Нарезка

Он никогда не стучал. Да и какой кретин будет стучать в дверь собственной комнаты? То, что сучка завела себе дурацкую привычку торчать тут основную часть своего свободного времени, даже в его отсутствие – исключительно её сучкина проблема. Ему в награду были только её подпрыгивания, когда он распахивал дверь. Как сейчас. Ну какая идиотка будет переодеваться в чужой комнате, не заперев дверь? Ясно какая. Двухцветная. Доблестная леди-капитан, к её чести, подскочила не особо высоко, да и штаны натянуть уже успела. Теперь же таращилась на него, машинально прижав к груди ненадетую рубашку. - …Я тебе колокольчик прицеплю куда-нибудь, - выдала она наконец, переводя дыхание. - Валяй, твоё ж здоровье, - отозвался Епископ, ногой закрывая дверь и проходя в комнату, которую намертво застолбил за собой в «Хвосте Феникса» почти с момента своего прибытия в чёртову крепость. Правда, не учёл тогда, что всё, относящееся к Крепости, будет идти в комплекте с капитаном этой самой Крепости. Бросив на разобранную койку заплечный мешок, он растёр руки от зимнего холода, искоса глянул на такую удобно полуголую тёплую женщину. Фыркнул. Она даже прикрывалась не как нормальная девка. Те всё за титьки беспокоятся. Тут же рубашка была прижата ровнёхонько между ними. Пускай богатства-то было с кулачок, а ведь всё равно пялился. Природа знала, что делала, когда сиськи создавала. По форме – две идеальные мишени с сосками в центре; как тут не пялиться, если и мужской, и стрелковый инстинкты верх берут… Девка, проследив направление его взгляда, ухмыльнулась, чуть отворачиваясь – не слишком, чтобы не лишать его обзора совсем, но достаточно, чтобы вывести из поля зрения то, что закрывала рубашкой. Даже смешно. Во всём остальном стеснительности у неё было, что у уличной кошки, но вот свой шрам прятала как ненормальная. Даже в темноте, даже когда они трахались, она нет-нет, да обхватывала себя рукой поперёк торса так, чтобы заслонить старый рваный рубец. - Девять Кругов Ада, женщина, - проворчал следопыт, - я знаю, что он там. Всё Побережье Мечей знает, что он там. Даже твари с другого Плана в курсе. Тонкие губы сжались и вовсе в ниточку, чуть скривились в чём-то среднем между усмешкой и гримасой. - И что? – чуть ли не проворковала она, натягивая рубашку через голову. – Оставь девочке девочкины причуды. У девочек ведь не должно быть некрасивых шрамов. - Да мало ли, чего не должно, - фыркнул он. – У них и идиотских волос двухцветных не должно быть. И мозгов. Она многозначительно изогнула бровь, улыбка сменилась на ту, что часто заменяла ей крут задницей. - Ты аккуратней, следопыт, а то из тебя комплименты начинают сыпаться. Он смолчал. Мог бы добавить, что у девок ещё и грудь должна быть, но уж как получилось. Комплимент, так комплимент. Враньё, что за койку платят только шлюхам. Обычным бабам – тоже. Только платишь не деньгами, а тем, что иногда выбираешь, что говорить, а что – нет. Выбираешь, обращать внимание на шрам, или нет. А его, признаться честно, подбешивало. Не только потому, что сам был ходячим атласом всевозможных шрамов. Нет, тут всё понятно – его шрамы были за что-то, одни дорого ему стоили, другие дорого стоили кому-то ещё. Её шрам не значил ни хрена. Его ей просто вручили, когда она была ещё мелкой, так, на память о погибшей мамаше. Отметина захоронения чёртового осколка. За этот шрам ей всучили и всё остальное. А она его не зарабатывала, даже избежать не имела никакой возможности. Просто напоминание, что жизнь – дерьмо, и все причины и следствия в ней часто летят в топку. Ей бы им бравировать. Не скрывать. Это овцы пускай отводят взгляд, если их не устраивает, как иногда отводили взгляд от его рубцов, смотрели в правый глаз, чтобы не обращать внимания на старый порез, прошедший на волосок от левого. Она же стеснялась. Как будто кто-то когда-то сломал его женщину по этому пунктику. Это и раздражало. Он терпеть не мог, когда без его ведома трогали его вещи – а уж ломали и подавно. Ему-то нравилось. Кто знает, может, нравилось и потому, что мало кто кроме него этот шрам видел. Других у неё не было. В бою девка вертелась, как змея, поэтому если и получала ранения, то вскользь, те затягивались без следа. На таком безупречном фоне и про знаменитый шрам легко было забыть, если не видеть. Все эти ублюдки, солдаты да наёмники, которые сначала исходили дерьмом от осознания, что ими командует баба, но уже через каких-нибудь драных полчаса смотрели сочащимися гормонами глазами… Из-за её говора, её манеры себя держать, её гортанного смеха, от которого её прямо так, хохочущую, и хотелось разложить на ближайшем столе… Они не знали про шрам. Не знали, как он выглядит, как ощущается под пальцами, как ложится под язык, гладкий по сравнению с остальной фактурой кожи, без пор и едва различимого пушка, как застывший мазок смолы. А он знал. И чувствовал себя торговцем, который единственный в курсе, что предлагаемый товар на поверку с браком. Много в ней было такого, бракованного, о чём знал только он. Только вот продавать не собирался пока. Знать было достаточно. Знать и пользоваться. Поэтому когда она удобно подняла руки, заплетая в толстенную косу отросшие до поясницы волосы, он просто подошёл со спины и по-хозяйски сунул задубевшие на морозе руки ей под тунику, прижимая тёплую плоть к себе. Молча ухмыльнулся её шипению пополам с писком, тому, как она конвульсивно выгнула спину, стараясь отстраниться от ледяных металлических застёжек на его куртке - но этим лишь сильнее вжимаясь в холодные руки. Из его ловушек не выбираются. Оставив одну ладонь на животе, второй пробрался выше, к груди, по набухающей крупной гусиной коже, пока не нашёл его, проклятый. На ощупь – как выведенная наружу артерия, прямо от сердца. Это ему тоже, признаться, нравилось. Нравилось, как пульс её он чувствовал уже в шраме. Нравилось отбивать по нему пальцем различимый такт, давая понять, что учащающийся ритм от него не скроешь. Нравилось, что зарождающийся грудной смех под его рукой начинал вибрировать раньше, чем вырывался из её горла… Как сейчас.