Если рассказывать эту историю

Волны бьют, волны жгут. Холодно. Синий – тут. А за океаном – в окне, Лето стучит ко мне. Но оно не знает, где дверь. Оно не нужно. Не мне, не теперь. Я – в океане, в беседке, под крышей, где вовсе не слышно звуков чужих, кроме шума цветов, Синего стука. Все птицы вокруг – как чайки, качаясь, И падая в толщу воды, Кричат мне отчаясь, «Спаси нас. ожди. подожди». В беседке нет света, в беседке морозы, И в памятный – тот же – час, Я голосом – синим – в безликие волны: «Не могу. Никого из вас!» И качаясь – в качелях, в беседке без света – среди океана, гроз, Голос мой оголённый, с остатками лета, Просит звука безгранных звёзд.

Что мне нужно, Господи? Что мне нужно? Что привело меня сюда? Что выведет? Он сидел на корточках на крыше и курил. Он же бросил?.. Или, уже… нет? Внизу на балконе росло дерево. Дикое и заброшенное. Прям из трещины. В этой квартире наверняка никто не жил. Не поливал, не ухаживал. А оно – росло. Одна, вторая, третья. Запоем. Безостановочно. Чтобы задохнуться никотином. Медленно. В мучениях. Чтобы он заполнил лёгкие, отравил их и, разъедая, превратил в пепел. Как то деревце на соцкартинке: «Курение вызывает рак». Не курите, дети. Курение вызывает безразличие. И лень души. Такую, чтобы ни петь, ни играть. Чтобы гитару – отравить, отправить. Выкинуть. Выкинуть в то далёкое прошлое, где его ещё нет. Чтобы и не было. Не бередить душу. И так – больно. А сейчас – ещё больше. Эта книга – не бальзам. Соль. Тонны. «Во всём шедевральном есть что-то трагическое». Нет, его любовь – не трагедия, его любовь – не шедевр. Это обрыв. Бездна, над которой висит колыбель. Качается. Тихо. Под мамину мелодию. Любимую. Родную до изнеможения. В ней каждый звук – музыка. В ней тишина – музыка. Мамина. Незабываемое. Он порывисто поднялся, выбросил на асфальт сигарету. Она полетела вниз-вниз, тлеющим угольком. Как в детстве, когда он становился на табуретку, прислонялся к стенке деревянного балкона и, свисая вниз, зажигал спички. По одной – поджигал и отпускал. Смотрел, как она долго-долго падает вниз. Время тянулось ме-едленно, а потом – миг – и снова темно. И ничего внизу уже нет – даже искорки. Он зашагал по крыше – туда-сюда. Господи, как же тошно. Ах да, Господь же не слышит. Господу плевать на гоми… простите, грешников. Он прошелся ещё раз. Где-то далеко – гул поезда – однонотный, тягучий, успокаивающий. И ноги не держат. Он рухнул на холодный бетон, на том месте, где и стоял. Растянулся наподобие снежного ангела. Не хватало снега. И обруча. Золотого. Ах да, грешникам не положены обручи. Он видел это в глазах матери. Это будто наступил мини-апокалипсис. Нет, нельзя ему сейчас к Игорю. Нельзя. Он же увидит всё. Прочитает, как пить дать. Не хватало ещё скатиться в истерику. И да, он знал, что в этот момент зазвонит телефон. Его слишком долго не было на связи. Это как предчувствие. Раз, два, три и… Псевдо-тишину разрывают звуки знакомой музыки. «Не по себе От этой тихой и чужой зимы С которой я на ТЫ Нам не стерпеть друг друга И до войны Мне не добраться никогда Моя безумная звезда Ведет меня по кругу…» ...музыки, поставленной на него. Не отвечать. Ни за что не отвечать. Но если не ответить – он же не перестанет. Волей унимая дрожь, Андрей поднёс телефон к уху. - Привет, - порывом тёплого ветра его чуть обеспокоенный голос. Лёгким, ласковым. - Привет, - Андрей заставляет голос звучать безмятежно и так же тепло. - Ты где? Я думал, ты уже вернулся, но дома никого. Кстати, хозяйка передала тебе, чтобы в следующий раз ты договаривался с её сестрой, она уже передала все права на квартиру. Ещё и это… сколько процентов «за», что он останется бездомным? - Слушай, - голос в динамике, - Андрюш, ну переезжай уже ко мне. И вместо упрямого противного возражения он вдруг сухо всхлипнул. Испуганно зажал рот рукой. Один-единственный звук. Поздно. Дикий зверь уже взял след. - Андрей? Ты что? Что случилось? Он хотел сказать – ничего, всё в порядке, но знал – стоит открыть рот – ему себя не пересилить, даст волю пульсации, назревающей в черепном коробке, и тому голому чувству, на которое он сам обычно с оттенком лёгкого презрения фыркал «классика жанра». Однако, пока ему мешала иллюзорная физическая преграда, ещё оставалась возможность сыграть по сценарию «всё нормально». Зов не прекращался. - Андрей? Эй, что с тобой? Борясь с собой, он нажал отбой и только после этого медленно, с лёгкой опаской разжал рот. Разжал и… нет, не разрыдался. Мужчины не плачут. Никогда не плачут. Хотя какой он… мужчина… Он засмеялся. Лежал и смеялся. Взахлёб. Навзрыд. И со стороны – никто бы не понял, от чего он содрогается. Неспроста ли движения человека смеющегося и плачущего так поразительно идентичны? Хохот вырывался помимо воли и длился как эпилептический припадок. Ну не правда ли смешно? Весь этот фарс, вся комедия каждодневной драмы? Он, что ли, один — её жертва? Кусая губы, он посмотрел на телефон. Там всё ещё звенело: «Не потерять бы в серебре ее одну…» - Да. Ну что ты хотел? - Где ты?! – Что за интонации, кошак? Всё… нормально. - Я слышу. Где ты? - Ты хочешь приехать? - Я - уже – еду. - Не надо. Я скоро вернусь домой. - Ты врёшь. Андрей даже запнулся от такого меткого попадания в цель. - Нет… я приду когда… Когда что? Оклемаюсь? Переживу, пережду это? Возьму себя в ежовые рукавицы? - Ладно… как хочешь. И отключился. Вот и замечательно. Андрей отнял трубку от уха и закрыл глаза. Бетон приятно холодил затылок. Сейчас ещё сигарету и – идеально. Чирк зажигалки, и в небо взвивается тонкий полупрозрачный дымок. Андрей облегчённо выдохнул. Затянулся – почти задохнулся в дыме. Это уже не приступ – это состояние. Незнамо сколько пролежал он, мазохистически наслаждаясь черной дырой, которая всё ширилась, ширилась, захлебнувшись желудком и лёгкими. В лицах ясных, как лоб ребёнка, облаков ему виделись многообразные фантасмагорические картинки, как под ширевом. Как старая игрушка – калейдоскоп – стоит только повернуть стёклышко — и узор изменится из одного случайного тайно-симметрического чудовища в другое, ещё более причудливое. А потом вдруг ступором: Нет. Кадр стоп. Издерганные птицы мыслей постепенно возвращались обратно на непрочные нервные провода. Одна всё взмахивала светлеющими крыльями, точно готовясь издохнуть, и, наконец, дошло: да ни за что, ни за что бы Игорь этого так не оставил. Остальное додумалось само – в один момент, как в чёртовом ньютоновском озарении: «Он знает». Матерясь, Андрей вскочил, закинул на плечо сумку и потопал к пожарной лестнице. По ней слез до нижних этажей соседствующего дома, оттуда – по крыше – к дереву, с помощью которого спустился и вышел на дорогу. Усмехнулся мельком – сколько годиков, а всё по кустам шаримся - и почти бодро определил направление автовокзала. В кармане зазвонил телефон. Опять Би-2. Секунда на раздумья. Отчасти даже довольный собой, он ответил: - Хай. И вместо приветствия вкрадчивое: - Стой, где стоишь. Андрей замер, одними глазами тайком осмотрелся. Не успел? Что ж, тоже классика жанра. - Я не буду туда за тобой бегать. Поднимись, пожалуйста, сам. Вот как. Кажется, кошак в бешенстве. Бешенство – правда, для него не совсем точное определение. Но, как бы оно ни называлось, попадаться под руку не хотелось. Андрей мысленно вздохнул и уже хотел сделать ручкой, когда, подняв взгляд, застыл намертво. Он стоял на крыше. В такую жару – в деловом костюме. Приехал с важной встречи? Нет, не приехал – примчался – в мыльной пене с каким-то встрёпанным, измученным выражением галстука. И взгляд его – тёмный, предчувствующий с толикой плавящегося золота, мрачного подземного огня. Такое, наверное, был у Лаокоона, когда он пытался препятствовать троянцам ввести коня в город. Его губы едва шевельнулись – точно не голос – а ветер, и уже не непререкаемо – обволакивающе, но всё же приказ: - Поднимайся. Я подожду. Будто этого его взгляда недостаточно. Андрей отвёл глаза и двинулся. Он бы может и почувствовал себя – в который раз – провинившимся мальчишкой, если бы над ним уже не тяготело другое грозовое пророчество. Студентик поднялся по нормальным ступенькам – тем, которыми шел Игорь, когда они разминулись. Тот, свесив на руку пиджак, стоял, засунув руки в карманы идеально выглаженных брюк, и его спина казалась живым монументом какой-нибудь задумчивой античной скульптуре. Он обернулся на звук открываемой двери. В его глазах – ни тени былого приказа. Ну что, показал, чьи здесь тапки, и опять – спиной к рулю. Хитрый. Андрей не подошел ближе. Почти с отвращением скинул тяжесть с плеча, и синяя дорожная сумка точно какой-нибудь кулёк со сливами шмякнулась на бетон. Полоска узких губ Игоря дрогнула: - Что случилось? Вопросом на вопрос: - Как ты понял, что я здесь? - Это же я привёл тебя сюда. С самого начала. Помнишь? И мне ли не знать, что ты не первый раз бежишь сюда, как только тебя что-то гложет. Пыль на зеркале воспоминаний. Сдуть бы и не повторять ошибок. Его голос, снова: - Расскажи мне. Не допытывайся. Ну пожалуйста, не пытай. Особенно так… бережно. Он не подходит, просто говорит: - Что-то случилось. Ты с кем-то поссорился… С твоими? Рассказал им? И они не поняли? Не молчи, я же вижу, на тебе лица нет! Он почти поднимает голос, и Андрей поводит плечом – пытается, безразлично, а выходит – чёрти как, фальшивая героиня на задворках театра. Влюблённая Сибил Вейн. - Хватит. Пожалуйста. Игорь сдержал шаг, чтобы не сорваться с места, но, когда подошёл, обнял так крепко, что Андрей выставил руки, упираясь в шероховатую ткань пиджака. И всё-таки, напряжение понемногу отпускало, а отпуская – впустило послебуревой штиль – тот, когда за обломки раздолбанных кораблей истерзанно цепляются выжившие. - Знаешь, что самое паршивое, - вырвалось, а так хотелось сдержать. – Я больше не могу вернуться. Вернуться. Он мысленно испробовал это слово на вкус. Не могу вернуться. Больше не могу вернуться. Господи, как странно звучит. Когда их сцепление перестало играть роль доморощенного ИВЛ*, Андрей отступил и поднял глаза: - Понимаешь, там было точно – или они, или ты, - и сразу же встряхнулся. – Всё, хватит, пошли куда-нибудь пожрём. Игорь не стал говорить, что материнское сердце – всепрощающе, не стал говорить, что кровь – не водица и вряд ли дорога домой навсегда заказана. Он всего лишь предложил: - Может, поедем домой? У меня там хинкали в холодильнике. Тот поморщился: - Ты же знаешь, я не буду у тебя жить. - Это я давно понял. Мы снимем квартиру, если повезёт – ту, в которой ты жил. Андрей не ответил. Легко запрыгнул на выступ здания и прошелся рядом с «обрывом» - туда-сюда. Пошарил в карманах – ни одной сигареты. Повернул голову: - Есть закурить? - Нет, ты же знаешь, я редко курю. - Угу. Ещё два бездумных шага, и он вспомнил о заначке. Присел на корточки и вслепую провел по кирпичам под выступом. Там, на месте отсутствующего камня, радостными пальцами нащупал пачку. Три чирка зажигалки. Выдох. Дым. Игорь приближается близко-близко – в почти объятие. - Сколько ты сегодня выкурил? Тоже мне, мамочка. - Пофиг. - Поделишься? - Пофигом? – хохотнул. – Бери сколько захочешь, у меня его много, и я знаю, где достать ещё. - Сигаретой. - Ты же редко куришь, - уже вытягивая сигарету. - Редко, - останавливая руку. – Этих не нужно, я хочу твою. Анжи закатывает глаза: - Что за романтический бред – выкуривание одной сигареты, пожирание одной лапши. Что там ещё было? - затянулся. Пауза. Выдох. – Сосание одного… - Анжи, просто поделись. Тот фыркает, но, не выпуская сигареты из рук – точно её могут отобрать, – даёт Игорю затянуться. Смотрит, как тонкие губы смыкаются на желтом клочке фильтра, пожирают дым и отстраняются – выпустить призрак на волю. - Ещё? Он так и скормил всю сигарету кошаку, будто это было единственной его пищей. - Поехали домой. - Кошак, ты думаешь, я в неадеквате? - Я думаю, тебе надо выпить. У меня есть… - Нет, только не к тебе. Меня тошнит от твоих обоев. Они мерзкие. - Я завяжу тебе глаза. - Как в прошлый раз? – иронично. - Ну, помогло же, - резонно. Цоканье: - Нет, не хочу. Поехали в бар. - Как скажешь. Анжи… мы переедем? - Если мне не будут присылать деньги – нет, - слезая с выступа. – Я не смогу оплатить целую хату. - Я заплачу. - Да пошел ты, - без раздражения, с призраком подобравшейся усталости в уголках век. - Пойду. Я договорюсь с хозяйкой, - полувопросительная интонация. - Делай что хочешь. И эта усталость, усталость, усталость – мозги начинает высасывать огромный пылесос. Может, нужно всего лишь выспаться? - Мы идём в бар? - Давай лучше напьёмся. - У тебя на хате? Нееет. - Где хочешь, тебе ж это нужно. - Как хочешь. * * * Они вышли из бара поздно, и Андрей почти тащил Игоря на своём плече. Он едва пригубил какую-то очередную ядрёную смесь, зато этот алкоголик перепробовал всё меню. Кому, в итоге, оказалось, надо напиться? Пока ехало такси, студент сгрузил тушу на лавку возле автобусной остановки, и та расплылась мыслию по древу – последнее в буквальном смысле. Андрей погладил тело по волосам, отметил, что галстук основательно испорчен и ремонту не подлежит. Спросил: - Плохо? Ещё рыгать будешь? Тот, зеленоватый, помотал головой, и тут же пожалел об этом. Игорь не маленький, умел пить, но сегодня то ли перестарался, то ли пил за двоих. После того, как его вырвало в ближайшем туалете, они как-то сразу засобирались сматывать удочки. Удивительно, но уже в такси Игорь начал постепенно приходить в себя, Анжи мельком поглядывал на него через лобовое стекло, не давая себе отвлечься на разрушительное размышление, и иронично усмехался – всё-таки они едут к Игорю. Ну что за ерунда, что всё всегда заканчивается так, как хочет этого кошак? Андрей помог ему выбраться из такси, расплатился с водителем, и плечом к плечу они по полутёмному подъезду с одной колыхающейся лампочкой у входа добрались до дверей. - Где твои ключи? – Андрей похлопал Игоря по карманам. Тот вытащил из пиджака целую связку и сосредоточенно выбрал нужный. Усмехнулся: - Не так уж много я и выпил. Андрей фыркнул, отбирая ключ и отпирая дверь: - Теперь я знаю, как ты себя чувствуешь, когда волочишь меня бухим на отсыпной. - О, так ты теперь больше так не будешь? - Ещё чего. Парень подождал, пока Игорь войдёт, и включил свет. Небрежно снял кеды, наступая одной ногой на пятку другой, и обернулся. Подняв хвост, их встречал Жук и уже одним своим видом настойчиво требовал жрать. Впрочем, доля лирического в образе «животины вечно встречающей своих хозяев в одиночестве» в нем тоже присутствовала. Игорь, неловко наклонившись, пытался расшнуровать хитрую систему шнуровки на туфлях. Вздохнув, Андрей присел на корточки, развязывая сам. Игорь приподнялся и тяжело опустил руки на чужие плечи. Рассеянно их сжал. Пару секунд стояла тусклая тишина, а потом Игорь, как от внезапного озарения, погладил Андрея по волосам. Засмеялся: - Знаешь, чего я тогда больше всего боялся, ну, когда глаза тебе завязал, - даже в таком состоянии он не запинался и говорил внятно. – Что у тебя не встанет. Не знаю, что б я тогда делал. Думал, попрошу тебя представить себе кого-нибудь женского полу. Певичку там, или кого ещё хочешь… Андрей фыркнул: - Забей. Я тебя разул, пошли. Он поднял глаза и в одно мгновение оказался в плену ладоней, заключивших в мягкое объятие его лицо. Неловко дернул плечом. - Перестань, не надо сегодня. Взгляд Игоря такой же мягкий, как его объятие. Мягкий, но глубокий. До самого дна. - Чего не надо? - Нежности. - А чего тебе хочется? Анжи хотел оторваться, но ладони не позволили. Тогда он в который раз отвёл взгляд в сторону, а когда поднял снова, его лицо было бесстрастно, но линия губ исказилась в штрихе измученном страданием. Секунда – исчезло. Губы зазмеились – непереносимо, и он, вырвавшись, отвернулся: - Пошли спать. Будто не мог чего-то простить. Только, кому? Обвиняя себя в мелочной истеричности, он, больше всего боясь показаться нелепым, пошёл раздеваться первым. Снял всё до трусов и наугад выудил из хозяйского шкафа странную плотную футболку с какими-то психоделическими треугольниками, в которых красовались фразы из теории физики. Сел на кровать и включил телефон. За весь день они ему так и не позвонили. Может, правда, так лучше. Лучше, когда… когда что? Когда некуда возвращаться? В ванне послышался шум воды. Спать не хотелось. Ничего не хотелось. Мир, казалось, раскололся, но внутри раскола не осталось ничего, кроме апатии. Не желая избавляться, но точно пытаясь отсрочить, Андрей босиком вышел на балкон. Задержался там на неопределённое время в компании «Мальборо». Игорь же курит другие? Или это такая замануха: живи здесь - и будешь обеспечен сексом и сигаретами на ближайшую вечность? В зале зажегся свет, и показался Игорь. Анжи рассеянно отметил, как с его шеи на ключицу сползла невытертая капля. Заметив его, Игорь открыл дверь на балкон – коротко зазвенело потревоженное стекло, повеяло сигаретным дымом. Студентик просканировал мужчину с ног до головы. Тот накрыл его руку своей, отбирая сигарету – сегодня уже во второй раз – точно хочет слить их в одно, отобрать дыхание. Андрей вздрогнул от ледяного прикосновения. - Прости. Не люблю напиваться – решил привести себя в чувство. - Помогло? - Угу. Анжи не мог оторвать взгляда от задержавшейся на ключице капле. Она лежала там, как в колыбели, и собрала в себе все тусклые, покалеченные лучи света окрестных окон. Он поднялся, завороженный, и, обняв одной рукой чужую шею, заставил мужчину наклониться. Приблизился к ключице, мягким движением языка в ночной полутьме слизнул каплю с ледяной кожи. Она стекла по пересохшему горлу вниз, оставляя за собой след влажной жажды. Может – ему нужен именно холод? Чтобы только холод – ничего другого? С этой единственной мыслью он наклонил мужчину за шею ещё ниже и впился губами в шею. Прикусил, зализал укус, глубоко втягивая в себя покрасневшую кожу - глубоко вбирая в себя холод, пока Игорь не сжал крепко его предплечье, отстраняя. Беспомощно положил голову на его плечо: - Анжи, Анжи, что ж ты творишь… Сигарета тлела в его руке, а голос дрожал той внутренней дрожью, которая уже не разбирая добра, зла, света, тени, переворачивает в бездонной воронке всё, без остановки, нутро. Особенно если готов поставить на кон вселенную – лишь бы не потерять. Ты знал, Анжи, что ночью люди теряются навсегда. Днём – ещё ничего. Днём – они приходят - потом – с головокружением, тошнотой, обидой, но приходят. Но не ночью. Ночь – иная плоскость, другое измерение. Многомерная шахматная доска, где королевы ходят к офицерам в гости, а при любом неверном ходе фигуры исчезают и теряются. Теряются навсегда. И потом – сколько ни зови… Не придёшь. Не придешь же? Рука Андрея – задумчивая, неуверенная тень – по груди вниз – к выпуклой ткани штанов. По ней лёгким каcанием вниз и, задержавшись на внутренней стороне бедра, вверх, а после, решительно – ближе, в полумраке и грубо – себя – на колени, чтобы взяться за резинку зелёных штанов, потянуть вниз. Игорь, в двух пальцах зажимая сигарету, накрыл руки Андрея: - Ты говорил – не надо… - Не надо, - Андрей поднял голову, обнажив полуночный, звериный взгляд. – Не надо нежности. Он спустил штаны до колен и выцеловал дорожку к паху. Вода смыла с кожи любой запах, едва ли не самый знак присутствия, и единственная зацепка – голос: прерывистый, едва ли не жалкий шепот: - Не заставляй… себя. А ведь хочет. Стоит только взглянуть в эту муть манящих жаждущих глаз. «Не заставляй себя» - лжец. На самом деле ты хочешь сказать другое: пошлое, блядское: «Пожалуйста, Анжи, глубже», «хочу тебя», «трахни меня», «разреши мне» или ещё пошлее – связать, на карачки и до рассвета захлёбываться собственным раздвоением: хорошо-плохо, эйфория-боль, притон-виселица. А стоит только… Андрей прикоснулся кончиком языка к основанию подрагивающего члена, облизнул, довёл прикосновение до головки, чувствуя себя странно из-за незнакомого ранее вкуса. Игорь зашипел и вцепился руками в плечо и волосы Андрея. Похоже, любые благие мысли покинули его голову, и он напряг мышцы бёдер, сдерживая рефлекторное желание дернуться вперёд. - Анжи… Анжи… - поглядел неразборчиво, сумасшедший, когда тот сомкнул губы на его члене. Его пронзило острое чувство, что всё это нереально – эта ночь, он и Анжи – на коленях – делай что хочешь. Господи, делай что хочешь, что хочешь – хоть убей сейчас, на месте, так бьётся шальное сердце. Андрей не очень чётко представлял, что нужно делать, но интуитивно спрятал зубы за губами. Толкнулся глубже, но, подавившись, быстро отстранился, рукавом стирая с губ нитку слюны. - Расслабь глотку. Просто… расслабь. Андрей бросил на мужчину короткий взгляд и положил вторую его руку себе на макушку. - Возьми меня, – голос – ночной, от волнения хриплый, - как тебе хочется. И дрогнувшие руки еретика, ненароком коснувшиеся Ветхого Завета в тёмной, безлюдной комнате. Секунда – и Андрей перестаёт быть собой в хватке властных рук. Это сложно – отдать и благодарить, что отдаёшь, но сейчас – всё, что угодно. Всё, что хочешь, отдам, только чтобы спрыгнуть. И бежать. От себя – к тебе. Пересохших губ касается кончик влажного члена. Задержавшись на бессчётное мгновение, он беспрепятственно проникает внутрь, скользя по нежной внутренней стороне губ, шершавой влажной поверхности языка – медленно, до самой глотки и обратно. Ещё раз и ещё раз, ощущая щекотное прикосновение жестких волосков в паху. И подняв глаза, Андрей видит, как Игорь, прикрыв глаза судорожно сжимавшей сигарету рукой, слепо ухватился за угол старой, пыльной тумбочки, и через прорезь его рта со сжатыми до боли челюстями вырывается осколочное дыхание. Рваное, прерывистое. Х-ха… Х-хха… Но – через секунду – смотреть некогда. Движения набрали темп, и Андрей весь сосредоточился на том, чтобы в таком пассивном напряжении заставить тело, расслабившись, отдать себя – до дна, без остатка внешнему пульсирующему ритму. Единственная вольность – чтобы не упасть – схватиться за бёдра мужчины; и потом одной рукой медленный путь к внутренней стороне и вверх – скользящим змеиным движением к мошонке. Даже ничего особо делать не понадобилось – стоило только прикоснуться, как Игорь, наполовину от неожиданности, содрогнулся. Резким движением за волосы – отстранил и – запачкал любовнику шею и футболку, прежде чем успел подставить руку. Андрей краем глаза заметил, как с тумбочки, едва не опалив кожу, слетел тонущий огонёк окурка. Он стёр краем футболки с шеи вязкие капли, вяло борясь с подступающей лёгкой тошнотой. Он не хотел думать, анализировать, что сейчас чувствует, он хотел погрузиться и навечно застыть в зелёно-золотом омуте, который какой-то бездарь умудрился назвать глазами. Может, поэтому, разжав чужие пальцы, он прикоснулся поцелуем к ребру ладони у большого пальца, задержавшись губами у холодной поверхности. Подниматься не хотелось. Игорь, переведя дух, о чем-то думал не дольше мгновения – тоже опустился на колени – к равному. - Я люблю тебя. Непогашенный свет залы прояснял черты только правой части его лица. Андрей передёрнул плечом, сдерживая издёрганные интонации: - Зачем ты со мной… так? Одернул себя, непослушно тряхнул головой, поднимаясь: - Вставай, герой-любовник, - фыркнул. – На коленях, да ещё и со спущенными штанами ты смотришься бестолково. А ещё изо рта у тебя воняет как не в себе. Игорь криво ухмыльнулся, вытянутый из плена момента. Держа испачканную руку чуть в отдалении, второй натянул штаны. Проворчал: - Всегда знал, что ты мастер делать комплименты. - Ага, а ещё мастер мсти, - поддакнул студентик. - Ммм? Тот хмыкнул и притворно-снисходительно пояснил: - Отсос за отсос. Один-один. Игорь какое-то время моргал в ступоре, а потом расхохотался. По лицу Анджи тоже промелькнула тень усмешки. Он первым вышел с балкона: - Ты ложись, а я пойду помоюсь и футболку другую возьму, а то сам видишь. - Хорошо. Только вытрусь. Я подожду тебя. В душе Андрей долго-долго оттирал с себя малейшие следы похоти. А когда пришел – Игорь, замотавшись в тонкое цветистое одеяло, уже спал. Жук, присоседившись у его щеки, тоже спал, уложив хвост в районе шеи. Не желая их будить, Андрей тихонько прокрался на балкон и, выудив оттуда сигареты с зажигалкой, оставил дверь открытой. Сел поверх второго одеяла, рядом со спящими, и долго, до самого рассвета, медленно курил, стряхивая пепел в удачно подвернувшееся белое с синим цветочками блюдце на тумбочке. «Это пройдёт». Это пройдёт. И это тоже пройдёт. Не зря же Соломон никогда не расставался со своим знаменитым перстнем. * Аппарат искусственной вентиляции лёгких. Перстень Соломона - согласно легенде, у Соломона был перстень с надписью «Это пройдет». В минуты душевного раздрая царь смотрел на надпись и успокаивался, но однажды он не успокоился, а наоборот — еще больше вышел из себя. Взбешенный, сорвал кольцо с пальца и чуть не зашвырнул куда подальше. Однако вдруг заметил, на внутренней стороне другую надпись: «И это тоже пройдет».