Ein jeder Engel ist scherecklish Каждый ангел ужасен Райнер Мария Рильке
Сегодня она вдруг поняла, что не может вспомнить ни одной метели, вьюги или пурги. Вообще ни одной. Ни разу зима не заглядывала в эти края, до верху усыпанные любезно созданным ею самой снегом, не пыталась расставить здесь свои порядки. От этого, почему-то, все вокруг кажется каким-то бутафорным, поддельным, ненастоящим, как плохие декорации или миниатюры из книжки про Снежную Королеву. И еще раз: здесь не было ни одной подлинной метели — только ее затянувшиеся истерики и дурное настроение. Холод ледяных перил проходит мимо ее бледных пальцев, не касаясь и не жаля; она чувствует, она ощущает кожей: что-то должно произойти. Эльза Эренделл никогда не обладала даром провидения, не пыталась предугадать будущее, но сейчас она уже практически знает, что случится нечто необыкновенное, из ряда вон особенное. Из-за стоящей рядом горы медленно и вальяжно ползет грузная туча, едва отражаясь в непроницаемо-черной, неприкрытой кромкой льда воде настоящего (тут есть хоть что-нибудь настоящее?) озера. С неба падают, медленно кружась, хрупкие скупые снежинки, и это точно не ее рук дело.***
И черкнул в альбом: «Ne mentez jamais! Никогда не лгите! Napoleon, votre ami sincere Наполеон, ваш искренний друг*» Такой совет и в такую минуту, согласитесь, князь! Ф.М. Достоевский «Идиот»
Этот день настолько обычный, что она даже не сразу вспоминает, что это день ее свадьбы. Она все еще не снимает и не собирается снимать кольца, что привычно и легко давит ложбинку под ключицами — еще чего. Адам Макинтош берет испорченный товар, так пусть и наблюдает эту бирку, эту отметину принадлежности. Как там? Венчается раба Божья? Вот уж воистину раба, несите сюда самые модные во Франции ошейники! Свет упрямо бьется сквозь толщу стекла, а за окном цветет что-то приятное и пьянящее. Это раннее-раннее утро, раз ее еще не зовут принаряжаться в красивые оборки — у нее и так самое лучше приданное (шотландский престол), к чему эта мишура, Мериду возьмут слепой, глухой, изуродованной, покалеченной, испробованной другим. И где она берет эти силы для смирения? Даже не пусто — легко. Видать, крест это ее такой (никогда фаталисткой не была, судьбу свою все в себе найти пыталась) — отдаваться взамен на процветание и благополучие державы, соединять концы рваного полотна, отвечать за кровь Дунброхов и грехи Элинор. Когда Мерида пошла вслед за Королем Воздуха, ее увенчали славой и почетом; теперь ее поступок вряд ли будет оценим. Есть время сеять драконьи зубы, разбрасывать камни. А есть время их собирать.***
Пикник — Вплети меня в свое кружево И он появляется. Удивительнее всех чудес, особеннее всех диковинок, страшнее всех проклятий. Он весь — хаос с головы до пят, разрушение; он мог бы снести ее ледяной замок под корень, расплавив или методично уничтожив каждый холодный кристаллик (и то поступил бы милосерднее). Милосердие. Был ли он добр, был ли зол, и имеет ли хоть кто право мерить его земными мерками, подбирать хоть какие-то описания. Он просто был. И, наверное, будет всегда. А каждый, кто с ним встретился, — заклейменный, отмеченный. Он — черта, делящая все на «до» и «после» (если после него хоть что-нибудь останется). — Зачем ты приходила? Его голос режет пустоту замка, как ножом, своей бесконечной усталостью и болью. — Посмотреть, как ты разрушаешь себя. Эльза ловит себя на том, что как-то слишком нервно и человечно мнет в пальцах ткань платья. Черного платья. Не темно-синего, не сгущено-бордового, а именно глубокого черного — какого цвета и в природе не существует. По спине вьется тонкое замысловатое кружево, тонкие паучьи нити которого скреплены сферами жемчужин, подол струится стальными волнами до ледяного пола, агатовая вдовья сетка венчает белокурые волосы. — И по этому поводу ты нарядилась в траур? — в нотках его голоса слышится что-то ленивое, сонное, словно его разбудили, и он не очень рад этому. Эльза вдруг вспоминает густую дымную поволоку комнаты с застоявшимся пьянящим запахом мака, и ей внезапно становится не по себе. Король Воздуха и в привычном состоянии внушает первозданный ужас, так что говорить о Фросте, потерявшем контроль. Ожидание чего-то, ломающее ребра в груди с самого утра, внезапно взрывается миллиардами пороховых пушек. Все, что с ней могло случиться, уже произошло. Все самое страшное и прекрасное. — Скорблю по самой себе. Эльза вдова (причем, определенно какая-то паучья) и мертвец заранее. Желание вплести его тонкими и липкими нитями паутины в кружево своего платья обжигает сознание и в своей безграничной силе становится чем-то осязаемым, отдельным, самостоятельным. Он, она и ее безумие. — И своей гордости, — едко, но отстраненно подмечает Джек. Эльза слушает только его голос, не силясь обернуться и посмотреть, удивленно подмечая, что у него либо титанические нервы, либо та крайняя точка отчаянья, когда способности остро чувствовать просто нет. — Где твой Кай? — не к месту и глупо спрашивает Король Воздуха, словно за этим и приходил. — Я его съела, — условно честно и как будто повинно проговаривает она, глубже вжимая голову в плечи. Черная вдова чертова. Его смех раскатистым громом проносится по комнате, вызывая почти утробный ужас самого первого и главного человеческого инстинкта. Эльза стоит на месте, почти до боли сомкнув глаза, когда каждая ее мысль вертится вокруг слова «беги». — Я даже не буду спрашивать, как ты пробралась ко мне в замок… — бесконечно устало проговаривает Фрост; Эльзе думается, что он, верно, видит трясущуюся дрожь ее пальцев. — Лучше скажи, зачем ты пригвоздила рисунок к шкафу? Она медленно-медленно, буквально вынуждая себя двигаться, поворачивается лицом к нему. О боже. Он стоит довольно далеко от нее, но даже с этого расстояния Эльзу накрывает лавиной боли и отчаянья. Король Воздуха облачен в черные (в тон платью) штаны с металлической острой пряжкой на ремне, на абсолютно обнаженных плечах виснет тяжелая плотная ткань длинного халата, серебристые узоры которого оттеняют его волосы и повторяют карту этой Вселенной; бледность кожи, обтянутой вокруг неприкрытых ребер, отдает чем-то мертвецки голубым. Он по-человечьи и уязвимо бос, а голову (до чего иронично) покрывает венок, сплетенный из ярко-зеленого лавра и остро жалящего терновника. Этим венчают полубогов и гениев, а Фрост переплюнул их всех.***
Вокруг нее суетится несколько девочек, постепенно сливаясь в единое многорукое вездесущее чудовище. Впереди — огромное зеркало в полный рост, открывающее дверь в иной мир, где Мерида Дунброх, возможно, совсем не принцесса. Какая-то девчушка медленно и осторожно ведет толстым гребнем по спутанным рыжим локонам, ее звонкий и почти детский голос медленно разливается по комнате: — Время быстрая река… Мерида не отрывает лазурных глаз от зеркальной глади, подмечая здоровый блеск лица, румяность ланит, но абсолютно себя не узнавая. — Никого не обойдет… А помнит, казалось, до каждой черточки: как жить хотелось свободно, как где-то под кожей пламя вздымалось и опаляло, как он смотрел пронзающе, выжигающе, уничтожающе. И голос. «Себе хотя бы не лги». Что у нее есть теперь? — Ждет невеста жениха… Гребень мягко скользит меж послушных волос; Мерида вся — эти волосы, до последней капли кроткая и бессилая, смиренная. Пора бы ей уже научиться отличать зло от добра, грешное от праведного, но получается откровенно паршиво, потому что ни того, ни другого не существует, любые правила и определения сожжены под иссиня-черным взглядом. — Ждет, как часа своего… Платье у нее белое, какое-то совсем неестественно белое, как будто даже светящееся изнутри. Мериде так неоправданно сильно хочется, чтоб какой-нибудь умник замарал подол ее шлейфа или, как в лучших шотландских традициях, облил помоями. И грязь тогда будет медленно стекать по шелковистой ткани, пока она не спеша прошествует к алтарю, будто обнаженная или обличенная во всех грехах сразу. Но платье и ее репутация останутся чистыми; кровь Дунброх не вымоет ни одна вода мира. — В белый цвет облачена… Из кудрявых непослушных волос рыжими змеями вьются тугие косы, чужие руки вплетают в пряди ветки цветов: нежную лаванду, чтобы достаток был в доме (улыбкой больно сводит скулы), броскую мать-и-мачуху, чтобы муж любил (смешно до чертиков), полу-ядовитый аконит, чтобы ничего худого в доме не приключалось (все самое худшее давно уже произошло). — Точно в саване стоит… Она полностью опустошенная, выпитая другим, и сейчас они украшают полый внутри сосуд. И даже умирать не надо, потому что за смертью вполне возможно идет рай или ад, или царство Аиодово (Мерида умудряется испробовать все три понемногу). А после него ничего не остается. Только пепел и прах. — На покой обречена… « — Когда ты меня отпустишь? — Когда ты самого того захочешь» Существует такая категория людей, которым изначально дают право на все, кроме выбора; существует такая категория людей, которые прикрывают собственные пороки чужими жизнями и сами верят в свою ложь. А если все перемешать вместе, то получатся члены королевской семьи. — Свадьбы колокол звенит… Только себе, пожалуйста, прошу, не лги. — Ваше Высочество, нам пора в церковь. Мериде думается: как люди умудряются верить в бога, зная, что где-то на земле существует Джек Фрост.***
— Любовь тебе отдать? — Любовь!.. — Не будет этого! — За что?! — За то, что не люблю рабов. Роберт Рождественский
Эльза не сразу понимает: это ее голова кружится или стены замка действительно начинают трястись, а ледовый пол — исходить трещинами в такт каждого его шага (Фрост ступает медленно-медленно, а все остальное ей только чудится). — Я сам не знал, что умею рисовать… — бессвязно бормочет он будто бы в воздух, абсолютно точно не обращаясь к ней. — Что ты вообще не умеешь? — Эльза и сама не знает, откуда в ней столько не выстраданной горечи, не выплаканного отчаянья и боли. — Жить по-человечьи. Джек стоит чуть дальше, чем на расстоянии вытянутой руки: так, чтоб ни достать, ни прикоснуться. С его плеч медленно сползает халат, словно какие-то невидимые руки услужливо стаскивают его. Каждая клеточка Короля Воздуха — чистейшая эссенция яда, он сам — дурман и опиум. Его обнаженность затуманивает разум и заставляет забыть о том, что когда-то она умела дышать, жить, существовать. Он надвигается неотвратимо, как ураган, как смерть, как бездна — так, что не убежать, не скрыться. Вспышка ярости — внезапная и резкая: Джек одним движением срывает с себя венок. — Я скорее полубог, да? — какая-то абсолютно неуловимая дрожь перекатывается в нотках его голоса. — Флер поняла меня сразу, разгадала и прочла, как детскую сказочку на ночь. Поняла каждый мой шаг, каждую мою мысль… Слова ускоряются, падают и разбиваются, крошась о лед, вечную мерзлоту. Эльза опустошена, как глупая кукла, но куклы не умеют так отчаянно и больно стремиться к живому, не чувствуют бесконечной горечи чужих глаз и не пьют эту горечь до дна, не захлебываются ею. — Почему я не женился на ней, это было бы правильно… — Ты любишь ее. Вот где-то тут ей стоит расплакаться, зареветь навзрыд, но Эльза стойко стоит на месте, словно привязанная, пригвожденная. И правда — острая, как жало, как кончик швейной иглы, но ее никуда не денешь, не заморозишь, не избавишься. Джек по-звериному склоняет голову на бок; она смотрит так пристально, что различает, как шевелятся крылышки переносиц его носа. — Люблю? — с недоверием переспрашивает он. Это слово звучит оглушительно, безбожно, кощунственно, восьмым грехом из семи библейских и первым из человеческих. — Да что же вы все находите в этом? Его голос срывается на крик, и Джек наконец отворачивается от Эльзы — острый рыбий крючок, поддевающий ее внутренности, чуть ослабевает. — Любовь, дьявол ее раздери, ты понимаешь, что это такое? — он почти кричит это, скорее восклицает с неподдельным любопытством и требует, бесконечно требует от нее ответа. — Я — нет! Я никогда не любил и вряд ли был любим сам… Последние слова вызывают приступ какой-то короткой истерики. — В какой книге мне нужно прочитать про любовь, чтобы я понял хоть что-нибудь! Он внезапно поворачивается к ней; Эльза ощущает себя до одури обнаженной, уязвимой: дотронься — на теле ожог проступит. — Ты-ы-ы… — шумно выдыхает озарением. Джек тянет к ней руки, маниакально впиваясь взглядом. — Ты-ы-ы… Длинные теплые (почему, боже, теплые?) пальцы аккуратно берут ее лицо, Фрост заставляет ее тянуться на носочках все ближе. — Ты-ы-ы… — кажется, на его губах улыбка. — Ты ведь любишь меня. Расскажи. Эльза жмурит глаза, ластясь, отворовывая чужие прикосновения, не силясь сказать ни слова, потому что об этом вслух не говорят — это что-то неописуемое, восторженное, запредельное. — Если бы… если бы я любил Мериду… — медленно тянет Фрост, сильнее сжимая ее голову, запутываясь пальцами в волосах, чуть оттягивая вниз. — Я бы, наверное, всеми способами заставил ее остаться со мной. Любое упоминание о ней, казалось, должно было Короля Воздуха просто уничтожить, но дальше просто не куда. Без Мериды Джек подыхает. И опиум, сладчайший дурман, пахнет вовсе не маком, а проклятыми лесными ягодами. — Я бы… — его голос становится тише и ниже, он уже почти шепчет, руками заставляя голову Эльзы запрокинуться. — Опоил ее, стер бы память, обманул бы… Джек тянет ее за волосы почти болезненно, но она терпит, сцепив зубы терпит, пока он обводит ее голову по кругу, неприятно хрустя шейными позвонками, грозясь переломать хрупкую кость. Дыхание дрожит аккурат возле ее кожи, и это окупает любую муку. Ей хочется задать вопрос: «Как можно любить до такой боли?», Джек ведь определенно в этом мастак, но вот ответа у него, почему-то, нет. — Я бы мог поступить, как ты, притворившись тем, кого любит она… — вкрадчиво и мучительно продолжает Фрост, фиксируя глаза Эльзы напротив своих. — Скажи: ты бы ведь лучше убила меня, но не отдала ей? Он притягивает ее лицо ближе, опаляя, обжигая дыханием, и именно в эту секунду она больше всего хочет умереть сразу, а не постепенно сходить с ума, и уж точно не шептать сейчас так отчаянно в самые губы: — Да… Джек опускает руки так внезапно, что Эльза не успевает среагировать. И, теряя единственную точку опоры, с размаху падает на колени. Фрост сглатывает премерзкий ком в горле, потому что любая мысль проткнута единым образом, видением другой. Боже, он и не знал, что Мерида впиталась в него намертво, поселилась под кожей так, что если вырвать, то только с мясом, да и все равно — не вытравить, не выжечь. Потому что он не умеет по-человечьи. Он умеет только огонь и лед, жар и холод, умирать и***
Когда Мерида идет к церкви, ее до ужаса веселит одна-единственная мысль: их с Макинтошем венчают в мае. А, как известно, те, кто женятся в мае, век будут маяться друг с другом. Более того: по пути к церкви она еще и путается в длинном подоле своего платья, пачкая белую ткань грязью. Принцессе приходит в голову, что так и надо, и вообще не стоило надевать белое, раз уж она такая испорченная и падшая. Тугая шнуровка корсета больно стискивает ребра так, что дышать почти нечем, а на лопатках шрамы ноют почти ощутимо. Она шагает ни быстро, ни медленно, ведомая толпой из тех самых гостей бала — истовых грешников, которые омывают себя грязью для других. И в первый раз так отчаянно хочется сделать что-то бесстыдное, как любовь, или обезоруживающее: заорать, надрывая горло, швыряя им всем в лицо правду — такую чистую, как ключевая вода, и искреннюю, как кончик острого клинка. И чтобы не лгать хотя бы себе. Но Мерида уверенно шагает вперед, лишенная хоть какого-либо выбора, и мысль о том, что это ее долг даже как-то успокаивает. Она почти уверена, что ей чудится, определенно чудится иссиня-черный огонек у кустов сирени, цветки которой только-только начали пробиваться, пока темно-синее пламя не начинает ощутимо расширяться, расти. Толпа останавливается как по команде. Дунброх пронзает резкое дежавю: — Иди за синими огоньками. Самый большой из них — портал. — Куда я хотя бы попаду? Домой? Возможно, любовь все-таки оставляет право выбора. Так чего же ты ждешь? Выбирай. * — перевод это примечание автора, бишь моя вставка