Настойчивое желание проиграть

Со девять. Он только что украл с кухни лепешку и торопливо засовывает ее в рот, боясь, что его найдут и отберут еду. Наложница Кан совсем забыла о нем — последние два дня без побоев, но и без еды. Когда темно, никто не видит его маску, а значит, и не может узнать, даже если заметят, как он крадет. Поэтому Со торопливо перебирает ножками, прячась в кустах и оглядываясь по сторонам, и замирает, когда видит впереди нечто белое. Оно колеблется, как призрак, затем исчезает, и — почему он не убежал? — он поднимает тощие плечи в попытке защититься, когда на его спину ложится чужая рука. Она не делает больно, но Со все равно сжимается. — В такое время ребенок должен уже быть в постели, — кто-то замечает над его головой, и чужая ладонь движется, снизу-вверх, и Со не сразу понимает, что она гладит. — Где твоя мама, малыш? Он вздрагивает, но не потому, что ему страшно — даже если ударит, это ничего, он привык, но «малыш»? Что это значит? Он слышал это слово прежде, кухарка звала так свою дочь, и когда она это сделала, у него внутри, в животе, стало больно, как от голода. И мама, что это за слово? И если он должен быть в постели — а он не в постели — значит, его все-таки сейчас накажут? Со жмурится, ощутив, как его поднимают, и поднимает плечи. Он чувствует под собой ветку и, вздрогнув, открывает глаза. Стоящая перед ним леди не похожа на леди Кан и не похожа на Ее Королевское Величество, потому что волосы у нее такого цвета, который он видел только у кисен, которые танцевали для брата наложницы Кан — они коричневые, как старые листья, почти буро-красные, а короткая гладкая рубашка, словно она позабыла о юбке — очень яркого белого цвета, от такого почти режет глаза, как от долгого взгляда на солнце. На ней совсем нет украшений, совсем нет, ни длинных сережек, ни шпилек, ее волосы даже не уложены, и Со стыдно — кажется, он застал леди в неудобный момент. И она улыбается — совсем не так, как леди Кан, когда ее губы складывались в тоненькую ниточку, а в уголках глаз появлялись длинные ветвистые морщины, похожие на росчерк кисти, и, чтобы ее улыбка не исчезла, как исчезали улыбки всех остальных, Со опускает голову. Он не хочет, чтобы она заметила маску. — Малыш? — снова говорит она. — Как тебя зовут? Он не сразу вспоминает, что умеет говорить — леди Кан не любит, когда он открывает рот, а когда говорит, его голос тоненький и слабый — и Со ненавидит себя за это. — В-ван Со. Леди улыбается еще шире: — Как великого императора? Со очень внимательно изучал историю, но он не помнит никакого императора по имени Ван Со. В любом случае, он дошел только до эпохи Трех Царств, должно быть, Император жил еще раньше. От мысли, что его могли назвать — хотя, это, конечно, сомнительно — в честь великого правителя, его сердце начинает биться часто-часто, а щекам становится горячо, и он сглатывает. — Где же твоя мама? — У меня… У меня нет мама, — он, поколебавшись, показывает ей пустые, грязноватые ладошки. В рукаве остались крошки от лепешки, они колются, но Со не шевелится. Леди смеется, но почти сразу перестает. — Нет… «Мама»? Со вздрагивает. О нет. Сейчас она разозлится. — Хорошо, — выдыхает леди, достает из маленькой сумочки белый платок, от которого странно пахнет чем-то цветочным, поднимает его подбородок — Со каменеет, когда она дотрагивается до его лица — и мягкими движениями почему-то влажной ткани начинает вытирать его щеку, щуря глаза и что-то бормоча себе под нос. Затем она отдает платок ему и просит: — Вытри ручки. Со послушно вытирает, пока леди снова роется в сумочке и, подняв брови, вытаскивает оттуда голубую пилюлю. — На, съешь. Мысль о том, что это мог оказаться яд вспыхивает в голове Со только когда он закидывает пилюлю в рот, и она оказывается остро-ледяной. Он маленький, но не глупый! Он хочет выплюнуть пилюлю, но леди снова улыбается и кивает: — Разжуй, — советует она, и Со, дыша через рот, неуверенно сжимает пилюлю зубами. Та сминается, и Со распахивает глаза — она вдруг становится сладкой! Он забывает о том, что он должен контролировать свои эмоции и прятать маску, и изумление на его лице вызывает у леди смех, но при этом Со не чувствует, что смеются над ним. — Совсем другое дело, — гордо заявляет леди, снимает его с ветки, подхватив подмышками, и берет за руку. — А теперь пойдем и найдем тогда твоего папу. Со уверен, что «папа» у него нет так же, как нет «мама», но он совсем не хочет говорить об этом леди, не тогда, когда ее рука такая мягкая и теплая, и его еще никогда не брали за руку! Он в таком восторге, что спотыкается и выпускает ее пальцы из своей хватки. Его коленям больно, на глаза наворачиваются слезы, и когда он оглядывается, он не может найти добрую леди. Со сжимает уже не очень белый платочек в кулаке и, тихонько всхлипывая, молится. Злой дух не стал бы угощать его вкусной пилюлей и гладить по голове, но он просто не знает что еще делать. *** Со семнадцать. Он только что вернулся из покоев Ее Королевского Величества, и кипящий в нем гнев — и разочарование, и тоска, и обида — не дали бы ему уснуть, и кожу стягивает от засохшей крови, и когда он видит молитвенные башни, гнев взрывается огненным шаром и задушенным криком, и Со кидается их крушить. Почему? Почему она так жестока? Он так старался попасть во дворец, мечтая увидеть ее, заставить ее гордиться собой, доказать, что он не бесполезный, что он достойный сын… Но ей было все равно. Он отправился в храм и убил всех, кто мог стать причиной ее падения, и она… Она… Она… Кто-то за его спиной охает, и на секунду Со всерьез собирается потянуться за спрятанным в рукаве ножом, но тут его дергают за руку — никто не осмеливается дотрагиваться до Волка! — и он скалится, готовый… Ван Со чувствует, как вытягивается от шока его лицо, и как разжимаются пальцы. — Г-госпожа? — мямлит он. Она в ужасе, ее глаза мечутся по кровавым пятнам на его одежде, его руках, его лице — Со резко опускает голову и отступает. Он хочет спрятаться, завернуться в себя, и заменивший гнев стыд горит не менее яростно. — Простите, — бормочет Со, и вновь, как будто он опять мальчишка, она поднимает его подбородок и смотрит в глаза, свободной рукой хлопая себя по боку, где висит сумочка — другая, потому что в прошлый раз та была розовой и маленькой, на этот раз она большая и синяя, и одета леди тоже по-другому, в длинную шелестящую юбку и жакет с пышными рукавами, и она все еще выглядит странно, но не так неприлично, как когда он видел ее ребенком. С тех пор, как он понял разницу между мужчиной и женщиной, как Чи Мон подсунул ему те книги, она снилась ему в той тонкой рубашке, которое скрывало там мало и открывало так много — ее ноги! И вот она вновь перед ним… Со опомнился и, вырвавшись из ее хватки, опустился на колени и окаменел, когда она, наверняка запачкав юбку, встала на колени сама и сдернула с него маску. Он зажмурился. Он все еще помнил отвращение на лице королевы-матери — отвращение на лицах всех, кто видел его без маски, и он не хотел, чтобы одно из самых лучших воспоминаний детства разбилось, сменившись искаженным ртом и сжатыми зубами, словно от него исходил мерзкий запах. — Что случилось? — резким тоном спросила она, почему-то все еще касаясь его. — Почему ты ранен? Откуда столько крови?! — Я, я… Я убил их, я убил их всех, — говорит он, и там, где совсем недавно была гордость — «Я убил их всех, матушка!» — теперь было поражение и отвращение к самому себе. Ван Со судорожно вдыхает, вновь ощутив сладкий цветочный запах в воздухе, его щеки касается влажная ткань и на секунду он вновь чувствует себя мальчишкой, но опять же — у мальчишки сердце екало, но совсем не так. — Ты ведь сделал это не просто так? — рассеянно спрашивает леди, и Со открывает глаза, едва не отшатнувшись, когда понимает, как она близко. — Не потому, что тебе было скучно, или потому, что тебе это нравится? — Мне… Не нравится. Она кивает. — Ну вот. Ты защищал себя? — Я-я… — Иногда людям приходится защищать себя, — наставительно произносит она, деловито вытирая его подбородок. — Иногда просто… Со, замирая от собственной дерзости, ловит ее руку — прохладную и очень изящную — и слегка сжимает. — Вы что, меня не слышите? Я убил их. У нее опускаются плечи и она, не выдергивая свою руку, мягко говорит: — Ну так расскажи мне, почему. Но прежде, чем Со открывает рот, из его руки исчезает сухое тепло ее руки, оставив влажноватый, красный от стертой с его лица крови платок. Он стоит на коленях на земле, обращаясь к пустоте. *** Со двадцать шесть. Он знает, что ему нужно было посетить покои супруги, в конце концов, сколько можно откладывать, скоро настанет рассвет, а он ведь не трус, да и как можно бояться женщины. Какой бы хитрой не была Ен Хва, все-таки императором был Ван Со. Он был больше, он был сильнее, он… Боялся. Пусть она относилась к нему лучше остальных, Ван Со не был слепым и прекрасно понимал, что по большей части ее хорошее отношение проистекало из его силы и положения, или, скорее, желания Ен Хвы получить от этой силы и положения свои дивиденды. Со не имел ничего против — наоборот, понимание ее мотивов давало возможность лучше защитить себя, но… Он не хотел идти к ней. Он не хотел прикасаться к ней, он не представлял, как снимет с ее головы красное шелковое покрывало, не говоря уже о том, как опустит ее на кровать. Ван Со был здоровым молодым мужчиной, у его отца в его возрасте уже было несколько жен и наследник. Несмотря на то, что Ен Хва была его семьей, его женой, она была чужой, и Ван Со не мог заставить себя принять это чужое. В который раз за последние несколько лет он закрывает глаза и возносит к Небесам короткую молитву с просьбой о напутствии, на самом деле ничего не ожидая, но от привычного ритуала становится легче. Дважды его благословили, было бы глупо ждать, что… И все-таки… И все-таки. — Я не знаю, что мне делать, — вслух признается он и трет ладонями лицо, затем замирает, ведя пальцем по шраму и вздыхая. Люди продолжают коситься на него, но привыкают, а он больше не может прятаться за маской. Его шрам называют ужасным и отвратительным, но он слышит, как шепчутся служанки, что вторая половина его лица красива. Люди зовут его волком, но Со понемногу ищет и находит в волках что-то, кроме чудовищ. Они верные, хотя бы своей стае. В его стае всего три человека, но он знает, что будет сражаться за них до конца. Он ведь смог призвать дождь, хоть в это и не верится до конца, может быть, Небеса если не на его стороне, то хотя бы не против него. Так ничего не решив — и не решившись выйти — он лицом вниз падает в кровать, закрывая глаза и пытаясь не вспоминать, как в этой же кровати лежал его навсегда смеживший веки отец. Затем он замирает, но не смеет открыть глаза. Легкое, почти призрачное касание скользит по его затылку, и он впервые ощущает, каково это, когда тебя гладят по волосам. Его плечи медленно расслабляются, он вдыхает ртом и осторожно, вслепую, пытается поймать мягкую руку, чья владелица посреди ночи внезапно появилась в покоях Императора. — Госпожа? — несмело зовет он. — Жила-была на свете девочка… — начинает она, не останавливаясь, когда Со переворачивается, укладываясь головой ей на колени — ее руки начинают гладить его лицо, щеки, лоб, брови, и как бы он не старался, его глаза закрываются, и, убаюканный ее голосом и сказкой, он засыпает. Посреди ночи он чувствует, как она пытается выбраться из его рук, каменеет, стискивает и тянет назад, под одеяло. — Останься, — умоляет он, боясь открыть глаза и вновь столкнуться с пустотой. — Не уходи. — Я не могу. — Нет, нет, останься… Ван Со тянется вслед за ее теплом, ее губами — ему мало одного, короткого поцелуя, который и разбудил его, но она исчезает, тает, и он вновь, как и всю свою жизнь, один. Главный евнух, выйдя из покоев императора утром, бледен и подрагивает. Служанки Ен Хвы шепчутся, что Его Величество встал не с той ноги, и она гадает, что случилось ночью, что он так и не посетил ее покоев. *** Со тридцать два. Он делит трапезу со своими женами, улыбаясь им и делая комплименты солнечной погоде. Улыбки разнятся — улыбка Ен Хве вежливая, это лишь щедрый отголосок после вчерашнего удачного собрания министров, знак, что император, хотя бы внешне, благоволит императрице. Кенхвагён, выбравшаяся из храма, чтобы навестить его, получает яркий жизнерадостный оскал — Со и его маленькая первая супруга, несмотря на расстояние и время по-прежнему связаны крепкой дружбой, и он рад видеть, что она здорова и довольна. Ее лицо светится той же добротой, что и лицо брата Му, и Со чувствует смешанную волну вины, печали и желания защитить. Ван Со в таком благостном расположении духа, что зовет и Чжу, и пока он ждет, пока мальчика не приведут евнухи, он замечает на лице императрицы Хванбо тревогу. Со знает, что он не лучший отец, и все-таки это его сын, наследник престола, и, хотя из сколько-нибудь старательных императоров (по крайней мере, Со никто не пытается свергнуть) получаются плохие отцы, он тешит себя надеждой, что не совсем бесполезен, как родитель. Он не хочет, чтобы его ребенок чувствовал себя таким же отверженным, каким себя чувствовал маленький Со. Он не добрый дух, но он в состоянии зайти перед сном в покои маленького принца и пожелать ему спокойной ночи. Пусть с годами его отношения с Ен Хвой охладели еще больше, а ее тяга к интригам увеличилась, Ван Со по-прежнему знает: он сильнее. Знает и она, поэтому она прячет тревогу и с умиротворенной улыбкой слушает, как Чжу читает стихи. Со кивает, напоминая себе в следующий раз взять мальчика с собой на охоту, пьет чай и смотрит в окно. Из приоткрытых ставней льется свет, но Ван Со, несмотря на его яркость, видит перед собой темный сад и усыпавшие небо звезды, и ощущает на плече вес женской головы. — Пегас, — вновь повторяет его леди, вздрагивая от смеха. — Пе-гас. Пега-а-а-ас. — Я люблю тебя, — шепчет он в ответ. — Я люблю тебя, останься со мной. Ему все равно, кто она, он готов преодолеть любые преграды и испытания, построить тысячу храмов в ее честь и обойти всю землю и переплыть все моря, Со готов на все. Но она качает головой: — Если бы я только могла… — И вот он сидит на ступеньках в странной позе, наклонившись в сторону — как будто привалившись к кому-то. *** Со сорок семь. Он ненавидит этот портрет. Он поседел, и в руках нет прежней силы, но с портрета на него смотрит обрюзгший старик, с наетой мордой и пустыми глазами. Он не хочет остаться в памяти потомков таким. Ван Со пока не собирается умирать, но его слух как прежде чуток, и он слышит тяжелую поступь, эхом отдающуюся за звуками его шагов по дворцовым коридорам. Иногда он отмахивается от них, иногда замирает, напряженно вслушиваясь, иногда его охватывает паранойя, потому что ему кажется, что это не просто предчувствие, а нанятые его врагами убийцы, но он все еще помнит, что случилось с братом Ё и усилием воли заставляет себя стиснуть зубы. Он не позволит свести себя с ума. Он не позволит себе сойти с ума. Смерть будет облегчением, но пока что он не доставит своим подданным такого удовольствия. Кенхвагён тяжело заболела и проводит свои дни в молитвах, больше не навещая его, Чи Мон, вскоре за генералом Паком, ушел из дворца много лет назад, а Бэк А… Он не верит слухам о любимом брате. Его дочери боятся его, но не из-за шрама, шрам давно побелел и исчез среди его морщин, а Чжу… Мальчишка небезнадежен. И так похож на него молодого. Со молится, чтобы из него получится император получше, и, одновременно, ненавидит его за молодость и столько возможностей впереди. Это его царство. Он не отдал его собственному родному брату и не отдаст сыну — пока у него есть хоть какой-то выбор. Ен Хва пусть вертится, как уж на сковородке, Со сделал ее женой императора и сделает все, чтобы не видеть матерью. В последние годы она до тошноты начала напоминать ему императрицу Ю, отчего их все реже и реже видели даже в одной комнате. Несколько месяцев назад погиб его дегустатор, и какая-то часть Со была уверена, что это дело рук его жены. В конце концов, яд — это женское оружие. Неспокойствие и тоска подрывают его силы, но он все еще держится и собирается держаться до конца. Сожаление о прошлых ошибках все чаще ведет в храм, и Ван Со гадает — так ли себя чувствовал его отец в последние годы перед смертью. «Жизнь коротка», сказал он. Но все равно удивительна, молча возражает Ван Со Ван Гону. И я от нее не откажусь. Он спит беспокойно, часто просыпаясь, но когда спит, его сны растягиваются в бесконечность, где на него не давит груз ответственности и вины, а женщина, которую он не видел вживую годами, и к которой он навеки прикипел, не должна его покидать, где она его, а он — ее. Но дающие силу проживать день за днем сны приходят все реже, и Со беспокоится, что с ним случится, когда они навсегда покинут его. Может быть, это и убьет его. Портрет так и не предают пламени. *** Сон Тэ двадцать семь. У него нет времени на свидание вслепую, которое в очередной раз устраивает ему мать. Она злится и обещает проклянуть, если он вновь пропустит встречу, и Сон Тэ равнодушно кивает: хорошо, он пойдет. Голос матери в телефонной трубке на секунду замолкает от шока, затем она начинает ворковать, как умен и хорош ее сын, и какая это приятная девушка… Ему некогда. Он приходит на обеденное свидание даже не сняв форму, просто накинув вверху пальто, вежливо извиняется перед растерянной молодой женщиной и покупает ей кофе, возвращается в больницу и добавляет номер матери в черный список. Когда он выходит из операционной с руками по локоть в крови, ресепшионист с виноватым лицом сообщает, что звонила мадам Хан и очень сильно кричала. Сон Тэ пожимает плечами. Он не робот и не социопат, но он ничего к ней не чувствует. Эта женщина, вломившаяся в его жизнь и дом после двадцати лет отсутствия, не вызывает у него ничего, кроме раздражения. Он принял ее, потому что она все-таки была его матерью, и надеялся, что, попросив прощения, она вновь исчезнет, и они будут созваниваться разве что в Рождество и на дни рождения, но она переехала в его дом и принялась кроить его жизнь так, как этого хотелось ей. И если первое Сон Тэ позволил ей просто потому, что в основном жил в больнице, он не собирался спускать ей с рук второе. Его вырастила новая жена отца, может быть, не самая изысканная и аристократичная женщина, но это ей маленький Сон Тэ рисовал открытки на день матери, и это она сидела с ним, читая сказки, пока он страдал температурой и ныл, что хочет сладких рисовых шариков. Ее номер стоит у него на быстром наборе и в списке вызовов появляется так же часто, как и больница. Он без усилий переживет обиду мадам Хан. После окончания смены он на всякий случай проходится по «своим» пациентам, не особо доверяя криворуким интернам, затем стоит в дверях своего кабинета, пытаясь решить, есть ли в нем силы выслушивать претензии матери или проще прикорнуть на диване, затем все-таки хватает пальто и вызывает такси. Игнорируя общительного водителя (который становится все тише и тише и в конце концов замолкает), Сон Тэ прикрывает глаза, в очередной раз окунаясь в странные сны, которые преследовали его, сколько он себя помнил. Они обрывочны и имеют мало смысла, разве что его друг из психиатрического наверняка нашел бы что сказать подсознанию Сон Тэ, которому очень нравится обряжать своего хозяина никем иным, как великим императором времен Корё. И, если жизнь реального Ван Со имела хоть что-то общее с снами Чхве Сон Тэ, то он ему не завидует. Реальность — настоящая реальность, почему он вообще уточняет? — в которой он проводит по семьдесят часов в неделю, бегая по коридорам, намыливаясь перед операцией, щурясь в старых очках, потому что кончились линзы, рассматривая пациентские карты, и перекусывая отвратительным кимбапом из автомата и кофе оттуда же потому что времени не хватает катастрофически, намного лучше и достоверней любых снов. (В те дни, когда он навещает родительский дом, матушка до отвала кормит его кашей с морским ушком и говяжьим супом, и Сон Тэ подозревает, что это единственная причина, почему у него все еще нет гастрита. Уезжает он оттуда с легкой душой и полной контейнеров сумкой-переноской, и попробуй только откажись. Черт возьми, он не появлялся дома уже целую вечность) Он отдает деньги надувшемуся таксисту и недолго стоит у ворот, взявшись за ручку и глядя в тускло светящееся окно. Он знает, что квартирка крошечная, полная противоположность его берлоге, там наверняка холодно и голодно, поэтому сначала он влетает в магазинчик на углу, бросая в корзину самые знакомые упаковки и строя планы: надо выбрать день, когда мадам Хан будет в салоне красоты или куда она там ходит, и забрать из квартиры одежду. Новую квартиру найти поближе к больнице и побольше по площади, с нормальными шкафами. Может быть, чертовы сны перестанут ему сниться. Он вводит код, толкает и захлопывает за собой дверь ногой, привычно, гладко-отработанно, и замирает, когда видит ее в коридоре — теплые носки, и свитер, и круглые-круглые покрасневшие глаза. — У тебя же ночная смена, — гнусаво из-за заложенного носа бормочет Ха Джин. — Ночная смена у меня была двадцатого числа, — поправляет ее Сон Тэ, оттирает ее плечом, одной рукой включая тумблер отопления — экономистка! — а другой распахивая дверцу холодильника и принимаясь укладывать туда продукты. Насморк — это неожиданно, но совсем не удивляет. Сон Тэ, не слушая возражения, запихивает ее в кровать с пачкой овощного сока, подтыкает одеяло и сует в руки пульт, и встает к плите. Он только что отпахал четырнадцать часов и по идее должен валиться с ног, но то ли Марс сегодня в том доме, то ли организм привык к подобному экстриму, но Сон Тэ свеж и бодр, как господин Чан из шестисот двадцатой палаты — восемьдесят два года, а все еще порывается ощупать медсестер. Не то, чтобы он собирается щупать Ха Джин, пока она представляет собой биологическую опасность. Сзади раздается шмыганье, и Сон Тэ закатывает глаза и уже поворачивается, когда понимает, что его девушка не просто шмыгает, а плачет. — Что случилось? — спокойно спрашивает он, мысленно засучивая рукава и готовясь решать проблемы. Рыдания еще никого не спасали. Ха Джин мотает головой, и Сон Тэ понимает, насколько она разбита, потому что за последние четыре месяца, как они встречаются, он узнал ее достаточно, чтобы понимать — она ненавидит, когда ее видят не в порядке, как будто она пребывает в состоянии перманентной войны, а тщательная укладка и безукоризненно-опрятный вид — непробиваемые доспехи, которые спасают ее жизнь. И сейчас ей настолько плохо, что ее не волнуют даже грязные спутанные волосы. — Что такое? — ласковей спрашивает он, мысленно ругая себя. Привык распоряжаться медсестрами… — Платки, — хрипло говорит Ха Джин. — Платки. — Да? Закончились? Нужно еще? Она снова мотает головой. — Ты купил клубничные влажные платки, — сипло говорит она, громко шмыгая носом и вытирая щеки. — Специально или случайно? — Что? — растерянно переспрашивает он. — Влажные платки, — повторяет она. — Потому что если специально, в смысле, если ты что-то имел в виду… И я все время покупаю их сама… И это не должно ничего значить, я просто… — она оглушительно чихает. — Я просто подумала, вдруг ты что-то… Сон Тэ моргает. В его голове одно складывается к другому, странные сны и девушка в коридоре больницы, которую он ни с того, ни сего поймал за локоть и позвал на свидание… — До меня дошло, — ошеломленно говорит он, и Ха Джин поднимает на него огромные, испуганные глаза. — Это же был ментос.