Навсегда перестал мечтать

Из темного омута сна я выплывал медленно. Когда я приоткрыл веки, то мне в глаза ударило солнце, поэтому я зажмурился, прикрыл глаза рукой и повернулся на другой бок. — Проснулся? От этого голоса я подскочил и упал с кровати, утащив с собой одеяло. Отползаю подальше от кровати, кутаясь в одеяло, и стараюсь смотреть в пол. Когда я оказался в углу, то осмелился поднять глаза и посмотреть на Валентина. — Куда ты ушел от меня? — кладет планшет на кровать и, встав, идет ко мне. Я же посильнее закутался и сжался, а с каждым его шагом начинал дрожать все сильнее и сильнее. Валентин останавливается передо мной и садится на корточки, хватает за волосы и запрокидывает мою голову назад. От боли мычу и приоткрываю глаза, боязливо заглядывая в его. Он отпускает мои волосы и берет за подбородок, большим пальцем касается моей нижней губы и оттягивает ее. У меня же от страха начинают постукивать зубы и мужчина это замечает. — Боишься меня? — киваю головой, сжимая в руках одеяло. Валентин молча встает, берет меня на руки и бросает на кровать. Убирает на тумбочку планшет и отбирает у меня одеяло, выкидывая его на пол. Я весь сжался под ним, боясь даже посмотреть ему в глаза. Мужчина достает из тумбочки веревку, а я от ее вида начинаю вырываться: дергаюсь, извиваюсь, кусаюсь и пинаюсь. Несмотря на все мои усилия, меня все равно скручивают, кладут на живот и привязывают к кровати. Я тихонечко поскуливаю, кусая подушку и иногда безуспешно дергая руки. Не понимаю, за что мне это все. Я же ничего плохого не делал, зла никому не делал и не желал. Почему же тогда судьба ко мне повернулась задом и мне теперь приходится терпеть все это дерьмо? Почему все так получилось? Я не хочу терпеть это чертово насилие, и лучше сдохнуть, чем это выносить. Только вот проблема: мне не дадут совершить суицид, как бы я ни старался. Я тут всего лишь день, а уже хочу обратно к Дане. Пусть он не будет появляться дома, пусть будет спать с левыми людьми, мне плевать! Я хочу теплой одежды, еды и кровать. А еще чтобы меня никто не трогал. Ненавижу Валентина и весь этот чертов дом. Чтоб сгорело тут все к ебеням собачьим во время пожаров летом. И чтоб этот ублюдок сгорел. Надеюсь, что к нему все то, что он сделал мне и сделает еще, вернется бумерангом увеличенное вдвое. Чтоб он также страдал, как и я сейчас. — Вот сейчас ты получишь за вчерашний казус, — слышу стук бляшки ремня и холодею всем телом. Пытаюсь посмотреть на Валентина, но меня оглушает звучный и жестокий удар по ягодицам. Я громко вскрикиваю, запрокинув голову назад, и еще раз всем телом дергаюсь, пытаясь выдернуть руки из веревки. Следующий удар ровной полосой ложиться на мою спину. Я по новой вскрикиваю и начинаю биться в агонии: мое тело просто выгибает в неестественных позах. Слезы начали щипать глаза после первого удара, а к пятому они попросту закончились, как и мой голос. Я мог лишь похрипывать или скулить, принимая не менее сильные удары, и слегка дергаться. Как оказалось, сильно дергаться и извиваться очень больно, особенно, когда случайно задеваешь началом огненных полос на боках простыню. Удары продолжали сыпаться по спине, ягодицам и ногам, а я молил все высшие силы, чтобы это закончилось, наконец. После удара, вроде, семнадцатого (я не считал на самом деле) меня отвязали, перевернули на спину и отодрали, как всегда, без смазки, на сухую. Под конец, когда я уже был где-то между обмороком и явью, меня схватили за горло и надавили на кадык так, что я сразу почувствовал, что путь к воздуху перекрыт. — Назови меня хозяином, — произносит мне в открытые губы и кусает меня за верхнюю да так, что я чувствую, как он прокусил нежную кожу. Почувствовав вкус своей крови на языке, я потерял сознание.

***

Очнулся я на холодном полу в темноте. Когда я открыл глаза, то сначала не понял, почему так темно, а потом до меня дошло, что меня попросту снова кинули в подвал. Впрочем, ничего удивительного не произошло. Я лежал на грязном полу, не чувствуя боли и не чувствуя своего тела. Все замерло, не пошевелить даже пальцами. А что, если я себе что-то отморожу? А что, если уже отморозил? Буду инвалидом всю оставшуюся жизнь. Впрочем, выживу ли я вообще? Когда надо мной поиздеваются вдоволь, когда меня перетрахают все в этом доме и когда я всем надоем, тогда, пожалуй, меня и убьют. А зачем им лишний рот? Может, меня спасет Даня или Арик? Хоть кто-нибудь, пожалуйста, заберите меня отсюда. Я не хочу так жить, не хочу подчиняться этому проклятому сумасшедшему Валентину. Я хочу, чтобы на меня смотрели влюбленными глазами, говорили, что любят меня, и нежно брали, заботясь не только о своем удовольствии. Я люблю Даню. Я хочу, чтобы он осознал, что поступил неправильно, и спас меня. Хочу обнять его, поцеловать и полежать вместе на огромной кровати, наслаждаясь обществом друг друга. Неужели я недостоин этого и мое место в ногах у Валентина? В ногах у всех его людей? А может, лучше сдаться? Прошел всего лишь один день или, может, два, как я тут, но я уже хочу сдаться и даже не представляю, что меня ждет в будущем. Хочу отключить все свои чувства, эмоции, и стать именно той куклой, в которую меня пытаются превратить. Если честно, то тяжело переживать насилие. Как в физическом плане, так и в эмоциональном. Я теперь буду на уровне инстинктов дергаться, когда Валентин попытается ко мне прикоснуться. Это будет злить его еще сильнее, и я буду получаться вдвое, если не втрое, больше. Замкнутый круг. Как же хочется забыться. Закрыть глаза и больше не открывать. Потеряться среди темноты, среди пустоты своей души, и даже не пытаться найти выход. Хочется исчезнуть, испарится, пропасть. Или же убежать от всех проблем, спрятаться в каком-нибудь месте, где меня никто никогда не найдет. От мыслей я расплакался. Да, я жалею себе. А как не жалеть? Никто меня не пожалеет, не обнимет, не успокоит. Только лишнего пинка под зад могу за слезы получить… Я рыдал от своей беспомощности, слабости и никчемности. Слезы скатывались по щекам теплыми дорожками и смачивали потрескавшиеся искусанные губы. Зубы быстро постукивали друг о друга, а сам я крупно дрожал. Сейчас зима, а меня постоянно бросают в подвал, где темно, холодно и пахнет сыростью. Я же могу умереть от переохлаждения. Неожиданно мне стало очень страшно за свою жизнь, поэтому я, что есть мощи, закричал. Связки отозвались резкой болью, но крик получился достаточно громким. Я затих и замер. Послышались шаги, а после распахнулась дверь. Я зажмурился от яркого света и тихонько застонал, пытаясь отвернуться, но мне не дали. Подойдя ко мне, кто-то взял меня на руки и быстро понес вон из комнаты. Я смог нормально видеть лишь тогда, когда увидел знакомую дверь ванной. Ее открыли перед моим носом, отнесли к ванне, посадили в нее и, включив душ, начали поливать меня теплой водой. Эта теплая вода показалась мне кипятком, но я терпел, радуясь, что могу, наконец, шевелить пальцами на руках и ногах. — Этот Валентин совсем с ума сошел! — гневно произносит Юра, поворачивая меня спиной к себе и промывая царапины, которые сразу же зажгло острой болью. Я дернулся и попытался отстраниться, но меня грубо остановили за плечо, не давая сдвинуться с места. Всхлипнув, терплю всю боль и стараюсь не скулить, чтобы не вызывать жалость к себе. И так жалкий. Когда мне наконец промывают всю спину, то резко поворачивают и в мое лицо бьет струя воды. Я сразу начал отплевываться от воды, жмурясь и вертя головой. Мое лицо умывали, избавляя от слез и грязи, а я все дергался, пытаясь вздохнуть, не взяв при этом воды в рот. Вымыв мое лицо, меня поставили раком и заставили прогнуться. Я обнял бортик ванны, раздвинув колени в стороны, но когда горячая вода полилась по истерзанному проходу, я вскрикнул, и попытался уйти в сторону, избавиться от этой боли, но меня снова остановили, схватив рукой за бедро. Я стоял, поскуливая, и терпел, как чужая рука вводит в меня пальцы, а потом резко вынимает. От этого я лишь сильнее жмурился и, когда движения были слишком сильными и грубыми, вскрикивал, уводя за спину руки и пытаясь прикрыться, что оказалось, очевидно, бесполезным. Когда все мои муки закончились, когда вся грязь и кровь была смыта с моего тела, меня вытащили из ванны, завернули в полотенце и посадили на стульчик перед раковинной и зеркалом. Я, увидев в отражении себя, всего бледного, с красными, выделяющимися губами, с фиолетовыми отметинами на шее и с синяками под глазами, скривился в отвращении. Вот что сделал со мной этот чертов Валентин! Кое-как встав со стула, скидываю полотенце, смотря на свое обнаженное тело. Синяки от пальцев, укусы, следы побоев… Поворачиваюсь спиной и замираю. Все в красных, слишком красных, царапинах. Красные полосы устилают всю спину, оставляя лишь в некоторых местах пустые участки кожи. На моих ягодицах такие же полосы, только они еще и спускаются к ногам. Следы рук на бедрах и на заднице, кровавые полосы, синяки – это, наверно, наслаждение для Валентина видеть меня таким. Страдающим и загнанным. — У тебя покраснели царапины, — ко мне подходит Юра и поворачивает меня лицом к зеркалу. — И что? — заглядываю ему в глаза, но он смотрит лишь на мою спину. — Может быть заражение, — я нервно рассмеялся от этого предположения и, когда успокоился, а успокоился я очень быстро, произнес: — Заражение не может быть, а как раз таки будет, если не обработать. Меня кинули в подвал, где грязно и сыро, со свежими царапинами. Как ты думаешь, насколько я быстро подхвачу какую-нибудь заразу? — выгибаю одну бровь, а Юра фыркает и, достав из подвесного шкафчика перекись и какую-то мазь, заставляет сесть обратно на стул и немного наклониться. Повинуюсь, ибо другого выбора попросту нет. Как только по царапинам полилась перекись, у меня свело зубы от боли. Я настолько сильно их сжал, что заболела вся челюсть. Я на уровнях инстинктов попытался отстраниться, но меня слишком грубо остановили, продолжая поливать царапины. Перетерпев все это, я расцепил зубы и глубоко вздохнул. Мое тело все передернуло от пережитой боли, и я поднял взгляд на Юру. — От мази так же больно будет? — интересуюсь, садясь на самый краешек стула, подальше от мужчины. — Нет. Возможно, будет немного неприятно, но сильно больно быть не должно, — отвечает, откручивая крышку и выдавливая мазь себе на руку. Меня намазали и оставили сидеть. Юра куда-то ушел, сказав оставаться здесь и даже не пытаться сбежать. Я лишь усмехнулся на эту фразу, сказав, что меня ноги еле держат и что у меня ноет все тело. Передвигаться я могу лишь коротенькими шажочками, ибо боль в заднице неимоверная. Наверно, прошло минут пять после ухода Юры, когда он вернулся с подносом еды. Я брезгливо посмотрел на поднос, не видя, что там, но предчувствуя, что не наилучшего качества. Когда же его поставили передо мной, я округлил глаза в удивлении. На подносе стояла миска с супом, в котором я увидел кусочки мяса, а не только воду; тарелка с рисом и какой-то подливкой, также с мясом, и кружка, вроде, с компотом. Я неверующими глазами взглянул на Юру в немом вопросе, но он лишь нервно улыбнулся. — Я не знаю, что случилось с Валентином, но он попросил тебя нормально покормить. Даже не попросил, а приказал. Этот ублюдок не умеет просить, — фыркает, отводя взгляд. Я неуверенно взял ложку и тарелку с супом в руки, которые сразу затряслись. Голод проснулся сразу же, как я увидел нормальную съедобную еду, но я все равно держал ложку над миской, не решаясь окунуть во вкусно пахнущий борщ. Юра смотрел на меня, а потом, фыркнув, сказал: — Лучше ешь, пока дают. Тут такой пир очень редкий. И если меня не обманывает предчувствие, то тебя сегодня измотают еще сильнее, чем вчера. Так что кушай, пока дают. Без сил ты попросту сгинешь тут и не оправдаешь моих надежд, — ерошит мои мокрые волосы, а я наконец приступаю к трапезе. Еда оказалась очень вкусной, поэтому я ел ее очень быстро, давясь, и боясь, что у меня ее отнимут. Ведь это же возможно. Поев, я умылся, прополоскал рот и хотел почистить зубы, но неожиданно дверь открылась, являя собой Валентина. Я, испугавшись, вжался в стену, возле раковины и шкафчиков, а когда он начал двигаться в мою сторону, то я зажмурился. Взяв меня за руку, он меня быстро потащил. Я же, запутавшись в своих деревянных ногах, упал на колени. Валентин обернулся, взглянул на меня сверху вниз, а я лишь умоляюще посмотрел на него. — Он не может идти, — сказал за меня Юра. — Вы вчера перестарались. Он не женщина, чтобы над ним так жестоко глумиться. — Без твоих советов обойдусь, — рычит, подхватывая меня на руки, и уносит. Я, обвив руками его шею, жмусь к нему и дрожу. Может, если быть покладистым, он меня пожалеет и не будет со мной слишком груб? Оказавшись в комнате, он закрыл ее и понес меня к кровати. Снова кинув меня, он присел возле тумбочки и начал там что-то искать. Я, всхлипнув, прячу лицо в подушке, готовясь к боли. Прошло пару минут, и кровать прогнулась под тяжестью чужого тела. Дергаюсь, когда на мою спину ложиться рука и проводит по всему позвоночнику. Однако, эти ощущения оказались не неприятными, а наоборот, мое тело пробило сладостной дрожью от этого. Меня перевернулись, взяли мои руки и связали. Неудивительно. Спина отозвалась болью от прикосновения с одеялом, а зад заныл, когда мои ноги раздвинули и холодные влажные пальцы коснулись моего прохода. Я было дернулся, но понял, что это, как всегда, бесполезно и это принесет лишь ненужную боль. Мое тело передернуло в сладостной судороге, когда два пальца проникли в меня, а по члену начали дразнящее водить пальцами. Я не удержался и тихонько протяжно застонал. — Что ты подсыпал мне, ублюдок? — шиплю, когда мое тело снова пробивает крупной приятной дрожью. — Какая разница? Разве тебе неприятно? — ухмыляется, убирая руку с члена и проводя ею по моей груди. Я вздрогнул, когда пальцы коснулись моего соска и сжали его. Щеки залило стыдливым румянцем, когда я уже начал постанывать от приятных ощущений. Смущающее хлюпанье лишь добавляло масла в огонь, возбуждая меня все сильнее и сильнее. Это так неправильно, так постыдно. Раздвигать ноги перед чужим человеком, прося ласки и прося разрешения кончить. Хотя какой чужой человек? Валентин мне враг, а просить, умолять, жалостливо всхлипывать и даже требоваться разрядки неправильно. Это сродни предательству. Я предал самого себя, моя сущность нетраханой шлюхи взяла надо мной вверх, и теперь я демонстрирую ею во всей своей красе. Конечно, спусковым крючком стало какая-то фигня, которую Валентин мне подсыпал или подмешал в еду, но я все равно шлюха, которая рано или поздно раздвинула перед ним ноги. Грязная подзаборная шлюха. Излившись ему в руку, я гортанно простонал. Валентин вытер руку с моей спермой о мои губы, заставляя все слизать. Я повинуюсь, собирая языком свою же белесую жидкость, и проглатываю. На этом мои сладостные мучения не кончились. Меня трахали чем угодно: пальцами, широкими дилдо, анальными шариками, — а я стонал от этого, кричал, извивался и кончал. Раз за разом, пока не дошло до сухого оргазма и пока я не задохнулся от собственных стонов. Когда марафон закончился, я не мог пошевелиться, просто лежал с закрытыми глазами, иногда слегка подрагивая. Я даже не заметил, как плакал от острых, приятных ощущений и что у меня с уголка рта потянулась тоненькая ниточка слюны. И я бы продолжал млеть от эйфории, нахлынувшей на меня, словно цунами, если бы Валентин, оскалившись, не произнес: — Блондиночка, открой глаза. Распахнув глаза, я увидел, что он держит в руках камеру, на которой идет запись. — Передай привет Дане, — усмехается, видя, как я бледнею.