Навсегда перестал мечтать

— Отпусти меня! — дергаю уже не осознано руки, но цепь не поддается. Ответом на мое требование стал звонкий удар кнутом по спине. Вскрикнув, я непроизвольно выгнулся от боли, но меня постиг еще один удар. У меня еще не успела зажить спина, как меня снова избивают, только на этот раз кнутом. И я даже не знаю, что хуже. Меня ударили только два раза, а я уже еле на ногах стою. Хочется упасть на ноги, но проклятые цепи не дают, фиксируя мое тело в вертикальном положении. Ноги начинают дрожать, как, собственно, и тело, а мой скулеж становиться все громче и громче. Не смотря на мою боль и на то, что я уже повис на цепях, сдирая нежную кожу на запястьях, меня продолжали хлестать, можно сказать, ни за что. Валентин требует от меня подчинения, требует, чтобы я наконец назвал его «Господином» или «Хозяином», а я сопротивляюсь. Из-за этого он меня бьет, давит на меня своей силой, пытаясь насильно заставить подчиниться, но я пока что все терплю. Сдаю в позициях, но продолжаю терпеть. Спину обжог удар, сильнее всех предыдущих, и я не удержался, ноги подкосились, и я повис, кусая губы. По моим рукам тем временем полилась обжигающая алая кровь и самая первая капля упала мне на челку. Всхлипываю и начинаю умолять: — Пожалуйста, хватит, — дергаюсь, когда на мои бедра ложатся руки, но не вырываюсь. Меня ставят на ноги и наклоняют, надавливая на поясницу. Прогибаюсь и взвизгиваю, когда в меня входят резким властным толчком. Проход обожгло болью, но я стерпел. Меня драли, как последнюю сучку на дворе, а я это все терпел, принимал и начинал возбуждаться против своей воли. Валентину, как видимо, очень понравилось меня поить или кормить с каким-то наркотиком, а потом брать, видя, как я послушно выгибаюсь и издаю тихие стоны. Поэтому он и не прекратил меня так мучить. Причем он мучает, вроде бы, тело, но страдает вовсе не оно, а душа. Мне становиться так противно от себя самого, ибо мне приятно с кем-то другим, а не с Даней, которого я люблю даже сейчас. Так хочется не чувствовать этого волнительного желания, не биться в экстазе после оргазма, не стонать от рук, грубо сминающих мои бока и ноги. Хочется быть холодным, никак не реагировать, но тело подводит меня. И это очень печалит меня. На меня обрушается сладкая волна оргазма, и я выгибаюсь до хруста костей. После того, как я слил, Валентин схватил меня за волосы и притянул к себе, начиная покусывать мою шею, тем временем все яростнее и яростнее двигаясь. Я старался расслабиться, но это скольжение внутри не давало забыть о себе. Когда я уже начал жалобно поскуливать, мужчина впился ногтями в мои бедра и, насадив на себя поглубже, излился в меня. Мои волосы резко отпустили и вышли из меня. Я же старался стоять на дрожащих ногах, по котором медленными горячими струйками стекала сперма, и это получалось у меня очень скверно. Вытерев свои руки о полотенце, Валентин подошел ко мне, резко отцепив от цепей, отчего я сразу упал ему под ноги. Свернувшись калачиком, пытаюсь пережить боль в спине, заднице и руках, но мне не дают спокойно лежать на полу. Получив легкий пинок в область ребер, я поднял глаза, полные обиды, на мужчину, а он, усмехнувшись, мне приказал: — Проваливай отсюда, грязная шлюха, — плюет рядом со мной и переступает через мое тело, словно через какой-то камень или бревно. — После того, как помоешься, придешь ко мне в комнату. Не помри, пока идти будешь. Он ушел, хлопнув дверью так, что я вздрогнул. На глазах навернулись слезы, но я упрямо их сдерживал, пытаясь подняться или хотя бы отползти к стенке, с помощью которой у меня, возможно, получится встать на ноги. Кое-как встав, я направился по стеночке к двери, моля все высшие силы, чтобы они помогли мне пережить этот ад, эти муки и страдания. Шажок за шажком я продвигался к ванной, но вдруг на ровном месте, даже облокачиваясь о стену, упал на ободранные колени. На этом меня прорвало, и я разрыдался, размазывая по щекам горячие слезы, вперемешку с кровью. На мой шум прибежал дежуривший Юра и, увидев меня в позе эмбриона, попытался взять на руки и отнести в ванную, но я так громко закричал из-за прикосновения к своей спине, что он испугался и чуть меня не выронил. Закрыв глаза на мои крики, Юра все же отнес меня в ванную и, усадив в ванну, быстро обмыл прохладной водой, хотя я кричал и пытался уклониться от струй воды, которые причиняли мне значительную боль. Я плакал от боли, когда мне пытались обработать кровоточащие раны, я убегал от Юры, чтобы он не касался и не тревожил алеющие полосы, я даже пару раз его ударил, хотя не скажу, что силы у меня многовато, когда он загонял меня в угол и подходил ко мне чуть ли не вплотную. В итоге я добился грубой силы: меня схватили за волосы, поставили перед зеркалом и начали поливать порезы перекисью, отчего меня выгибало, и отчего я пытался уйти, по-разному изгибаясь. Я стоял в углу, прижимаясь израненной спиной и задницей к холодной плитке, и смотрел из-под челки на Юру. Он что-то искал в шкафчике над ванной, а когда нашел, и я увидел труды его поисков, то сжался и завыл. Я медленно сполз на пол по стене и обхватил руками свои ноги, спрятав лицо в коленях. Когда моих плеч коснулась рука, я вздрогнул, но голову не поднял. — Давай быстрее покончим с этим, и я оставлю тебя в покое, — я поднял голову и взглянул на мужчину. Тот приободряющее улыбнулся, а я, глубоко вздохнув, позволил себя поднять. Далее последовала не самая приятная процедура, которую я, с красными щеками, все же пережил. Меня после нее оставили на недолго одного, и я, сев, сморщившись, на табуретку с ногами, замер, смотря на свое отражение в зеркале. За пару дней из человека меня превратили в дикое пугливое животное, которое вздрагивает и ищет укрытие от каждого шороха. С волосами не пойми что, глаза краснющие, губы все искусаны — образ несчастного заложника. Я положил голову на ноги, прислонившись ухом к коленям, и смотрел в свои глаза, потерявшие азартный блеск и непоколебимость. Юра застал меня в этой позе и, тихо закрыв за собой дверь, подошел ко мне с кружкой, из которой поднимался медленный горячий пар. Взяв в руки горячую кружку, которая моментом обожгла мои руки, на что я не обратил внимание, я выпил залпом то, что мне предложили. Горячий напиток приятным теплом прошел по горлу, согревая, и опустился в желудок. — Что тебе сказал Валентин? — спрашивает мужчина, стоя за моей спиной. — После того, как помоюсь, сразу идти к нему, — отвечаю, слезая с табуретки и вставая. Подхожу к раковине и начинаю мыть руки, в попытке растянуть время. — Лучше не пренебрегать его словам, ты сам знаешь, — говорит и, развернувшись, уходит. Фыркаю, но выключаю воду, облокачиваясь руками о раковину, и всматриваюсь в свое лицо. Одной рукой медленно провожу по покрасневшей щеке, находя в этом моменте что-то особенное. А что если я сбегу? Вдруг у меня получится? Сбежать, то может и сбегу, а что дальше делать? Там же снег, холод, а я пойду, в чем мать родила, по лесу, в поисках дороги или, хотя бы, деревни? Не думаю, что-то по близости есть деревня да и домик, вроде бы, находиться в глубине леса, так что тут до дороги, как до китайской границы. Не смотря на это, сбежать все равно хочется. Хочется быть подальше от Валентина, от его насилия и от его грязных извратных штучек, которыми он любит меня помучить до такого состояния, что я нахожусь между обмороком и явью. Собравшись с силами и глубоко вздохнув, выхожу из ванной и, оглядевшись, иду в направлении черного выхода. Он как раз недалеко от гостиной, в которой меня приняли с радостью в первый день. Комната Валентина находиться же на втором этаже, и я очень надеюсь, что он в комнате, ибо если я его встречу, то мне мало не покажется. Медленно и тихо, шаг за шагом, иду к черному выходу, иногда натыкаясь на охранников. Первого я встретил недалеко от ванной, и мне пришлось очень быстро прятаться, залетев в одну и комнат и спрятавшись за большим раскидистым растением. Мне повезло, ибо мужчине что-то почудилось, он заглянул в эту комнату, но, никого не обнаружив, пожал плечами и вышел. Я же, глубоко вдохнув, пытаясь унять громко стучащее сердце, вылез из угла, зацепившись волосами за растение. Несколько дорогих секунд было потрачено на то, что я выпутывал свои пряди из ловушки шипов на маленьких веточках. В итоге оставив волосы на этом злосчастном кустарнике, я удрал из этой комнаты, быстро передвигаясь по коридору дальше. Не понимаю я совсем, зачем в этом доме есть охрана. Валентин думает, что я сбегу или это охрана для того, чтобы в непредвиденных обстоятельствах охранять любимого господина? Скорее всего второй вариант больше всего похож на правду, ибо для моего контроля нужно максимум трое человек. Не такой уж я сильный, чтобы со мной не смогли справиться эти трое человек. Спрятавшись еще от четверых охранников, я чуть не попался на глаза пятому, но тот, наверно, от природы невнимательный или же слепой, раз не заметил меня. А может мне попросту повезло, не знаю. Оказавшись возле заветной двери, я дернул ее, но она не поддалась. А на что я еще надеялся? Я пнул дверь, рыча сквозь зубы и не замечая боли в ноге, и развернулся, сталкиваясь нос с носом с Валентином. От испуга я вжался в дверь и затравленно заглянул в его глаза, в которых не было ни одной положительной эмоции — лишь ярость. — Куда это ты собрался? — говорит, не сдерживая в голосе порыкивание, и, не услышав от меня ответа, ударяет меня так, что падаю на пол возле стены. Берусь за щеку и раскаянным взглядом провинившегося животного смотрю на него, начиная дрожать с каждым его шагом к себе все сильнее и сильнее. Вот зачем я это сделал? Свободы захотел? Теперь из-за этого мимолетного желания придется терпеть издевательства над собой. Я уже чувствую, как меня будут бить без жалости и трахать, трахать, трахать без смазки, без растяжки и без всяких нежностей. Будут трахать грубо, жестоко и зверски, без прелюдий, словно животное. Когда он остановился передо мной, то схватил как всегда за волосы и потащил в ближайшую комнату, которой, к несчастью, оказалась гостиной. Кинув меня на пол, он со всей мощи пнул меня по ногам, как он выразился, чтобы я спокойно ходить не смог, а потом, достав ремень из брюк, замахнувшись, прямо бляшкой ударил по бедру. — Сбежать решила, сучка? — снова хватает за волосы, и ставит на ноги, ударяя ладонью по покрасневшей щеке. — Я не слышу тебя! — от этого резкого высокого голоса, я зажмуриваюсь, выдавливая хриплое: — Да. — В глаза мне смотри, падла, — встряхивает меня, и я приоткрываю глаза. Его глаза просто мечут молнии, и я понимаю, что лучше сейчас вести себя покладисто и послушно, ведь такой порог ярости мне еще не известен. И вот сейчас я не уверен, сможет ли он остановиться, если начнет меня бить, ведь если он начнет, то может и убить меня, даже не заметив этого. Да и не заступиться за меня никто, я здесь никого не знаю, как и меня никто не знает. Все относят ко мне, как к украденной подстилке и даже не думают обращаться со мной по-человечески. Зачем? Я же создан для того, чтобы меня трахали и били, для другого я не годен. Валентин долго смотрел на мое лицо, полное раскаяния и боли от сильной хватки в волосах, а потом небрежным движением кинул меня на бильярдный стол, тыкнув моим лицом в гладкую поверхность стола. Я перевернул голову набок, давая себе доступ к кислороду, и заметил в дверях охранников. Их там собралось штук десять, не меньше, и все они смотрели, как сейчас меня будут наказывать за непослушание, даже не пытаясь мне помочь? А зачем, собственно? Чтобы на них тоже потом обрушился гнев Валентина? Не думаю, что они хотят оказаться в моей шкуре, поэтому им сейчас выгоднее и, наверно, веселее смотреть за моими мучениями. Среди этой толпы я увидел бледного Юру, который посмотрел мне в глаза и взглядом спросил: «Зачем?» Я же улыбнулся ему уголком губ, прикрывая глаза и готовясь к всеобщему позору, после которого меня вряд ли оставят в покое охранники. На каждом углу буду слышать различные смешки и неприятные обзывательства в свой адрес. Впрочем, я сам это заслужил и не время жаловаться на то, в чем сам виноват. Я без писков, скулежа и завываний выдержал два десятка ударов, а может и больше. Сильно закусив губу и прибавив себе боли, я терпел, лил слезы, но терпел до последнего, не проронив ни звука, чтобы не опозориться перед другими. Поздновато, конечно, строить из себя непоколебимого героя, которому на все эти издевательства и мучения наплевать, но все же не хотелось выставлять себя слабой чувствительной шлюшкой, которая каждое свое наказание оплакивает горячими крупными слезами и криками, полными мольбы о помощи. Хотя… Я же только что описал себя, да? Кричал и плакал я только в присутствии Валентина и только он видит все мои слабые стороны, продолжая давить на них со всей силы, но я продолжал сопротивляться этому безудержному напору. Конечно, не хочется показывать себя слабым и беспомощным в присутствии врага, но он сам вытаскивает щипцами эти мои слабые стороны и наслаждается моей полной открытостью и уязвимостью. Закричал я только тогда, когда в мой итак истерзанный за сегодня проход вошел агрегат мужчины. Я захлебнулся в протяжном то ли полу-стоне, то ли в полу-крике, и распахнул от ощущений глаза, когда одновременно с вторжением в мое тело, он провел с нажимом по больной спине. Неосознанно я заскреб ногтями по поверхности стола от боли, перемешивающийся с проклятым наслаждением. Как наркотик может работать в такое время, когда я на пороге обморока? Как он вообще работает, когда мне настолько больно, что мышцы сводит так, что кажется сейчас откажутся все конечности. Боль, насилие и грешное наслаждение, которое я попросту не должен испытывать. Как я могу наслаждаться, когда у меня все болит, ноет, а душа расползается по швам на маленькие кусочки? Чертов наркотик, чертов Валентин, чертова жизнь! Когда же я наконец умру, забывшись тревожным сном? Когда усну и не проснусь, поставив этого проклятого ублюдка в безвыходное положение? Или же мне предначертано пережить все эти страдания, выпавшие на мое бедную душу, а потом жить счастливо? Валентин схватил меня за плечи, резко перевернул, раздвинув мои ноги так, что я лишь поморщился от боли. Войдя в меня, он сжал мое горло, отчего я подавился воздухом и схватил руками его руку. Он надавил мне на кадык, и я почувствовал, как путь к воздуху резко перекрыло. Чувство наслаждения ниже пояса стало более ярким, и я, подчинившись ему, глухо застонал. Ходя по острому лезвию ножа, я не задумываясь ни о чем, отдался в плен этому приятному чувству, в плен Валентину. Вторая разрядка за день стала для меня не менее ослепительной и сладкой. Я выгнулся, наплевав на то, что кислорода моему организму недостаточно, и я уже задыхаюсь. Горячая сперма легла на мой живот и даже долетела до лица, но я не обратил внимание. Отрезвил меня звук аплодисментов, свист и грязные шуточки в мою сторону. Я хотел повернуть голову в ту сторону, но Валентин схватил меня за щеки и наклонился ко мне, обдавая мои губы горячим дыханием. — Ты знаешь, что моего терпения на долго не хватит такими темпами. Когда ты перейдешь позволенную черту, то я тебя пущу по кругу. Каждый из них, — поворачивает мое лицо в сторону входной двери, где расположились эти бессовестные ублюдки, — будет трахать тебя. Если тебе не нравится трахаться только со мной, то тебя возьмут все, по очереди, и тогда, не думаю, что тебе будет лучше. Ты станешь самой настоящей шлюхой и захочешь в ближайшее время совершить суицид, но у тебя не получится это сделать, ведь я позабочусь о том, чтобы ты пережил все круги моего ада. Все эти слова были сопровождены толчками, а потом меня грубо сдернули со стола и, поставив на колени, кончили на лицо, показывая мне на мое место в этом доме. Я опустил голову, понимая, что сопротивляться сейчас бесполезно, и ждал, что со мной сделают дальше. Просидев на коленях где-то минуту, может больше, я подумал, что это конец моему наказанию, но, как оказалось, я ошибся. Валентин, поразмыслив, взял меня за руку, чуть выше локтя, и резко поставив на колени, повел вон из гостиной. Отведя меня к той самой двери, он достал ключи и, открыв ее, толкнул меня. Я от неожиданности заплелся в своих ногах и упал в снег, встав на коленях в очень пикантную позу. От резкой перемены температуры у меня заболела голова, но я заставил поднять свое тело и вопросительно уставиться на Валентина. — Что стоишь? Ты же вроде сбежать хотел, нет? Вот, я предоставляю тебе возможность, — хлопает дверью и закрывает его на замок. Я испуганно заозирался по сторонам, но передо мной был лишь лес и одинокий домик среди лысых деревьев. Зачем я вообще затеял это? Если меня сюда как-то привезли, то, значит, тут есть где-то заезд, а по нему я, возможно, смогу выбраться хотя бы на дорогу, где можно поймать попутку. Хотя остановиться ли хоть одна машина перед голым, побитым и со спермой на лице парнем? Скорее всего люди попросту побрезгают и проедут мимо, не найдя в своем сердце ни капли сострадания. Обойдя дом, я нашел следы от шин машины и пошел по ним. Тело с каждом секундой становилось все труднее и труднее передвигать от холода: ноги и руки начали потихоньку коченеть. Особенно ступни, которые уже покраснели и которых я практически не чувствую. Обхватив себя руками, медленно бреду по дороге и понимаю, что точно не спасусь. Все эти попытки изначально обречены на крах, а я еще пытаюсь что-то сделать. Если и продолжу пытаться сопротивляться, не подчиняться и раздражать Валентина, то долго не проживу. Недавно я хотел умереть, а вот сейчас, оказавшись на холоде, среди одного снега, который, возможно, станет моей могилой, я хочу отчаянно жить. Неужели моя гордость, которую уже попросту все залили грязью и истоптали, до сих пор не сломлена. Меня насилуют, меня бьют, меня видели уже со всех сторон, и неужели моя гордость до сих пор пытается себя как-то защитить? Это не возможно, это не реально, у меня уже нет гордости. А тот самый упрямый кусочек, оставшийся от нее, лишь мешает мне, причиняя одну лишь боль. Что будет если я резко прекращу сопротивляться? Со мной перестанут так грубо обращаться, перестанут бить ни за что, насиловать, связывая мои руки и подвешивая мое тело, наслаждаясь моей беспомощностью и уязвимостью? Может все кардинально перемениться, когда я назову Валентина «Господином», полностью отказавшись от прежнего себя и став его верной собачкой? Я уже впал в немилость и не думаю, что обращение ко мне хоть как-то поменяются. Я как был для него подзаборной шафкой, так ей и останусь, и ничто не изменит этого, даже абсолютная верность и послушание. Слезы на ресницах замерзли и мне стало очень трудно моргать, а снег тем временем все норовил попасть мне в глаза. Сперма тоже замерзла, и когда я попробовал ее отодрать, то понял, что это безрезультатно, ибо это, во-первых, больно, а во-вторых, она еще прилипла и к волосам. Ветер усилился, как и снег, но я продолжал идти, сопротивляясь ему. Резкая перемена ветра покачнула меня и я, не удержавшись, упал в снег, подняв небольшое облачко снежинок, которые потом упали на меня. Всхлипнув оттого, что мне было никак не подняться, а руки перестали меня слушаться, я попытался сжаться посильнее, чтобы сохранить тепло, но это далось мне с большим усилием. Я лежал и смотрел на небо грустным взглядом, думая о том, чем сейчас занимается Даня. Думает ли он о мне? Тоскует ли он по мне, как я по нему? Пытается искать или же забил на меня, найдя кого-нибудь другого? А может пора выкинуть его из головы? Забыть, как страшный сон и больше не вспоминать? Остаться подле Валентина и быть ему послушным страстным любовником, перестав надеяться на то, что за мной приедут и что меня спасут из зубастой пасти этого мужчины? Вроде это самый разумный выход из ситуации, но мое наивное сердце до сих пор трепещет от воспоминаний: от нежного секса, от тех незначительных ссор, от душераздирающих поцелуев и заботы. Так хочется вернуться в прошлое, избежать того, из-за чего я оказался сделать, но, увы, нельзя повернуть время назад и мне остается лишь лежать на холодном снегу и вспоминать о тех моментах, от которых щемит сердце. Резко подул ветер и ветка ели, которая была на моей головой, покачнулась, а весь снег с нее стал падать на меня. Я зажмурился и отвернул голову, чувствуя легкий удар, после чего выпал из реальности.