда положить. — Ты выглядишь нормально, — задумчиво протянул он. — Это не для меня. Сходи за льдом. Давай же! — рявкнул я, теряя терпение, и захлопнул дверь у него перед носом. — А ты у нас боевой, Maus, — полусерьезно заметил Конрад. — Я? Моего боевого духа хватает не больше, чем на два часа. — Однако ты несколько раз отшил самого страшного бандита в мире, — сказал он с оттенком гордости. — Конрад, давай не будем снова затевать ссору, потому что мы оба знаем, что дальше я скажу, что он — человек, который имел несчастье влюбиться не в того, а ты ответишь мне, что он хладнокровный киллер, который вывешивает людей из окон собственных домов. — Хорошо. Больше никаких ссор, Гунтрам. Мне вполне достаточно для одного вечера, — сказал он, потрогав опухшую губу. Лед уже вряд ли заметно поможет. — Не будь девчонкой! Ты получал и похуже от Горана и кто знает от кого еще. В дверь постучали. На этот раз пришел Милан. С ледяным пакетиком. У них там собрание, что ли? Я буркнул: «Спасибо». Он спросил, все ли в порядке. «Конечно. Это не для меня!» — рассердился я и с силой шваркнул дверью. Конрад тем временем в ванной смыл кровь с подбородка. Как следует разглядев на его лице результат своих трудов, я почувствовал себя очень плохо. Он взял у меня пакетик и прижал к пострадавшей губе. — Может, тебе прилечь на немного? Выглядит ужасно, — виновато предложил я. — Ничего страшного, Гунтрам. Бывало и хуже. Не беспокойся, — он сел на прежнее место. Я устроился рядом, взял его за другую руку и держал, пока лед не растаял. — Думаю, нам нужно выйти в город, — сказал Конрад. — Я скоро захочу есть. — Конрад, даже если лицо больше не опухает, у тебя всё равно рана на губе. Может, лучше заказать еду в номер? — Я хотел бы прогуляться по городу, хотя бы до Святого Стефана.*** Прошли годы с тех пор, как я был там в Рождество. — Хорошо, давай сходим. Надеюсь, Горан не пристрелит меня за нападение на Грифона… Болит? — Гунтрам, я в порядке. Бери пальто и пойдем. За дверью нас поджидал Горан. Да уж, Милан и Хайндрик не умеют хранить тайны дольше, чем десять минут. Он ничего не сказал нам, мы ему тоже. Только предложил сходить с нами, но Конрад отпустил его и остальных до утра двадцать седьмого, когда они поедут в Линц. Он только оставит рядом «обычных секьюрити». Понятия не имею, что это означало. Мы пошли вдвоем (во всяком случае, я так думаю) по Кертнерштрассе к Кафедральному Собору. Там до сих пор стояло несколько продавцов с рождественскими елями, но не так много, как утром. Удивительно, но немцы и австрийцы предпочитают украшать свои елки не заранее, а двадцать четвертого, иногда даже вечером. — Конрад, разве вам не полагается сегодня встречаться в Нотр-Даме? — Нет, всё изменилось. В этом году мы едем в Линц. Там спокойнее. В Париже от журналистов житья нет. У меня есть дом прямо у Дуная, очень симпатичное место. Хочешь поехать с нами или останешься здесь с Алексеем Антоновым? — Знаешь, что-то не хочется ехать только за тем, чтобы перед собранием меня попросили на выход. Можно, я поеду в Зальцбург? Давно хотел там побывать, — спросил я, не очень-то веря, что меня снова передадут на попечение Алексея. — Думаю, это можно устроить. Я уеду двадцать седьмого и вернусь двадцать девятого. С тобой останется Антонов. Мне нужны люди Горана. — Алексей снова будет моим телохранителем? — с надеждой спросил я. — Только неделю или меньше. У него есть чем заняться, но я не хочу брать его в Линц. Это будет контрпродуктивно для него, — пробормотал Конрад. — Он останется с тобой до Сильвестра.**** Не доводи его, хорошо? Я хотел спросить, почему присутствие Алексея в Линце так нежелательно, но решил, что не стоит. — Ты хочешь сходить в Собор? — спросил я, меняя тему разговора. — Если ты не против. Я хочу отдать дань уважения Богоматери. В Соборе Конрад подошел к маленькому алтарю со статуей Девы Марии в византийском стиле. Он зажег свечу, а я остановился в отдалении, чтобы не мешать ему. Три раза перекрестившись, он встал коленями на специальную скамеечку и неподвижно молился почти сорок минут, полностью отрешившись от окружающего мира. Мне никогда до конца не понять его… Как он может делать то, что он делает, и при этом быть таким набожным? Я тоже опустился на колени и молился Деве об избавлении нас обоих от всего этого кошмара. Он коснулся моего плеча, дав знак, что пора уходить. Церковь наполнилась людьми, пришедшими на позднюю мессу. Конрад не хотел оставаться на службу; я поднялся и пошел за ним на выход. Людей на улицах стало существенно меньше, так как было уже начало десятого вечера и похолодало. Я удивился, когда Конрад предложил зайти поесть в небольшое заведение, не отличавшееся особой элегантностью. Это было на него не похоже. — Я обычно ходил сюда с Фридрихом, когда был маленьким. Тут хорошо. Ужин был простой, но добротный. Мы, погрузившись в смущенное молчание, сосредоточились на еде. — Хочешь «Захер» на десерт? — спросил Конрад. — А это прилично? — полушутя спросил я, кусая губу, чтобы не рассмеяться. Он сделал вид, что глубоко задумался. — Да, думаю, что прилично. Ты — со мной, и мы пойдем в кафе, а не внутрь отеля, — объявил он наконец. — Конрад, эти горячие девочки из Оперы давно уже лежат в могилах! — засмеялся я. — Некоторые вещи никогда не меняются. Чего не скажешь о других, — мрачно ответил он. Рождество Что можно подарить человеку с семью миллиардами в активе? Новую картину, похожую на ту, которая не досталась ему на прошлогоднем аукционе. В этот раз я изобразил на ней двух детей, играющих с большой собакой, которых видел в парке, когда мы были в Англии. Мальчика, девочку и огромную мохнатую зверюгу. На этот раз я поместил их в детскую. Не спрашивайте, почему. — Это необыкновенно. Я не знаю, что сказать, Гунтрам. — Можешь вставить ее в раму. Счастливого Рождества. — У меня тоже кое-что есть для тебя, но лучше будет, если я сначала тебе кое-что покажу. Давай выйдем на улицу. Мы спустились вниз, и Конрад направился куда-то так быстро, что мне пришлось почти бежать за ним. Что странно — он взял с собой кожаную папку с бумагами. Вскоре мы оказались в Шиллер-парке неподалеку от отеля. Конрад сел на скамейку, хотя утро выдалось холодным. Было довольно рано, большинство людей, в отличие от нас, еще завтракало у себя дома. Я устроился рядом с ним, и он вручил мне папку. — Открой. Внутри лежало несколько темных, мутных фотографий, на которых трудно было что-либо различить. Ультразвуковые снимки. — Это Клаус Мария и Карл Мария. Они пока не очень фотогеничны. Не любят прессу, как и я, — мягко сказал Конрад. Я чуть не задохнулся, когда понял, что темные пятна это дети. — Гунтрам, можешь снова дышать. Закружилась голова. Хорошо, что я в это время сидел. Я снова взглянул на изображения, не веря своим глазам. — У меня была такая же реакция, когда я увидел их первый раз. Осушил почти полную бутылку «Наполеона» — в отеле не было ничего другого, — он стиснул мою руку. — Это мальчики. Они родятся в начале апреля. Ты в порядке, Maus? В порядке?! Я в шоке, идиот! Я сделал глубокий вздох и снова уставился на фотографии. — Гунтрам, я же говорил тебе, что это произойдет в апреле-мае следующего года. — Ты никогда больше об этом не упоминал, и я решил, что ты передумал, — пробормотал я, чувствуя, как сильно стучит сердце. — Мы договорились об этом почти год назад. Не моя вина, что потом всё усложнилось — дети к тому времени уже были зачаты. Ты не рад? — испуганно спросил он. — Я не знаю, что сказать, Конрад. Если бы дела обстояли иначе, я был бы счастлив, но я не могу забыть, в каком мире им придется жить. — Поэтому-то я и не хотел говорить с тобой об этом в отеле. Не доверяю тамошней охране. Здесь безопасней, — он помолчал, глубоко вздохнул. — Недавно я принял решение, что Клаус и Карл не будут Грифонами. — Но это же традиция вашей семьи! Ты вчера сам сказал, что не можешь отказаться. — Я не могу оставить свой пост, но зато могу избрать себе преемника, и он не будет одним из моих детей. Орден сильно изменился с тех пор, как я вступил в должность. Мы сейчас богаче, чем когда бы то прежде, и нами овладела алчность. Дальше последует упадок. Я понял это в последние месяцы, понаблюдав за действиями некоторых ассоциатов, и из твоей дневниковой записи о разговоре с Лёвенштайном. От наших первоначальных принципов не осталось ничего. Предполагается, что мы должны поддерживать Церковь и защищать ее от опасностей, в частности, от масонства. После нашего поражения в Тридцатилетней войне некоторые из нас решили хранить нашу веру и верность Церкви в тайне, дабы не запачкать ее имя, если бы мы были раскрыты. Я сделал огромную ошибку, увеличив наше общее состояние до небывалых высот, и теперь единственная вещь, которая имеет для них значение, это как достичь еще большей власти и мощи. Никого уже не заботят такие понятия, как преданность и честь. Они слушаются меня, потому что я способен заработать для них еще больше денег и держу весь Орден в кулаке. Они не моргнув глазом отдали бы тебя Репину, если бы это сулило им дополнительный доход. Не хочу, чтобы жизнь моих детей была испорчена, как моя собственная. Я никогда не знал, что такое подлинное счастье, пока не встретил тебя. Сорок четыре года я жил для них, не для себя. И чем они отплатили? Давят на меня, чтобы я принял Репина в Орден! — Что?! Он же ваш враг! — Репин — мой враг, а не Ордена. Он подкатил к нескольким ассоциатам и предложил полный доступ на рынки России и Центральной Азии в обмен на полное членство. Он хочет стать полноправным членом и, кто знает, может быть, даже захочет, чтобы его дети наследовали членство в Ордене. — Дети? Он говорил, что не любит женщин! — И что? У него четверо в России. Женат на одной и той же женщине уже двадцать лет. Ольга Федоровна либо обладает ангельским терпением, либо получает достойную компенсацию за беспокойство, — проворчал Конрад. — Они хотят, чтобы я принял его в этом году в Линце, и я это сделаю. Моего личного состояния больше чем достаточно, чтобы сохранить влияние. Даже мои предки не обладали такой мощью, как я сейчас, хотя и были богаты и могущественны. Я оставлю себе банки, часть промышленных предприятий и хедж фонды. Остальное будет передано Ордену. Если Репин станет членом, это будет заботой Альберта, не моей. Так как мои интересы вступили в противоречие с благом Ордена, я передам место ему. Его старший сын уже назван будущим Грифоном несколько лет тому назад. — А если ваши ассоциаты начнут с тобой воевать? — Им хватит ума этого не делать. Любой шаг против меня и моей семьи самоубийственен для них. Если я пойду на дно, они пойдут туда со мной. Гунтрам, никто, даже Фердинанд, не знает о моем решении и планах касательно встречи в Линце. Это должно стать для них сюрпризом. Пусть на это уйдут годы, но я клянусь тебе, что наши дети не унаследуют проклятую работу. — Репин в Ордене — это очень опасно, Конрад. Он разрушит все, что ты создал. Что если он пойдет против твоих людей, Фердинанда или Горана? — Не пойдет. Он понимает последствия. — Да, он понимает последствия, и при этом он похитил меня вопреки всякой логике. — Это был наглый выпад. Неожиданный и неприятный, но дай мне время. Я избавлюсь от Репина и преподам Ордену урок. — Ты обещаешь, что дети не будут частью Ордена? — Нет больше никакого Ордена, Гунтрам. Теперь я это вижу. Я клянусь, что наши дети не будут иметь ничего общего с этой гнилой организацией, и молю Богоматерь, чтобы она даровала мне волю и силы исполнить клятвы. Я быстро поцеловал его в губы, совершенно не беспокоясь, увидит ли это кто-нибудь или нет. — Дай мне руку, Maus. Я не могу жениться на тебе, но я хочу, чтобы у тебя было это кольцо как знак моей верности и любви, — сказал Конрад, доставая коробочку из кармана своего пальто. Внутри лежала очень старая на вид золотая печатка — инталия***** Грифона, вырезанная из темно-красного сердолика. — Это подлинная печать моей семьи. На ней изображен грифон и древо жизни. Сделана при Сасанидах ******, но мотивы шумерские. К нам она попала в XIII веке. Это подарок от Папы Иннокентия IV за нашу службу в Тевтонском ордене. Ты должен передать ее старшему сыну, когда он женится, — он взял мою руку и надел кольцо на безымянный палец. — За новое начало, любимый. _______________________________ Примечания переводчика: * Захер — одноименные отель, кафé и знаменитый венский торт (шоколадный, с абрикосовой прослойкой, похож на нашу «Прагу»). Отель находится в центре Вены за зданием Венской государственной оперы. Основан в 1876 году кондитером Эдуардом Захером. ** «Caritas Internationalis» — международная конфедерация национальных католических благотворительных организаций, действующих в 198 странах и регионах мира. Цель организации — практическая реализация христианами-католиками социального служения, гуманитарной помощи и человеческого развития. (Википедия) *** Собор Святого Стефана в Вене — католический собор, национальный символ Австрии и символ города Вены. **** День Святого Сильвестра в католических странах отмечается 31 декабря. ***** Инталия — украшение, выполненное в технике углублённого рельефа на драгоценных или полудрагоценных камнях или на стекле. Техника инталия часто применяется для изготовления печатей, оттиск с которых выглядит выпуклым. Поэтому многие кольца-печатки выполнялись в технике инталия. ****** Сасаниды — династия персидских правителей, правивших в Сасанидской империи с 224 по 651 годы.