Моя боль в твоих глазах

Я ушёл. Сразу же после разговора с приятелем взял куртку и вышел за дверь. Останусь наперекор всему… А вот пусть не думает, что я слабак… Да пошёл он… Назло буду глаза мозолить… Сейчас мне было не до игр в упрямство и независимость. Я не мог находиться там. По большому счету, я нигде не мог находиться, но с этим как-то надо было справляться — живым в гроб не ляжешь. Кто бы знал, как мне захотелось уехать! В ту же секунду. Сесть на поезд и рвануть без оглядки. Вот только куда? Где меня ждут? Из квартиры-студии я тоже ушёл. И плевать, что оплачено на полгода вперёд. Позвонил хозяину, оповестил, что ключи оставляю соседям, покидал вещички в спортивную сумку и был таков. Биться башкой о стены? Ну уж нет. Квартира перестала быть затрапезной и темной. Напротив, для меня она была теперь слишком светла. До рези в глазах, до снежной слепоты. Конечно же, я из этого света сбежал. Мне бы угол сейчас, да поглуше. Папа с мамой приняли меня с радостью. В байку о неожиданной проблеме с жильём поверили сразу. Бывает. А то, что сынок какое-то время поживёт в тепле и уюте родного гнезда — так это же счастье для всех. Но приглядевшись ко мне, мама внезапно заплакала. Отец промолчал. К счастью, обошлось без расспросов — люди они понимающие. Всегда были такими. Поплакав, мама засуетилась на кухне. А отец крепко сжал мои плечи: — Ничего, сынок, выдюжим. — А то, — улыбнулся я. И решил, что скорее умру, чем ещё раз заплачет мама. Пока я нахожусь в этом доме, она будет улыбаться и печь пироги. А погрызть ладонь, чтобы не завыть по-волчьи, можно и у себя в комнате, накрывшись с головой одеялом. Слава богу, я не успел разориться на модные тряпки и кое-что осталось от щедрых даров. На первое время должно хватить. К коробкам не вернусь ни за что. Такая степень поражения — это уж слишком. Глядишь, что-нибудь да подвернётся. Займусь этим вплотную — будет чем забить до отказа день и собрать в кучу рассыпающиеся мозги. Я и сам рассыпался: каждый винтик ходил ходуном, и каркас расхлябанно покачивался, ослабленный безжалостной тряской. Друг визжал в трубку: — Ты совсем охренел?! Куда ты попёрся, убогий?! Где ещё ты такое найдёшь?! Ты прав, дружище, такое я больше нигде не найду. И не надо орать. — Что случилось? — Выплеснув гнев, он едва не плакал: — Я так радовался за тебя… — И вдруг запнулся: — Неужели на Шершня обиделся?! Мать твою, замолчи! Я рассыплюсь сейчас, понимаешь?! Раскрошусь на детальки. Не соберешь. Я не ответил. — Эй! — сердито позвал приятель, а потом неуверенно пробормотал: — На черта тебе сдалась эта свадьба? Ну, не пригласил… Или вы с ним повздорили? — Нет, не повздорили… он просто трахнул меня в самое сердце и кинул — …всё нормально. Друг замолчал. Потом спросил: — Мы увидимся? — Спрашиваешь! Увиделись мы нескоро: когда мой проклятый каркас перестал раскачиваться, как огородное пугало на шквальном ветру, и трещать по швам. Видеть я никого не мог, и… — а куда было деваться? — все-таки пошёл собирать коробки. *** «Мне неприятно, что вышло именно так. Но ты должен понять — обязательства. Стоит признать, у нас не было будущего. Приятно, забавно — да, но жизнь требует большего. За неудобства прости. И будь счастлив». Когда Шершень близок к оргазму, он начинает громко сопеть. Он похрапывает во сне, а иногда неслабо лягается. Чистит зубы ровно две минуты. Читает, сидя на унитазе. Никакими карамельками не вытащишь его на свет божий («ага… сейчас, сейчас… одна строчка осталась… самое интересное»). На жидкость для мытья посуды у него кошмарная, практически смертельная аллергия. И вообще — на мытьё посуды. Он долго и вкусно чихает от любой, самой невинной приправы. Ненавидит устрицы и обожает малиновое желе («дрожалку»). За месяц мы с ним прожили целую жизнь. Мой Шершень не мог этого написать. Или мог? Рад, любимый, что ты позабавился. Я получил его послание спустя два месяца после свадьбы, один из которых предположительно был медовым. Но почему-то, когда схлынуло ошеломление и всё внутри перестало переворачиваться и сотрясаться… почему-то тогда я подумал, что ему очень плохо — ещё хуже, чем мне. *** Я ненавидел коробки, играл с отцом в шашки, ел мамины пироги, слонялся по городу. Не выдержал — купил себе куртку и теплые, недорогие ботинки: февраль навалился своим простудным, ветреным телом, и в старой амуниции уже зуб на зуб не попадал. * В Рождественский вечер я выпил до дна за свою удачу. Я довольно сносно себя ощущал: внутренний стержень не надломился, хотя и трещало во мне всё по-прежнему оглушительно — еле-еле держался. Но по елочке бежали разноцветные огоньки, праздничный стол радовал глаз почти изысканной красотой, и мама была совсем молодая. Надо было держаться. И, похоже, Рождественский Ангел подошёл ко мне и обнял мягкими крыльями: весной я получил подробное, обстоятельное письмо… от кого бы вы думали?.. от прыщавого сосунка, которому помог однажды кончить гораздо слаще, чем в солдатском сортире. И которого с неподдельным удовольствием целовал. С момента его дембеля утекло немало воды — три с половиной года. Он писал, что живет хорошо, учится и работает, что у отца фирма по производству печатной продукции (я понял, что слово «типография» для него прозвучало бы не так внушительно и солидно), где он и подрабатывает себе на мелочи и развлечения, что познакомился с девушкой… В конце письма — номер телефона. И короткое, но ёмкое: «Позвони». Он хотел меня слышать? Да ради бога! — Привет, лопоухий. Как он обрадовался! Я будто наяву увидел его растянутую от уха до уха улыбку, его счастливую физиономию. — Черт, неужели ты?! Бьюсь об заклад — этот дуралей подпрыгивает на месте. — Я очень боялся, что письмо не дойдет. Скажи мне свой электронный адрес. На всякий случай. Я усмехнулся: — У меня его нет. И компьютера — тоже. Он помолчал, а потом спросил: — Проблемы? И я честно ответил: — Дерьмо на дерьме. И этот щеночек затявкал, засучил нескладными лапами: — Приезжай. Пожалуйста. Я всё время тебя вспоминаю. Ты мой друг. Настоящий. И вообще — ты настоящий. Приезжай. Друг? Настоящий? Только потому, что однажды тебе подрочил? Чудны дела твои… — …Будешь работать у отца. Он очень хороший человек и мужик правильный. Я думал. Я очень серьёзно думал. — Соглашайся. Всё наладится. — Я хромаю. Случилась такая фигня. — Хромаешь? Вот черт… Да плевать! Я же не танцевать тебе предлагаю. И я собрался. В два дня. И лишь в поезде понял, как сильно болит моё сердце. И как страшно я тоскую по Шершню. Как умираю без него день и ночь. ДЕНЬ И НОЧЬ. Я любил этого подлеца еще больше, еще отчаяннее. Как непутевое, больное дитя. * Незнакомый город встретил сильным морозом и массой вопросов: куда я приехал, идиот? где собираюсь жить? почему не подумал об этом, отправляясь в свой авантюрный вояж? Но душа говорила: всё правильно. Лопоухий скакал возле меня и повизгивал. Он очень изменился: возмужал и даже как будто подрос. Прыщи на щеках потускнели, выпрямилась осанка и в глазах больше не было того лихорадочного блеска, что так ясно говорил когда-то о страхе смерти. Он стал взрослым. Но тем не менее скакал возле меня и повизгивал. Чему он радовался? Кто я ему? Разве за то, что однажды не оттолкнули, можно быть благодарным всю жизнь? — Будешь жить у меня. Квартирка маленькая, но… Я притормозил. — Эмм… — Да не пугайся ты! — Лопоухий заржал во всё горло. — Не съем я тебя. — Отсмеявшись, он пояснил: — Один будешь жить. Я уже полгода обитаю у своей девчонки — ей дома привычнее, а мне всё равно, где спать. — У вас с ней серьезно? Поженитесь? Вопрос свадеб по-прежнему оставался больным. Он пожал плечами: — Не знаю. Пока не думали. Мы просто живём и радуемся. Не строим планов. Не чертим схем. Живём. Что ж, вполне разумно. Это я, дурак, представлял, как мы с Шершнем, два старых хрыча, сидим рядком и вставными челюстями стучим. С чего вдруг в моей голове нарисовалось такое фантастическое кино, сам не пойму. Ведь всё было так непрочно. Всё, кроме моей любви. Город мне очень понравился: несуетливый, заснеженный, сонный. Такой мне и нужен. Небольшая, ухоженная квартирка с обжигающе горячим душем и узкой кушеткой; окна, прикрытые от постороннего глаза буйно разросшимся тополем — лучше и придумать нельзя. Я облегченно вздохнул. Но сказал лопоухому: — Я не навсегда. Он понимающе закивал: — Конечно. Отдышишься. Не знаю, что у тебя случилось, но, ты уж извини, вижу, что совсем тебе невмоготу. Плохо выглядишь. — Он тут же спохватился и снова завертелся вокруг меня: — Но это пройдет. Вот увидишь. Новое место всегда вливает новые силы. — Думаешь? — серьёзно спросил я — меня умиляла его житейская мудрость. — Уверен. Ах ты, щеночек. Добрый, отзывчивый на чужую беду. Тебя мне Ангел послал. * Типографский бизнесмен и впрямь оказался мужиком хорошим: деловым, немногословным и уважающим просьбы сына. Он взял меня к себе, не испытывая особой нужды в пополнении коллектива, но мальчиком на побегушках я себя при этом не чувствовал. Всё было корректно, без лишних слов. Надо огромные рулоны бумаги припереть — я пёр; надо кран в душевой починить — чинил. Мне нравилось. Никто ни о чем меня не спрашивал, биографией не интересовался. А стойкое ощущение повинности, что я отбываю в этом маленьком городке, я решительно отметал. Поначалу. А потом смирился: да, отбываю. И пусть будет так. * Летом городок зеленел и цвел — маленький изумрудный островок в свинцовом море тоски, что плескалось вокруг меня. Всё ещё плескалось, да. А иногда так штормило, что я захлебывался и тонул. Лёгкие разъедала ядовитая соль, и я дышал через раз. Но справлялся. А как иначе? Я приехал сюда, оторвавшись от города, который любил, от родителей, за которых болела душа, от всего не затем, чтобы погрузиться на дно. Да и лопоухий не дал бы. Он не доставал меня частыми дружескими набегами и появлялся в самую нужную минуту, когда сердце уже надрывалось от молчаливого крика. Мы пили пиво, смотрели футбол на единственном в городке стадионе, иногда ходили в кино, иногда забегали к нему. К ним. Девчонка его оказалась смешливой и милой, заплетала в косички свои волнистые локоны и выглядела при этом Еленой Прекрасной — загадочной и соблазнительной. Лопоухому повезло. Она угощала нас непередаваемой гадостью собственного приготовления, но мы ели, обильно запивая эту гадость вином, и не роптали. Наши встречи можно было по пальцам перечесть. Но… Я был один по сути, и всё-таки не один. Черт возьми, как сумел он сохранить это равновесие, не понимаю. Не мальчишка — чистое золото. — Мне нравится, как ты выглядишь. Только очень худой. — Кто бы говорил! — возмущался я. — Ты себя видел, жердина ушастая? Он соглашался и тут же принимался подлизываться: — Зато помолодел. И улыбка… — Что — улыбка? — Твоя, прежняя. Улыбайся почаще. * С приятелем мы созвонились несколько раз — коротко, скупо. Я очень боялся даже единого слова о Шершне: поджившую тонкую корочку сорвать так легко. Но полтора года спустя, когда зима подступила к порогу, и тоска зажала в тиски больнее и страшнее обычного, я позвонил ему сам и напрямую спросил о бывшем боссе. И друг почему-то вопросу не удивился. — Шершень? Так он уехал. Говорят, насовсем. — Уехал? — К горлу подкатил тошнотворный ком, и сердце скакануло с такой немыслимой прытью, что я едва им не подавился. — Куда? — Куда они все уезжают… Туда, где нас нет и не может быть. За границу, конечно. По-моему, речь шла о Лос-Анджелесе. Но точно не знаю. — Насовсем? — переспросил я. — Говорят. Да и черт с ним! После своей идиотской женитьбы он невменяемым стал: на всех кидался. Озверел просто. Мы уж и так опасаемся — не дай бог вернется. — И тут же спросил: — А ты? Ты еще не надумал? Что за дерьмовую ссылку ты там устроил? Я скучаю. Ты мой единственный друг, не забыл? Имей совесть, чертов мудак! И я засобирался домой, потому что понял, что зиму мне тут не пережить. А может быть, мне до ломоты в груди захотелось подышать тем воздухом, которым не так давно дышал Шершень. Которым мы вместе когда-то дышали. Лопоухий ни о чем не спросил, смотрел пронзительно и влажно, но кивал понимающе — пора так пора. Отец его крепко пожал мне руку, вручил довольно увесистый, пухлый конверт и сказал, что всегда будет рад возвращению такого отличного парня. Я улыбался, зная, что не вернусь никогда — хватит, набегался. Жизнь двинулась по новому кругу. *** Прошло два года. Я жил себе и жил, и даже вполне терпимо. Друг снова помог с работой: на этот раз это была заурядная контора с заурядной рутиной. Пользы обществу никакой, зато и вреда никакого. Но народ там подобрался хороший, веселый, и на службу я ходил с удовольствием. Даже хромать стал заметно меньше. Год жил в родительском доме, потом на окраине города подобрал квартирку с видом на лес. Боже, я стоял у окна часами и радовался как идиот — до того мне нравились спокойно покачивающиеся деревья, вековая невозмутимость стволов и гибкий трепет ветвей. Любовь меня не убила, но изранила очень жестоко. Другой любви я не искал — жил одиноко и чисто. Тело мое усмирилось, не выла кровь, не трещали кости. Я даже трахаться не хотел. Прикасался к члену как к куску живого мяса: справить нужду или смыть дневной пот. Иногда спускал во сне. Но это уже физиология, ничего не попишешь. Я здесь вообще ни при чем. Любовь меня не убила. Но вот Шершень убил. Убил во мне всё. Ну и ладно. Ну и пусть. Поживем — увидим… *** Сообщение пришло ранним субботним утром. Зима бушевала уже вовсю — снежная, ветреная. В остывшей за ночь квартире было прохладно, но спалось хорошо. Я прятал нос в одеяло, собираясь по полной оторваться за неделю ранних подъёмов и сонных болтаний в метро. Как обычно в субботу. Почему-то в воскресенье я просыпался ни свет ни заря. Что за странная закономерность? За окном — чернота и величаво застывший лес, а я торчу возле него часовым на вышке и дую вторую за утро кружку арабики. Какого дьявола мне не спится по воскресеньям? …Звук СМС меня не разбудил, но в сон мой просочилось нечто тревожное и мучительно горькое, я заворочался, забеспокоился и вскоре открыл глаза. Что за чёрт? Сон улетучился, и я, полежав минут десять и похлопав глазами, нехотя окунулся в утреннюю прохладу: туалет, кухня, горячий чайник. А потом заглянул в телефон. У меня подкосились ноги, и в голове растекся предсмертный жар. Я правда думал, что умираю. Глаза ничего не видели, и я матерно заорал, приводя самого себя в чувство. «Не могу без тебя. Всё плохо». Я заметался по комнате, подлетел к окну и уставился на смутные очертания спокойно дремлющих крон. «Помогите. Помогите мне выжить. Пожалуйста», — как тогда, тысячу лет назад, умолял я деревья. Шершень сидит за столом, доскребывая остатки картофельного пюре. Он устал и мечтает лишь об одном: о продавленном диване, где, погребённый под моим телом, зажатый моими объятиями, уснёт до утра, не шелохнувшись, не поменяв позы — делайте с ним что хотите, хоть крестиком на спине вышивайте. Я отнимаю тарелку и ставлю перед ним кружку. — Что это? — Отрава. Покрепче и с сахаром. — А-а… Он медленно пьёт, а потом так же медленно обнимает меня, прижимаясь расслабленным, полусонным телом; целует теплыми, сладкими и чуточку терпкими от чая губами. — Я пойду? — Иди. Он уходит, ложится и тут же проваливается в сон — об этом оповещает тоненький храп. Я улыбаюсь, домываю тарелки, насухо вытираю и убираю посуду, выключаю на кухне свет и иду к нему. Раздеваюсь догола и устраиваюсь под бочок — утром этот чудик непременно возьмет свое. И вмиг улетаю — тоже устал… Я набрал ответ: «Могу без тебя». А потом долго плакал от жалости к себе и к нему. Впервые за много лет. * Это сообщение вмиг разрушило весь мой тщательно, кусочек к кусочку собранный, но, как оказалось, такой непрочный мирок. Как удавалось мне напускное спокойствие, до сих пор понять не могу, но даже друг не догадывался, что внутри меня груды обломков. Может быть, потому что наконец-то меня прорвало? Я не стыдился и не боялся слез. В конце концов, насухую разорванное сердце ничем не лучше. Три месяца я выплакивал свое горе. Да — выплакивал. Небогато, капельно, но было, было… А потом приятель прискакал ко мне с небывалым известием: Шершень развёлся. Со скандалом, с треском и грохотом на всех интернет-ресурсах. Молодая супруга поливала его грязью на все лады: моральный урод, измучил дурным характером и капризами, ничтожество, импотент, а ведь до свадьбы им было так хорошо вместе. Слава богу, всё позади. И куш урвала при разводе приличный. До свадьбы, значит, хорошо было? Ах, Шершень, Шершень… Как же мне тошно-то, господи. — Где он? — Мой голос звучал холодно и бесстрастно. — Где… — хмыкнул друг. — Приехал, конечно. Развод-то здесь оформляли. Чёрт, теперь он сожрёт нас живьем. — Не сожрёт, — сказал я. — Оставь человека в покое. Приятель смущенно заёрзал. — Да я ничего. Я так… Буду даже рад, если он вернется в Компанию. Пускай бесится — нам не привыкать. * Я был уверен, что он придёт. Или позвонит. Но он не шел и не звонил очень долго. Друг регулярно докладывал о делах Компании. О Шершне, который, как и предполагалось, вернулся и, о чудо, пока никого не сожрал: сидит безвылазно в кабинете, или часами в архиве своём пропадает — закроется там, не видно его и не слышно. Не Шершень, а амбарная мышь. Шумиха вокруг развода набирала обороты: бывшая королева не унималась, сообщая СМИ новые безрадостные подробности своей разбитой супружеской жизни. Друг мой плевался ядом в адрес «этой неблагодарной дуры», неожиданно близко к сердцу приняв личные проблемы сумасшедшего Шершня: — Кем бы она была без него?! Кто вообще знал о её существовании?! — Успокойся, — говорил я, обмирая на каждом слове, — скоро все об этом забудут. И потом — это был его выбор. — Что ты знаешь о выборе, святоша?! — неожиданно разозлился друг. — Выбор… Это ты, мелкая сошка, можешь выбрать всё, что захочешь, а он, а ему… Да пошёл ты! — Не кипятись. Знаешь, дружище, однажды мелкая сошка уже выбрала. То, чего захотела очень сильно, до полного отключения здравого смысла. Но выбор её осмеяла судьба. Я жил теперь под его знаком. Под знаком Шершня. Под небом Шершня. Под солнцем Шершня. Меня заметал его снег. И ветер, нахально забирающийся за воротник, был его свистящим дыханием. Мне казалось, он притаился в лесу: во-он за тем деревом… Точно, это же его силуэт! Мне казалось, он стоит за дверью. Я распахивал её и находил пустоту. * Пришел он в воскресное утро. И… можете себе это представить?.. именно в то воскресное утро я спал как убитый, впервые изменив укоренившейся традиции пробуждаться чуть свет и маячить возле медленно светлеющего окна. В дверь позвонили несколько раз, прежде чем я с трудом вынырнул из полунаркотического, одуряюще тяжелого сна. Я даже не подумал о нём. Сосед, рекламный агент, почтальон — догадка лениво протекла по моему не до конца прояснившемуся сознанию. — Я тебя разбудил? * Сколько веков прошло, прежде чем я отступил назад, пропуская его в прихожую? — Хорошо здесь. Чтобы жить, ты выбрал отличное место. — Как ты меня нашел? Он усмехнулся. Глупый вопрос. Выглядел он прекрасно, несмотря на следы усталости и заметную худобу. Конечно, на него навалились те ещё передряги — и устанешь, и похудеешь. Но красоты он был несказанной. И элегантности несказанной. И сила из него пёрла бешеная. Я в жеванных хлопковых брюках и такой же жеванной майке рядом с ним казался огрызком сочного, румяного яблока. Но он… Он боялся смотреть на меня. И я кожей почувствовал, как загорелось в нём всё, как рванулось ко мне: прижаться, вдохнуть и не выдохнуть. Кожей почувствовал. Развернувшись, я скрылся в кухне — подальше от всего этого. И оттого, как и во мне всё рванулось в ответ. Он направился следом. — Напоишь чем-нибудь? Я промолчал и включил электрический чайник. Тот зашумел, запыхтел уютно, и я наконец-то понял, что рядом — Шершень. И что это не сон. — Зачем пришёл? — Повидаться. Чаю вот выпить. Мы выпили чаю. Молча. Шершень поднялся. — Я пойду. Рад был… посмотреть на тебя. Он ушёл, а я лег на разобранную постель и закрыл глаза. И не вставал с неё до густеющих сумерек за окном. А потом проглотил снотворное и умер. И очнулся лишь утром от звона будильника. * Всю неделю я его ждал. Лихорадка меня сжигала — порой я не понимал обращенных ко мне вопросов, тупо моргая в ответ. И до потных потёков сжимал в руке телефон. По-моему, эта неделя далась мне тяжелее, чем разрушительные четыре года. Сволочь Шершень продолжал вытаптывать мою душу. Нещадно. Хорошо подбитыми каблуками. Потом в голове звонко выстрелило: он придёт в воскресенье. Этот ублюдок продолжает играть свою пафосную, дешёвую пьеску. Да, так и вышло: он пришёл в воскресенье. Но, увидев его, я забыл об игре. В дверях стоял бесподобно свежий, пряно благоухающий труп: синие круги вокруг глаз, впалые щеки и бледные, пересохшие губы. В кольцах волос вспыхивали росинки талого снега, и это бриллиантовое сияние почему-то показалось мне особенно жутким. — Привет. Впустишь? — Что с тобой? — Ты о чём? — Он недоуменно хлопнул ресницами. — Ты… — Я окинул его быстрым взглядом. — А-а, — улыбнулся он. — Ничего страшного. Я был болен. Немного… Впустишь? — Заходи. И снова мы пили чай. И снова он боялся смотреть на меня. — Как ты живёшь? Я пожал плечами: — Как все. — И как я? — Я не знаю, как живёшь ты. — Плохо живу. Подогрей чайник — мёрзну всё время. Плохо. Всегда было плохо. Я прекрасно понял его и внутренне сжался — меньше всего мне хотелось излияний о неудачной женитьбе и рухнувших планах. Его грандиозных, заоблачных планах. — Ты в курсе? — Если ты о разводе, то — да, в курсе. — Такая вот дрянь, — выдохнул он, закинув в рот небольшую щепотку сахара. Одна из дурацких его привычек: громко хрустеть крупинками белой сладости. Этот памятный жест ударил в самую уязвимую точку, и я усмехнулся — недостойно, паскудненько, мстительно. Но слишком уж сильно болело, необходимо было защищаться хоть чем-то: — А как же обязательства? Раз женился — надо держать марку. Он поднял глаза, и мне стало так стыдно, будто это не я четыре года разваливался на куски, будто не меня окунули в беззвёздную черноту, где только чудом я не сошёл с ума и выжил лишь потому, что хотел увидеть его хоть разок, хоть издали. В его глазах была вся моя боль. — Видишь ли, любовь к тебе была так велика, что не помещалась во мне. Я пробовал её удержать, но каждый раз она вырывалась. Я был едва жив. — Уходи. — Что? — Проваливай. Немедленно. Он ушёл. Но вечером снова был у меня. * Он приходил часто, почти ежедневно, — вернее, ежевечерне. Шел в кухню, не оглядываясь на меня и даже шага не делая в сторону комнаты. Сидел там допоздна, выцеживая чай по глотку. Иногда лез пальцами в сахарницу и ловил ими кристаллики сахарного песка. — Не скрипи, — говорил я. — Терпеть не могу этот звук. Но он скрипел, а я продолжал терпеть. Мы всё время молчали, за исключением редко брошенных фраз. Мы понимали, что если начнем говорить, то остановиться уже не сможем. Я расскажу, как все эти годы умирал без него, он — как умирал без меня. Нужно ли это было сейчас… Наверное, когда-нибудь это случится, и, кто знает, может быть, трудный разговор станет последним. И встреча — последней. Оба мы тряслись от страха, предвидя эту ужасающую перспективу. Глупо, конечно. Ясно же, что никуда нам друг от друга не деться. Выглядел Шершень ещё хреновее, словно встречи со мной высасывали из него и жизнь и свет. И дело даже не в худобе. Он угасал. В нём угасало всё: взгляд, улыбка. Даже кожа и волосы поблёкли — тусклая, безжизненная красота, граничащая с уродством. У меня холодело внутри и щемило сердце. Я неизменно пытался его накормить. Он неизменно отказывался. Пил гребаный чай и хрустел гребаным сахаром. Я злился. Смотреть на него было невыносимо. Я чувствовал себя убийцей, и каждый раз, запирая за ним замок, клялся, что больше его здесь не будет. Не впущу. Нечего, блять, ходить сюда как на работу. Я злился и злился. Шершень ходил и ходил. Бледный, изможденный, некрасивый мужчина, сводивший меня с ума. В один из вечеров я заорал: — Если ты не съешь кусок этой чёртовой курицы, я вышвырну тебя за дверь! С лестницы спущу! Слышишь?! Какого хуя ты тут сидишь?! Зачем прёшься сюда каждый вечер?! Жрёшь мой сахар! Молчишь. Иди на хер, и там молчи! Он улыбнулся: — А где ещё мне сидеть? И слопал всю курицу — каждую косточку обглодал. Теперь я точно знаю, как выглядит счастье: сытый Шершень и ночь за окном. * В его глазах снова плещется бирюза. Тень от ресниц не так темна. Ключицы не так пугающе похожи на обломки костей. Рот улыбается чаще. Меньше дрожат пальцы, выуживая из сахарницы любимое лакомство. Когда-нибудь я прощу его до конца. Когда-нибудь обниму. Прижму к себе крепко-крепко и больше не отпущу. Положу рядом с собой, поцелую родные губы и потеплее укрою — на пороге весны зима всегда безбожно лютует. Я согрею его всего: потерявшие яркость волосы, плечи, виноватую спину, костлявые, исхудавшие ягодицы, ледяные ступни. Я так жажду его согреть! И простить. Потому что люблю. И знаете… Это так сладко — прощать.