Метаморфозы

Пустыня. Холодная, одинокая, не имеющая конца. Она сковала сердце осиротевшего путника, чёрный плащ которого ничуть не согревал. Он не останавливался, он делал шаг за шагом, сбиваемый ветром, он двигался вперёд, переступая сугроб за сугробом, добиваясь своей цели... - Сын! Нам пора! Я резко захлопнул крышку фортепиано. Похоже, что я слишком увлёкся фантазиями, перебирая клавиши одну за другой, как тот путник преодолевал сугробы.. Я в последний раз окинул взглядом эту комнату. Солнечны лучи, по-прежнему пробиваясь сквозь стекло, освещали пылинки на комоде и письменном столе . Воздух, как всегда пахнущий потрёпанными книгами, чернилами, и... этот постоянный оттенок в веренице запахов этой комнаты — тяжёлый, суховатый запах свежевыстиранного белья. На полках серванта всё так же стояли всё те же вещи: одна полка занята великолепной коллекцией резных трубок и жестяной баночкой табака наивысшего сорта, который постоянно обновлялся в этой баночке с узорной крышкой. Дед не признавал сигар, и курил только лишь трубку. На другой полке находилась известная шкатулка, украшенная узорами и надписями на языке древних рун (были это руны или нет, мне нравилось называть эти надписи «языком древних рун), в которой хранились детские находки и забавы дедушки... Ну что же ты так долго? Хелен Фордер, урождённая Гольцвах, стояла на пороге комнаты. Как же я мог не заметить, как прекрасны её глаза? Мне стало так жаль, что их скрывает чёрная вуаль... Но даже вуаль не могла скрыть того, что её глаза только что роняли десятки слёз.. Нам пора, дорогой... Мама положила руку мне на плечо и направила к двери. Я оглянулся, чтобы посмотреть на деда в последний раз — на деда, глядящего на меня с портрета. *** «Губерт Гольцвах (1831-1905 гг) И в свете Божием, и мраке Мы будем в памяти хранить Твой лик светлейший и любимый...» Она молча перечитывала эту надпись десятки раз, будто искала скрытый смысл в этих словах. Она была неподвижна, подобно камню, на котором была выгравирована надпись, зачаровавшая ее взгляд. Я не решился пустить свои слезы на волю, потому что уже заметил судорожное дрожание ее тонких губ, и если я сделаю это, моя мать разразится жуткими рыданиями. Конечно, она в любом случае бы так поступила, но я хотел отложить этот раздирающий мою душу момент на столько, на сколько можно было его отложить. Уж слишком много слёз она пролила в своей жизни. Никогда раньше Хелен Фордер не казалась мне столь слабой и беззащитной... Меня одолевало желание защитить её от всего на свете и от всех на свете — я чувствовал себя единственным, на кого она могла положиться. - Почему он не приехал, мам?, - я нарушил тишину. - У Руаля дела, ты же знаешь, дорогой, - тихим, хрипловатым голосом промолвили сухие губы. Какие дела могут быть ему важнее тебя? - Не задавай глупых вопросов! Я уверена, у него были причины! - вспыхнула она. Господи, ну почему эта прекрасная вдова выбрала того человека, который не может быть рядом, когда его присутствие так ей необходимо? По щекам мамы градом хлынули слезы. Из-за холодного ветра, влажные полоски на лице от слез становились словно ледяными. С душераздирающим криком пришел невидимый нож, будто ранивший ей ноги — столь резко она упала на колени. Её голова преклонилась к надгробной плите. Теперь она как и всегда беззвучно рыдала, будто и не кричала вовсе. Я спешно обнял мать за плечи, и, не в силах уже сердиться, она обняла своего четырнадцатилетнего сына так крепко, как только могла — но я этого даже не почувствовал, она была слишком хрупкой... Просто чересчур.