Если рассказывать эту историю

I look at all the lonely people. I look at all the lonely people. All the lonely people, where do they all come from? All the lonely people, where do they all belong? The Beatles — «Eleanor Rigby».

Не сказать чтобы Андрей чувствовал себя одиноким. Среди одноклассников у него не водилось хороших друзей, зато были отличные братья. За такими — как за забором, на котором разноцветным мелом по ту сторону намалёваны всякие ругательства — можно без проблем показать сквозь щель язык, а если соседские мальчишки начнут бросаться камнями — просто спрятаться за широкой доской. Впрочем, Андрею забор бы не понадобился. С тех пор как он начал заниматься в местном «додзё» — сам мог себя защитить, но в то же время на радость богобоязненной матери перестал влезать в драки, «успокоился». Правда, вместе с тем в нём появилась какая-то меланхоличная нотка: выпросил на днюху гитару и «путёвку» в музыкалку. Выучился играть. Дотянул до выпускного. Отец по такому случаю решил надеть выходной пиджак, принарядил сыновей — им перешили старые дядины, слегка подправив штанины и рукава. А вечером, за неделю, когда все ложились спать, Андрей шел в туалет, мимо родительской комнаты, и невольно подслушал: — Ну вот, третьего доучили. Больше рожать не будешь? — Да куда там, в старости? А Андрюшу… Ты же хочешь его в университет отдать, чтобы хоть он выше пошел… Дальше мальчик не дослушал — старший сзади всполошил подзатыльником и в следующую секунду был перехвачен в блоке. — Что притаился? Шпиёнишь? — широко улыбнулся. — Тсс! — строго шикнул на него младший, но поздно — родители услышали копошение и прервали разговор. В универ Андрей не хотел. Совсем. Ну нафига ему вышка? Вон остальные — и отцу на даче помогают, и на шахту вот-вот устроятся. Нет, ну правда, чего там — в технарь на сварщика, горноспасателя, да хоть на проходчика — пару годков отмучался — и готово. А там сколько пахать?! Андрей уже не в первый раз пожалел, что хорошо учится. Но как тут не учиться: приходишь после додзё вымотанный, а старшие не стесняются, пинают — уроки делай, придурок. Пока не сделаешь, спать не дадим. И младший плёлся в их общую комнату, на последних силах зубрил домашку и засыпал бывало прямо мордой в стол. А ещё бывало, когда он сидит совсем допоздна, подперев рукой щёку и пытаясь мысленно вставить спички в слипающиеся глаза — не спит и мать. В спальне горит только тусклая настольная лампа, а старшие бессовестно дрыхнут на диване, разрушив и свалив в сторонку недоигранную шахматную партию. И мать войдёт тихо, сядет рядом на быльцу кровати у стола. В блёклом свете её лицо — как икона, и глаза — как у всех матерей мира. Обычно она приносит вкусности — чищенные яблоки, сливы, абрикосы, финики, ещё всякое — половина из них остаётся недоеденной — по усталости не хочется уже ничего — и утром их доедают ранние птицы — братья. Андрей не жертвенный, но для них — не жалко. Наверно, потому что, если кто-то по-настоящему чем-то жертвовал: не он — они. Братья, все трое, теснились в одной комнатке, где обретались диван, деревянная двухэтажная кровать — сделанная лично отцом; пара шкафов, тумбочка, письменный стол. Стол один, поэтому в своё время уроки делали по очереди или перебирались на балкон, на кухню. Внутрь из-за неплотно закрытых дверей вечно долетали отзвуки телепередач в старом, ещё советском телевизоре. Выпускной… Сидя в ванной на стиральной машинке — единственном месте, где даже если тебя найдут, можно огрызнуться «Я в туалете! Занят!» и от тебя ненадолго отстанут, оставив в одиночестве — крепко обхватив колени руками, Андрей думал — что вот она, пропасть. И почему такая жизнь не могла продолжаться вечно? Он не любил школу, но и не ненавидел — по крайней мере это скучное место давало оплот уверенности в статичности жизни. Уверенность, что потом можно будет заскочить в музыкалку, отхватить оттуда кучу домашки, мысленно начать делать её уже в додзё, за что получить подзатыльник от сенсея, снова сосредоточиться на тренировке, глубоким вечером прийти домой, умудрившись сделать задания и по предметам, и по гитаре. Когда Андрею разрешили ходить в музыкалку, остро встал вопрос успеваемости. Причём не только в школе, а и в додзё. На первом настаивали родителя, на втором — братья, и обе «партии» поставили условие, что если успеваемость не снизится — он может ходить везде, а нет — гуляй, Америка. Изначально в семейке даже ставки делали — сколько протянет в таком сумасшедшем темпе младшенький, но сколько ни ставили — промахивались. Оказалось, в том, что ему нравилось, Андрей мог быть удивительно талантлив, а в скучных дисциплинах просто ставил на усидчивость, чтобы, соответственно, заняться интересным. Вот и вышло, что он с отличием закончил школу, музыкалку, да ещё и собирался поясом обзавестись. Родителей поздравляли с таким выдающимся ребёнком, а они только вымученно улыбались, вспоминая многие бессонные ночи, концерты и истерики по поводу того, что младшему казалось действительно важным, а что — пустой тратой времени. Андрей никогда не находил время для игр со сверстниками, может из-за этого он и вырос настолько «в себе». И всё же… выпускной. Мысли Андрея всё возвращались к грядущей пропасти. Ещё немного — и он кинется в неё, как какой-нибудь камикадзе. Кинется, как все его однокашки. Упадёт, грохнется, а дальше что? Вылезать? Но зачем? Встряхнувшись, мальчишка слез с машинки, открыл замок, высунулся из-за двери, перемигнувшись с отдыхающим в зале на диване отцом. Выпускной уже скоро — они уже почти отрепетировали прощальный вальс. Андрей знает, что родители дадут ему выбор, куда падать — на кого поступать — на медика или адвоката. Только так, они думают, можно «выйти в люди». Ему всё равно, куда идти, а идти-то далеко, в центр, а то и в самую столицу. Нет, правда всё равно — лишь бы созваниваться два раза в неделю и почаще видеть знакомые лица. Ведь люди — они хрупкие. Уронишь — потеряешь, а Андрею меньше всего хотелось — терять. * * * Выпускники пестрели синими лентами с золотыми надписями поперёк черно-белой формы. Все строго: девочки с бантами, в черных юбках и белых блузах, мальчишки в галстуках и той же гаммы рубашках и штанах. Затем выдача грамот, фотки. И обратно, в последний раз, в школу — пройтись, вздохнуть, вспомнить. Когда начнёт вечереть, девочки побегут переодеваться на банкет, а Андрей, вместе с остальными мальчишками, встанет на задворках серого, немного обшарпанного здания с истертой мозаикой на стене, в виде рабочего-мужчины с серпом в руке, и раскурит стащенную у старших сигарету. В такое время хочется курить. Перед глазами — пустота, пустыня. Тяжко вздохнув, Андрей выкинет подзатухшую сигарету в кусты, выйдет из-за угла, чтобы среди собравшихся отыскать глазами мать. Она — рядом с братьями, с трогательным букетом в руках. — Накурился? — насмешливо спросит старший, когда Андрей подойдёт ближе. Средний демонстративно помашет перед лицом рукой, хотя сам курит как паровоз. Мать ничего не скажет, только улыбнётся и отдаст букет: — Ты так и не поздравил Лидию Григорьевну. Иди, пока не поздно. Она же тебе химию на отлично вытянула. Андрею не очень хочется — он вообще не любит здешних преподавателей, но поплетётся искать классную. Вечером, наевшись до отвала, Андрей танцевал с Людой. Она, никогда особо не наряжавшаяся в школу — растянутая майка, джинсы, кроссовки, портфель и на выход — теперь выглядела точно королева бала в отделанном под золото колье, на каблуках, в алой блузе и красной юбке в пол. Они всегда сидели вместе до седьмого класса, а потом — до выпуска на математике и английском. Мальчишки дразнили Люду, будто она бегает за Андреем, но та, кажется, плевала на все сплетни и, откровенно говоря, большую часть времени выглядела как не от мира сего. Теперь же… они танцевали посреди переполненного зала, заставленного мебелью, едой, безалкогольным — на столе, алкоголем — под, и, глядя на эту пару, многие родители одобрительно улыбались. Из-за каблуков Люда казалась немного выше, отказавшись переобувать балетки, но это ничуть не портило картины. У Андрея из-за занятий была отчасти военная выправка, и в желтоватом свете зала он казался каким-нибудь младшим лейтенантиком, про которого в динамиках задушевно тянула Аллегрова. Кому-нибудь могло запросто представиться, что между этими двумя что-нибудь да было. Но он бы ошибся. Андрей не считал Людмилу больше, чем другом, а Люда и вовсе не верила в подобные чувства. И когда, оттанцевавшись, объевшись и наговорившись, все группками выбрались из кафе прогуляться по ночному городу и собраться ближе к рассвету — встретить его вместе, именно тогда Люда настойчиво и незаметно потянула Андрея от остальных мальчишек в заросли и сквозь них в мрачное заброшенное здание, у устья балки. — Сюда точно никто не придёт, — шепнула немного дезориентированному мальчишке и, перешагнув через порог, обернулась. Прямо посмотрела в глаза. Она всё ещё стояла на каблуках, хоть по дороге несколько раз цеплялась, рискуя упасть, за ветки. Андрей смотрел в ответ совсем недолго — а потом и не понял, кто потянулся к кому первым. Чужие губы на ощупь — мягкие, с привкусом стёртой персиковой помады и мятного освежителя. Чужие скулы — с бархатистой напудренной кожей. Она вся — как заводная кукла, которой у Андрея никогда не было, которую он, в принципе, и не хотел. Однако… увлёк в тёмную глубину коридора, торопясь, углубляя поцелуй, потому что сзади, после минутного ступора нагрянул — а вдруг кто-то придёт и… не успеем. Не надышимся-не нацелуемся. Её голос — дрожащий, но уверенный: — Честно, я всегда хотела, чтобы первый раз — с тобой. Хорошо, что мне не предлагали, как Вике. Её, ещё раньше — и Петька, и Артём, а она, хорошо, не соглашалась. Я бы, не знаю… со стыда сгорела. А ты, с тобой — всё будет. Ты — нежный. Пока она говорила, Андрей попытался расстегнуть пуговицы на блузе, но их будто зачаровали, и он сразу почувствовал — насколько ничего в этом не смыслит, насколько — не умеет. И мотнул головой, с досадой: — Дура. Ничего я… не нежный. В морозном воздухе — и жарко, и холодно. И пар от выдоха. И руки у обоих дрожат. Маленькая ладонь неуверенно легла на возбуждённую плоть, и, резко выпустив воздух сквозь зубы, Андрей зарылся лицом в подтянутую лифчиком грудь. Расстегнул-таки пару средних пуговиц. Их ещё не успели бы — не должны были кинуться. Значит — есть время. Время перед концом света. Андрей увлёк Люду дальше, вглубь голого каменного здания, где сквозь провалы кирпичей просвечивало — ещё не солнце, но уже не луна. Им теперь не холодно. Только страшно и чего-то хочется. Например, остаться здесь, вот так, навсегда. В одном движении. Когда одна тёмная, распластанная на сыром полу, фигура, схватив за выпроставшуюся рубашку — вторую, часто и нервно дышит. В одном взгляде — когда этот взгляд — одинаковый, такой же мутный, как и мысли: «Поскорее бы… поскорее бы это сделать, поскорее бы узнать, что это и не умереть невинным. Ведь завтра — уже скоро, уже близко, уже совсем рядом». Настолько рядом, что его можно пощупать. А завтра — Конец света. Бетонка холодная, но ещё холоднее — Людмилины руки. Она обняла ими Андрея за шею, чтобы не свалиться — не на пол — в пропасть. В тот самый Армагеддон, который с часом рассвета раскидает их всех, бесприютных, бездомных, по разным кускам вселенной, чтобы, возможно, вернуть выживших не раньше, чем через миллионы лет спустя.