I wanted you to know Я хотел, чтобы ты знала, I love the way you laugh Я люблю, как ты улыбаешься. I wanna hold you high and steal your pain away… Я хочу возвысить тебя и прогнать прочь твою боль...
Одиннадцатилетняя девочка кружится по солнечным пятнам на полу. Тёмные волосы развеваются, серые глаза задорно светятся на милом детском личике. Я любуюсь детской непосредственностью этого невинного создания. - Осторожнее, Китнисс, - предупреждает её мистер Эвердин. Я слежу за ней, пока папа заворачивает хлеб, который он купил. - Хорошо, - пропевает она, легко скользя по полу. Бесшумная походка наводит меня на странные мысли. Девочка-кошка подходит ко мне и украдкой заглядывает через плечо. Я усмехаюсь и показываю ей страницу блокнота, на которой рисую её же. Она удивлённо распахивает глаза, после чего едва слышно ахает. - Это я? - Ты, - подтверждаю я. – Нравится? - Ага, - восхищённо выдыхает она. – Можно мне? Я придирчиво оглядываю рисунок, добавляя парочку штрихов, после чего выдёргиваю страницу и протягиваю её радующейся Китнисс. Она прижимает рисунок к себе и подбегает к отцу, щебеча что-то весёлое. Я устало смотрю на мадам предбальзаковского возраста, рассыпающуюся в любезностях передо мной, и хочу раз за разом все больше и больше заткнуть уши и попросить её замолчать и провести меня к девочке. - Миссис Кренк? – зову её я. Она прерывается и теребит подол поношенного платья. Я вздыхаю. – Давайте просто перейдем к делу. - Так скоро? Я хотела представить вам всех наших воспитанниц, быть может, вы выбрали бы кого-нибудь более сговорчивого или дружелюбного… - Нет. Мой выбор пал на эту вашу воспитанницу, - твёрдо говорю я, оглядываясь по сторонам и ёжась от сквозняков, гуляющих по коридорам. - Но ведь вы даже не посмотрели остальных детей! – говорит она. - Я обещал её отцу, что позабочусь о ней, - чуть прищуриваюсь я. – Вы понимаете, как важно выполнять свои обещания? - Понимаю. Хорошо, мистер Мелларк. Давайте тогда пройдём в мой кабинет, и я проверю документы, – сдаётся она. В голосе женщины начинает сквозить усталость, и я понимаю, что больше любезностей не будет. Понимаю, и это заставляет меня улыбнуться. * * * - Прежде всего, я обязана напомнить вам о том, что она девочка-подросток. И у неё свои потребности и нужды, - разводит руками женщина. Я киваю. Она выгибает бровь. - Я знаю о том, что нужно девочке-подростку. Я не тот человек, который должен рассказывать ей про это, но, полагаю, она это знает, - говорю я, но щёки предательски краснеют. Рассказывать девочке о том, как она переходит на новый уровень, рассказывать об «этих» днях… Что может быть более унизительным для парня? - Знает, - заверяет меня миссис Кренк. – Но так же она знает о том, что происходит между мужчиной и женщиной наедине. - Это уже оскорбление, миссис Кренк. Думаете, я педофил?! – возмущаюсь я, складывая руки на груди и глядя на женщину. – Это маленькая девочка. - Ей четырнадцать, Пит, а вам восемнадцать. Я ни на что не намекаю – комиссия одобрила вашу кандидатуру, к тому же, было подтверждение от самой Китнисс, что её отец не против того, чтобы она росла с вами, но и вы меня поймите – это моя работа. Мои обязанности. Это то, о чем я должна вам сказать, - разъясняет она. Она берет в руки разрешение на опекунство, выданное мне после моей последней Жатвы. Он был бы самым счастливым, этот день, если бы только не событие, произошедшее год назад в этот же день и навсегда забравшее моё юношество, превратив меня в мужчину. - Я понимаю. Это ваша работа. - Да, и я должна её выполнять. Вообще-то, процедура должна проходить немного по-другому, но, не знаю, как вы убедили Комиссию, вам позволено забрать её сегодня же. Распишитесь здесь, - протягивает она мне бумагу, и я ставлю размашистую закорючку. То же происходит и с доверенностью, разрешением на опекунство и прочими бумажками, которые не имеют никакого смысла и ценности. Единственное, что действительно имеет ценность – девочка, потерявшая отца, которая нуждается в помощи. А эти бумажки лишь задерживают меня. - Думаю, мы можем идти в палату. * * * Чем дальше мы заходим, тем больше я ужасаюсь. Бреши в деревянных стенах такие, что туда без труда пролезет палец, окна не закрываются плотно, предоставляя место ветрам, которые маршируют по здешним коридорам, напевая свои заунывные песни. Безысходность. По-другому и не назовёшь эту обитель несчастных детей, ставших нелюбимыми игрушками судьбы. Мы подходим к одной из дверей, за которой, по словам миссис Кренк, находятся девочки-подростки. Худые измождённые тела опасливо жмутся к стенам, в глазах почти каждой – отчаяние и страх. Я не замечаю знакомого лица, и сердце неровно подскакивает в груди. Где она? - Девочки, где Китнисс? – спрашивает миссис Кренк. Они переглядываются между собой, и невысокая блондинка, которая на вид старше их всех, чуть выступает вперёд. - Она опять куда-то ушла. Мы её с утра не видели, - высоким дрожащим голосом говорит она. Остальные кивают, подтверждая её слова. - Вы не смотрели за прачечной? - Её там нет. Чёрт знает, куда она опять уползла, - пожимает плечами та же девочка, награждая меня задумчивым взглядом. – Что-то случилось, миссис Кренк? - Нет, - решительно встряхивает головой директор приюта. – Как она появится, передайте, чтобы она зашла ко мне. То тут, то там раздаются смешки. Я вздёргиваю брови, глядя на блондинку. - Как будто она когда-то кого-то слушала, - фыркает она. Мы уходим под шепотки девочек. - У неё нет подруг? – интересуюсь я, когда женщина устало потирает виски, прислоняясь спиной к стене. - Нет. Дети вообще настороженно относятся к новеньким, а тут ещё и онемевшая новенькая, - вздыхает она. – Китнисс – очень замкнутый ребёнок. У неё нет друзей, но она всегда помогает тем, кто нуждается в её помощи, не требуя ничего взамен. И она очень самостоятельная. - Я знаю, - перебиваю её я, не в силах больше бездействовать. Я и так потерял столько времени, бегая и собирая всякие свидетельства, что это кощунство – тратить время, не пытаясь найти Китнисс. – Давайте приступим к поискам. Где она обычно бывает? - Прячется в укромных местечках, чтобы не нашли. Но почти всегда мы её находим. Порой приходится искать всем приютом, за что её некоторые и недолюбливают, - бесхитростно объясняет она. Я киваю. Роковая ошибка, миссис Кренк: эту девочку хлебом не корми – дай только свободы. Она такая же, как и её отец. Сомневаюсь, что что-то изменилось за тот год, что я практически её не видел. Мы изредка пересекались в школе, но её спина, как и у большинства обитателей приюта, была согнута, глаза опущены в пол… Я даже не видел её лица порой! Лишь иногда касался рукой плеча. Но даже тогда она не поднимала глаз. Внезапный шум со стороны двери. Я оборачиваюсь и замечаю тоненькую фигурку. Её толкают в спину и что-то кричат. Миссис Кренк что-то кричит им в ответ, тем, кто толкает Китнисс к нам, чуть ли не швыряя хрупкое тело на пол. Я подбегаю к ней, когда она почти падает, ловлю почти у пола и осторожно помогаю подняться. Смотрю в глаза и чуть не отшатываюсь: столько смирения я не видел за всю свою жизнь! Но, к моему удивлению, в серых глазах ни слезинки. Они просто пустые. - Китнисс, - тихо зову я девочку. Своими пустыми глазами она смотрит на меня. Смотрит, смотрит, а потом прищуривается. – Я Пит. Ты помнишь меня? Она медлит. Я вижу, как сжимаются тонюсенькие пальцы, вцепившиеся в мой рукав. Ткань чуть ли не трещит, но мне плевать. Я терпеливо жду, когда девочка вспомнит. В серых глазах появляется маленький проблеск узнавания. Она кивает. - Я хочу забрать тебя отсюда. Ты пойдёшь со мной? Чуть заметная улыбка и кивок заставляют меня улыбнуться. Она терпеливо ждёт, пока я настолько быстро, насколько это возможно, заполняю нужные бумаги. Угловатые худенькие плечи постоянно поднимаются к ушам, она обхватывает себя руками, защищаясь от сквозняков, а моё сердце сжимается, когда я вижу эти маленькие ухищрения. Ничего, скоро ей не придётся переживать из-за сквозняков: чего-чего, а тепла в пекарне предостаточно. И еды тоже, потому что я невооружённым взглядом могу пересчитать рёбра, выступающие из-под тонкой серой футболки. - Ну что ж, Китнисс, рада за тебя. Удачи! - улыбается миссис Кренк. Я вижу холод, застывший в её глазах. Она ни капельки не рада за свою бывшую воспитанницу – рада лишь тому, что хоть от кого-то избавилась, что хоть на один голодный рот стало меньше, что больше не придётся искать способа накормить их, обиженных судьбою подростков. Я и сам бы попал к ней, если бы не достиг семнадцати к тому времени, когда произошла эта катастрофа. Самостоятельно держать на плаву пекарню было достаточно легко, ведь хлеба хотелось всем, а я полностью овладел искусством отца. Через пару месяцев и я вовсе стал совершеннолетним по законам Дистрикта-12. А Китнисс повезло куда меньше моего. Судьба несправедливо определила тринадцатилетнюю девочку туда, где не каждый сможет адаптироваться и выжить. А она смогла. - Спасибо, миссис Кренк, - улыбаюсь я. Китнисс лишь кивает и вопросительно смотрит на меня. Я ободряюще ей улыбаюсь и приобнимаю за плечи. Костлявые худые плечи. Ничего, Китнисс, сейчас в твоей жизни грядут перемены. Я обещаю, что они будут только к лучшему. * * *The worst is over now and we can breathe again Самое худшее позади, и мы можем дышать снова. I wanna hold you high, you steal my pain away Я хочу возвысить тебя, чтобы ты прогнал прочь мою боль. There's so much left to learn… Еще столько всего нужно узнать…
Моя новая/старая подружка молчала. Это слегка настораживало, но за всё то время, что она провела со мной, она ни разу не согласилась на то, чтобы я отвёл её к врачу. Лишь опускала глаза и сжималась. Я не настаивал. Достаточно хотя бы того, что она не оттолкнула меня, позволила дать ей ту жизнь, которой она заслуживает. Ту жизнь, которая исчезла со смертью её отца. Ту жизнь, которую у неё отобрала судьба. Китнисс снова начала ходить в школу. Я просил, чтобы она рассказывала о проблемах, если такие возникнут, но, кроме единственного кивка и улыбки уголками губ, ничего не дождался. Даже если у неё и были проблемы, она не делилась, предпочитая замыкаться в себе. Я бы и дал ей большего, того, чего она бы попросила, чтобы сделать её жизнь ещё хоть немного светлее, да была одна беда: она не просила. Я чувствовал свою ответственность за тихую девочку-кошку, греющуюся у печи, пока я готовил новую партию пирожков. Она молча наблюдала за мной, пока я готовил, а потом однажды принялась помогать, осторожно начиная смазывать яичной смесью поверхность булочек. Смазывала одну, поднимала на меня глаза, а потом, дождавшись одобрительного кивка, принималась за другую. Так или иначе, но помощница была старательной и схватывала всё на лету. В общем, с соседкой мне повезло просто сказочно. Мы порой прохаживались по улочкам Дистрикта вечерами, когда солнце садилось. Начало осени в Двенадцатом всегда очень красиво: начинающие золотиться деревья, ковёр из листьев у самого края Луговины, постепенно выцветающая трава, мягким ковром стелющаяся перед ногами… В этот период моя жажда рисования всегда становилась острее обычного. Бывало, что, расправившись с делами на завтра, мы устраивались перед тёплой печью, и я рисовал, а Китнисс наблюдала за мной, изредка бросая косые взгляды мне через плечо. Порой я помогал ей с уроками, хотя смышлёная девочка в большинстве случаев справлялась сама. Единственное, что давалось ей с трудом – сочинения, которыми мы и занимались, сидя у печи, обложившись её тетрадями и моими рисунками. Мои слова порой вызывали у неё тот заливистый смех, который и говорил мне о том, что девочка, кружившаяся по солнечным пятнам у нас на полу, все ещё в ней осталась. Эти уютные вечера напоминали мне о том, как часто я хотел, чтобы родители подарили мне младшую сестру или брата. Но эпидемия кори, выкосившая половину Двенадцатого, забрала у меня и мать, и братьев. Китнисс, насколько я помнил, лишилась сестрёнки и матери тоже. Пожар, унёсший жизнь наших отцов, тоже был причиной нашего с ней сближения. Она была в лесу, я – в пекарне. Наши отцы были у них дома. Не знаю почему, но произошёл пожар. Они не выжили, оставив нас одних. Я знал, что Китнисс видела, как пылал их дом, она же и позвала меня на помощь, отправившись потом к взрослым. Я прибыл слишком поздно – дом пылал так, словно его хорошенько пропитали пойлом однорукой Риппер. Новые трудности принес сон. Китнисс жила в своей собственной комнате, и я уже решил, что проблем не будет, и девочка быстро привыкнет к новому месту жительства, быстро научится засыпать. Как оказалось, напрасно. Китнисс не могла засыпать вообще. Чаще всего она проваливалась в сон, сидя бок о бок со мной у печи, и укладывалась на подушки, разложенные мной на полу, чтобы было удобнее. Мне это было только на руку – я мог присматривать за ней и готовить одновременно. Она могла беспокойно метаться, но никогда не кричала. Крики начинались, когда с пледа она отправлялась в кровать. До последнего момента я не подозревал о том, что она спит так беспокойно. День работы утомлял, попытки наладить контакт с Китнисс выжимали последние соки, и как только моя голова касалась подушки, я сразу же отключался. Когда посреди ночи меня однажды разбудил нечеловеческий крик: «Папа, спасайся!», я понял сразу две вещи. Во-первых, её связки не были повреждены, как мне представлялось раньше. Я думал, что какое-то ранение не позволяло ей говорить, повесило немоту, как клеймо, на шею, но, как оказалось, она владела своим голосом, возможно, сама того не зная. Просто был какой-то психологический барьер, перешагнуть который она не могла. Вторым открытием стало то, что спать в одиночестве она не могла. Пару раз я прибегал в её комнату, будил мечущуюся по кровати девушку, усердно отводил глаза, пока она вытирала мокрые щеки, а потом сидел с ней, приставив к кровати стул, и терпеливо ждал, когда она заснёт. Порой она засыпала быстро, порой серые глаза неотрывно смотрели на меня в ночной темноте, обжигая и удивляя каким-то новым чувством, насквозь пропитавшим серые радужки. Благодарность? Может быть. Порой она сжимала мою ладонь и успокаивалась быстрее, доверчиво засыпая под моим взглядом. А я всё пытался понять, что творилось в её голове, в её мыслях, надежно скрытых от меня немотой. Что ей снилось? Что она чувствовала, когда видела свой пылающий дом? Что она почувствовала, когда умер её отец? Была ли она рада моему приходу? Устраивала ли её новая жизнь? Порой её молчание убивало меня. Всё изменилось одним ноябрьским вечером. Утомлённый очередным собранием жильцов, я едва приполз домой. День добровольной помощи в шахтах, устраиваемый раз в месяц мэрией, чтобы сплотить жителей города и Шлака, никогда не был моим любимым, а учитывая то, что я должен был заботиться о своей соседке, моя ноющая спина была как раз некстати. Но, как оказалось, моя новая соседка тоже умеет заботиться и помогать. Знаете, как чувствует себя человек, который шёл домой с уверенной мыслью, что от столь желанной постели его отделяет готовка ужина и ещё одна, не более лёгкая работа? А теперь представьте, что он чувствует, когда с порога он чувствует приятный запах жареного мяса, а в разогретой печи румянятся пирожки, над которыми нужно постоять добрых полтора часа. И Китнисс сидела на горе разбросанных подушек около печи, с каким-то виноватым, что ли, видом, ожидая меня. «Я была в лесу», - на стол лег аккуратно вырванный из тетради листок. Чуть неразборчивые слова, наклонённые вправо, не сразу до меня дошли. В первую очередь я подумал о том, что это первая её реплика, «сказанная» мне за время нашего совместного проживания. А потом до меня дошло, что она говорила про лес. - В лесу? Она кивает. Я хмурюсь и тру пальцами ноющий лоб. - Это опасно. Тебя не заметили? «Нет. Я была осторожной. Ты не сердишься?» Она закусывает губу, глядя мне в глаза. Из сердца по телу разносится тепло от мысли о том, что она доверяется мне. Она вполне могла бы промолчать о своей прогулке, но предпочла рассказать. - Нет. Но, прежде чем повторить подобное, предупреждай меня, ладно? «Хорошо. Это было ради папы. Я была должна. Понимаешь?» Понимаю. Слишком хорошо понимаю. Не поэтому ли и сам снабжаю свежей выпечкой Двенадцатый. - Вот и договорились. Ты давно булочки ставила? – с улыбкой спрашиваю я. Она смешно округляет глаза, после чего подбегает к печи и быстро вытягивает из неё противень с готовым лакомством. Неловко держа в руках горячий противень, она осторожно ставит его на подставку, щипцами перекладывая горячие пирожки на тарелку. От усердия она слегка прикусывает кончик языка, когда посыпает получившиеся изделия сахарной пудрой. - Думаю, мне скоро придётся уйти на пенсию. Ученик превзойдёт учителя. Похвала пришлась ей по душе - смуглые щеки впервые залила краска. Ужин был отменный. Понятия не имею, где она училась готовить мясо, но вкус у подстреленного ею кролика был отменным. Сытный ужин, день тяжёлого физического труда и тепло печного огня разморили меня, и я не заметил, как уснул там, где обычно засыпала моя младшая подружка. Проснувшись, я обнаружил себя там же, где и оставил – на разложенном на полу пледе в окружении разбросанных подушек. Соседка заботливо укрыла меня принесённым из ее спальни одеялом и подложила под голову подушку. На столе стоял завтрак, так же собранный её проворными руками. Но то, что порадовало и удивило меня больше всего – это маленькая приписка внизу листка, на котором она вчера рассказала о своей охоте. «Доброе утро, Пит». * * * С этого дня потепление между мной и моей соседкой стало очевидным. Каждое утро она убегала в школу, оставляя мне краткую записку. В конце дня рассказывала о дне, подробно описывая его на листке. Она помогала мне по кухне, выполняла мелкие поручения, я не боялся оставить выпечку на неё, если нужно было куда-то отлучиться, она училась готовить, и все было хорошо. Вернее, почти всё. Она по-прежнему не могла спать в одиночестве. - Я могу как-нибудь помочь? – спрашиваю я, заглядывая в серые глаза девушки, сидящей передо мной. Она пожимает плечами и вздыхает, прижимая к себе подушку. Я кладу руку ей на плечо и слегка сжимаю кончиками пальцев. Серые зайчата её глаз мечутся по моему лицу. - Мы что-нибудь придумаем, - обещаю я ей. Мы оба знаем, что я лгу. Китнисс всё чаще выбирается в лес. Я не отговариваю и не защищаю: отнять у неё возможность почувствовать себя свободной – это разбить к черту то равновесие, которое хрустальным бокалом установилось между нами. Это похоже на хрустальный бокал, зависший над пропастью. Одно дуновение ветерка – и он разлетится вдребезги, чего я не могу допустить. Никто не застрахован от случайностей. Случайно оставленное открытым окно, пронзительный декабрьский ветер, ворвавшийся в нашу теплую обитель, целый день, проведённый мною на улице, в попытках расчистить в неожиданно выпавшем снегу дорожку к пекарне, обернулись ножом в спине – я простудился. Я, который даже во время массовых заболеваний оставался здоровым! Впрочем, наверное, судьба решила, что слишком сладко мне жилось. Китнисс пришлось работать за нас двоих. Она крутилась как белка в колесе: заботилась обо мне, помогала с выпечкой, готовила, убиралась – делала все то, что и обычно, в принципе. Только теперь на хрупкие плечи четырнадцатилетней девочки упала ещё и забота о восемнадцатилетнем лбе, умудрившемся заболеть в начале декабря. Впрочем, я всеми силами старался быть не бесполезным. Ночью, когда я без сил заползал в свою постель и спал, как убитый, до рассвета, она не смыкала глаз: прикладывала повязки, давала жаропонижающее, следила за тем, чтобы температура не увеличивалась. Засыпала здесь же, в моей комнате, свернувшись калачиком в кресле и укрывшись пледом. Первым, что я видел по утрам, было милое создание, по шею закутавшееся в плед и посапывающее под аккомпанемент мерного тиканья часов на стене. Моя болезнь быстро осталась лишь неприятным воспоминанием благодаря Китнисс. Теперь я уже не мог сказать точно, кто и для кого больше сделал. Она стала верным другом и опорой, часто только её смех и мог поднять мне настроение. И ближе к Рождеству мы с ней все же придумали решение проблемы с ее снами: в моей комнате появилась ширма для переодевания и ещё одна кровать. Ощущение кого-то рядом с ней давало ей долгожданный покой, и мне не приходилось часами просиживать около её кровати. Жизнь постепенно вошла в колею. Как сильно бы ей не нравилось наблюдать за мной или следить за очередной партией булочек, лес ей нравился гораздо больше. Это было понятно: она практически с пеленок пропадала там. Правда, сейчас там ей приходилось самостоятельно справляться с прошлым – отца больше не было. Но она привыкала. Привык к присутствию кого-то ещё и я. Психологические барьеры, какими бы прочными они не были, тоже имеют свойство рушиться, и, когда в рождественскую ночь мы грелись у печи, она тихонько прижалась к моему плечу, доверчиво взглянула в мои глаза и тихо прошептала первые слова за пять месяцев: - Спасибо тебе за всё, Пит.