Mrs. Robinson

      Я перечитывал записку множество раз на протяжении четырех дней, всматриваясь в каждую букву и следя за плавными линиями, которые слагались в буквы, которые слагались в слова, которые слагались с фразу. Вопросительный знак в конце был выполнен в форме причудливой завитушки. Один почерк мог бы очень и очень много сказать о его обладателе.       Все эти четыре дня я провел в сомнениях и раздумьях. Я провел их, бесцельно ходя по дому, закрывшись у себя в комнате и перечитывая свой старый учебник геометрии для девятого класса. Я провел их, сидя в темной пыльной комнате с задернутыми тяжелыми шторами, слушая шипение старого патефона. Я провел их, сидя на подоконнике и всматриваясь в этот чертов дом напротив. Я не провел их никак.       В последний вечер моих душевных скитаний я сидел у своего шкафа, окутанный печальными мыслями о том, что у меня не осталось одежды, что была бы мне впору и по росту. – Фрэнки, милый, помоги мне, пожалуйста, - услышал я голос тети. Быстро, буквально пулей, я метнулся в гостиную, где она сидела на диване, измеряя артериальное давление. – Иисусе, я ведь еще не совсем старуха, а давление, как у шестидесятилетней, которая страдает гипертонией, - попыталась весело усмехнуться Элизабет, но вместо этого у нее получилась улыбка Пьеро. И правда, экран тонометра светился багрово красным цветом, что было фоном для двух чисел: 140 и 38. – Поможешь мне подняться наверх, золотце? - она обратилась ко мне. – Конечно, - я протянул руку, чтобы Миссис Робинсон ухватилась за нее и встала.       Всю дорогу на второй этаж она проделала с закрытыми глазами. Она объяснила это тем, что у нее жутко кружится голова.       Когда за тетушкой закрылась дверь, я с облегчением вздохнул, садясь за стол на кухне. Словами не передать, как мне нравился этот стол. В нем было что-то особенное. Как и в окне на втором этаже, как и в подоконнике. Было что-то очень уютное домашнее. Это был такой большой грубый дубовый стол. Он не был покрыт лаком и не блестел на солнце. За ним было хорошо сидеть и слушать, как нарушает тишину биение настенных старых часов. Их маятник ходил из стороны в сторону, он приковывал к себе взгляд. Мысли в такие моменты уходили непередаваемо далеко. Но только не сегодня.       Я сделал себе какой-то чай и присел, глядя в кружку и наблюдая за чаинками, которые кружились в своем хаотичном танце. Я думал о Миссис Робинсон. Записка от Тайны ушла на второй план. Я думал о том, что ведь всего лишь тридцать пять. Тридцать пять. По всем правилам и законам юность заканчивается в тридцать лет. Еще пять лет назад она была юной. Не похоже на правду.       Я стал навещать ее три года назад. Ее дом был местом, где я мог спокойно делать уроки, сытно есть и спать. Ее дом был, есть и будет местом, где я получал, получаю и буду получать то, чего никто мне не давал ранее – заботу и любовь. Здесь я окутан этими теплыми чувствами. Я бы не променял их даже на разгадку Тайны.       Я думал о том, что тете всего лишь тридцать пять лет, а она уже не живет, а каким-то странным образом существует, питаясь за счет хороших воспоминаний, коих было немного.       Я стал навещать ее три года назад. Еще тогда, когда у нее был Мистер Робинсон и две маленьких Мисс Робинсон.       Я стал навещать ее три года назад, когда настало самое тяжелое для нее время. Когда все фотографии со стен в доме исчезли, а рамки на камине опустели. Там оставалось только две карточки – та, где Элизабет девчушка-первоклассница все с той же доброй улыбкой и та, где маленький я на руках у тети. Первую она оставила, как памятник ушедшему хорошему времени, а вторую потому, что она чрезмерно меня любила       Я взглянул на расписной циферблат часов. 8.34 после полудня. Не так уж и поздно. В школе учили, что по всем правилам приличия в гости можно ходить до девяти часов вечера.       Быстрым шагом я подошел к входной двери, остановившись лишь у нее и задумавшись о том, что это, пожалуй, не лучшая идея – оставлять тетю одну, когда та плохо себя чувствует.       Я чувствовал себя самым последним моральным уродом, доставая из кармана своей куртки сигареты и выходя на улицу, окунаясь в вечернюю прохладу и вдыхая воздух так, словно это был самый последний вдох в моей жизни.       Все окна дома Джерарда светились неествественно желтым цветом. Они были ярче любых фонарей и походили на гигантских светлячков. Они словно звали, манили к себе. Как я мог не повиноваться?       Медленно я пересек дорогу, ступил на противоположную сторону улицы, открыл низкую железную калитку. Под моими ногами захрустел гравий, пробуждая в голове великое множество неприятных воспоминаний. И, знаете ли, у меня неплохо получилось и подавить.       Про себя отмечая, насколько аккуратным был садик Джерарда, какими ровными линиями были посажены самые разные цветы, разложены камни, как гармонично смотрелась здесь небольшая беседка, я уже ступил на крыльцо его дома, замирая и оглядываясь по сторонам, чувствуя себя виноватым, усталым, но как никогда решительным и близким к чему-то особенному.       Я сжал руку в кулак и несколько раз ударил костяшками о белую дверь. Еще несколько раз. И еще. Ответа все не было и не было. Я методично, беспрерывно стучал на протяжении нескольких минут. То тише, то громче, переходя от крещендо до диминуэндо, и наоборот.       Я стучал, глядя куда-то в сторону и, кажется, уже забыв, зачем я сюда пришел. Я стучал, пока моя рука сама по себе не соскользнула на дверную ручку и не опустила ее вниз, открывая мне мир Тайны.