Хэллоуин, 1964

— Вы доктор? — она взяла со дна бокала вишню, испачканную в сливках с одного бока, подняла, подцепила языком. След от сливок остался у нее на губах. Она провела по ним подушечкой указательного пальца. Красивые руки. Кожа под костяшками чуть огрубела, и вены под ней казались жестче, чем должны быть. Много работает руками. Оливер чуть склонил голову, опуская глаза на ноги в черных чулках. Красивая. Красивая — одно-единственное слово, приходящее на ум. У этой женщины даже нет запаха. Ей бы подошел изысканный Jicky de Guerlain или Youth Dew, на худой конец. Но от нее не пахло парфюмом. — Да. Доктор, — Тредсон берет собственный бокал с холодным виски. Кубики льда качаются в нем и негромко стучат о стекло. Он пьет и смотрит на нее. На такую, как она, хочется смотреть. Она не замечает. Читает его визитку, лежащую перед ней на столе, и посасывает вишню, держа ту за хвостик. — Вы, наверное, большой специалист в своей области. Раньше я не встречала здесь таких докторов. — А каких встречали? — Ммм… — Мойра шумно вздыхает и вскидывает глаза к потолку. Актриса. Но девичье жеманство ей к лицу, как к лицу и та неуловимая пошлость, которой пропитан любой ее жест. — Не таких. Менее… Интеллигентных. Оливер тихо смеется. Мойра искоса глядит на него с плутовской лисьей улыбкой. — Вы из большого города, — заключает она. — Да, из Нью-Йорка. — По Вам видно, — она прячет вишню за зубами и тянет кончик, отрывает его, бросая в бокал. — И что же высококвалифицированный специалист делает здесь, в глухой провинции? — Специалисты нужны всюду, — Оливер предпочитает смотреть на губы. Тяжело отвечать на лесть, глядя человеку прямо в глаза. — Ну а Вы, — решает он взять реванш, — что столь очаровательная особа делает здесь, в дешевом пабе, в канун Дня Всех Святых? Совершенно одна? — Я навещала мать, — улыбка исчезает с лица Мойры, и Тредсон сам становится серьезен. — Она в больнице, — говорит О’Хара. — Мне сказали, она очень больна. — Сочувствую. Наступает то неловкое молчание, когда рвется единственная нить в разговоре, связывавшая тебя с незнакомцем. В своей голове Оливер лихорадочно пытается найти новую, но Мойра опережает его. Она делает это очень легко. Настолько легко, что собственное замешательство еще больше становится нелепым. — Правда? Он смотрит на нее. Пытается вновь разглядеть в ней кокетство. Но Мойра серьезна, и взгляд ее кажется старше, чем был до сих пор. До сих пор Тредсон полагал, что ей не больше двадцати семи. Теперь… Сколько ей, думает он. Тридцать четыре? Тридцать пять? — Мне известно, что значит «болезнь». О’Хара сдержанно кивает. — Да. Да, разумеется. Врачи должны это знать. Наверное, это единственные люди, чье сочувствие нас не убивает. В нем чудится готовность помочь. — Так и есть. Медицина сложна, и выбирают ее те… — Это большая ответственность, — Мойра продолжает, будто не слыша его. — Вы молодец, что приехали сюда. Знаете, здесь и вправду очень нужны врачи. Моей маме нужен хороший врач. Оливер слушает ее и смотрит на бледное горло, на кружевной белый ворот в расстегнутом пальто. Спустя полчаса он срывает это пальто с ее плеч, в тот самый момент, как за ними захлопывается дверь. Он впивается губами в ее шею, наконец он может добраться до ее запаха, до ее настоящего запаха, до истинного аромата ее кожи, не забитого дешевой туалетной водой. Он слизывает с нее осевшую дорожную пыль и запах бензина, табака, терпкого алкоголя и муската. Он утыкается носом ей между ключиц, сминает в ладонях ее грудь, он дышит ей — и не может надышаться. — Ты идеальна. Пуговицы легко выскальзывают из петель на ее блузке. Оливер ведет ладонью вверх, по шее, и Мойра ласкается о нее щекой, как пригретая кошка, голодная до ласк и бережных касаний. На ее губах вновь плутовская улыбка, на ее губах, что еще недавно играли с той чертовой вишней. Ты ведь намеренно делала это, правда? Ты делала это специально? На ее губах — вкус вишни и сладкого ликера. И сигареты, которую он лично выдал ей из пачки, щелкая зажигалкой перед лицом и выхватывая из вечернего мрака долгий глубокий взгляд. Он подхватывает ее под голову, ищет шпильки в огненных волосах, пока те не падают ей на плечи, и он ловит пальцами пряди, пропускает их, толкается языком в ее рот. Ее хочется брать. Хочется трахать. Хочется смотреть на нее и слышать то, как она стонет, извиваясь на простынях. Между ее ног — горячо и мокро, Оливер погружает пальцы в ее лоно до самых костяшек. Он делает это с врачебной бережностью гинеколога — и сам пытается отбиться от своих же ассоциаций, он неотрывно смотрит в ее лицо, на то, как оно искажается, как белые зубы прихватывают губу. Помада смазалась, пестреет алым мазком на ее щеке. Оливер наклоняется, чтобы собрать этот след своим ртом. Он проходится широким жестом по ее спине, разводит ей ноги. Ее хочется касаться — всюду. Ее гладкой, бархатной кожи. Кожи, которая должна была быть у его матери. Матери, которая должна была также дотрагиваться до его волос и прижимать к своей обнаженной груди. Оливер кончает, так и не войдя в нее, но рядом с ней отчего-то не возникает чувства стыда. Она словно все понимает. Будто знает о любой потаенной мысли. Ее руки бережно обнимают его за плечи, и Оливер слишком поздно замечает, что плачет, не в силах отпустить ее из объятий. Он засыпает, переживший мучительную лихорадку, просто проваливается в сон, окутанный чужим теплом и совершенным запахом женского тела. Сердце загнанно бьется под ребрами. Оливер засыпает под его скорый ритмичный стук. Визг будильника иголками вонзается в висок. Тредсон морщится, закрываясь от звука ладонью, но первое, что приводит его в чувства — это холод, тот, который отчего-то кажется теперь абсолютно чужеродным, и Оливер резко садится на кровати, видя подле себя лишь смятые простыни. — Мойра? За окнами темно. Стрелки показывают половину шестого утра. Тредсон тянется к выключателю, от яркого света ламп в глазах отдает болью, и под веками пляшут белые пятна, свет заливает комнату, но та предательски пуста, и Оливер вскакивает на ноги, скорым шагом выходя в гостиную. Он находит ее в прихожей у дверей. Мойра стоит, поправляя подтяжки на чулках, оглаживает фартук, смотрит на него своими глазами-омутами. — Останься. — Не могу. Она берет пальто с вешалки, ткань шуршит, и это почти невыносимо. Оливер стоит, врастя ногами в пол; странный паралич сковал каждую его мышцу. Он смотрит на то, как она застегивает пуговицы, как собирает волосы, наскоро прихватывая их найденной шпилькой. Он срывается в ту секунду, когда сходит ее взгляд и она поворачивается спиной. Оливер не помнит точно, что именно он схватил. Кажется, это была стальная ложка для обуви. Этой ложкой он с размаху ударил ей по голове, шпилька с тихим звоном упала на пол. Рыжие волосы вновь заструились по плечам. А потом она упала следом, сперва подкосились колени. Она упала, ударившись виском об угол тумбы, и больше не издавала ни звука. Оливер подхватил ее на руки, она была тяжелой. Мертвое тело всегда тяжелее. Он снова уткнулся ей носом в ямочку между ключиц. Прошелся по коже языком, прихватил зубами. Мойра остывала медленно, и все то время, пока она остывала, он сидел с ней в кресле и держал ее в своих руках. А потом раздался звонок. Звонили из Брайерклиффа. Что-то по поводу собеседования. Когда Оливер положил трубку, первые лучи солнца просочились сквозь жалюзи. Он помнит это так же четко, как и момент, когда обернулся и увидел пустое кресло. Тот момент, когда Мойра О’Хара раз и навсегда исчезла из его жизни.