draw me close

На следующий день Тэхен не стучится в дверь его мастерской с самого утра, не появляется под окнами с воплями «бросай ты уже рисовать, скоро плесенью покроешься» и даже не будит мерзкой щекоткой под лопатками. Тэхен врывается, распахивая двери, и у Чонгука где-то внутри противно-липким собирается чувство дежа вю. Вот сейчас он сожмет Чонгука до хруста ребер или, может быть, опять поцелует, а потом снова уйдет – на год, и всё повторится. От этой мысли становится еще хуже, чем от взгляда Тэхена, полного решительности и одновременно такой нежности, которую Чонгук видит в его глазах впервые. С одним этим взглядом из Чонгука мощным выстрелом куда-то под ребра вышибает всю злость и обиду – со вчера еще хватило. Тэхен и в самом деле без слов прижимает Чонгука к себе, и Чон не может понять, то ли он так сильно скучал, что жмется к Тэхену всем телом, и все равно мало, то ли от ненависти хочет переломать ему все кости. Чонгук держит в руках тепло, и в кои-то веки это тепло – не чашка горячего кофе или пламя костра, это тепло живое и дрожащее в его руках; он слышит измученное и бешеное биение его сердца и жаркий шепот в ухо. Вчера было не до этого, вчера – эмоции и поток бессмысленных фраз, вчера Чонгуку только-только пришло осознание, что перед ним Тэхен, реальный и ухмыляющийся, как последняя сволочь. Сегодня и Чонгук другой, остывший и «оттаявший» в объятиях другого Тэхена, но все еще его. - Не успел соскучиться по мне? - И это ты говоришь спустя год? Спустя гребаный год? Ты такая дрянь, Ким Тэхен. - Я же говорю, не зови меня так, - и Чонгук чуть ли не рыдать готов, когда понимает, что ничего не изменилось совсем. - Заслужил, - шипит Чон и пытается выглядеть обиженным и задетым, но получается все наоборот, потому что голос срывается на половине слова, и Чонгук от стыда и смущения прячется в тэхенову шею. Тэхен целует Чонгука, и этим поцелуем, словно красным маркером поперек календаря (и жизни обоих), ведет линию длиною в год. Чонгук не чувствует себя странно или неловко, как будто все это время, все, что ему было нужно – просто поцеловать Тэхена. Поцеловать, чтобы почувствовать, и упиваться всей этой реальностью момента, пока позволяют. У Тэхена ледяные после улицы руки и горячий язык, а у Чонгука подкашиваются коленки, и внутренности гадкой змеей сдавливает страх. Тот самый страх снова быть оставленным, брошенным; он цепляется за шею и плечи Тэхена, как за спасательный круг, от боязни снова утонуть в своем одиночестве. А потом – влажные ладони Тэхена под свитером («Это же тот самый, который я здесь оставил, а я думал, ты его уже давно сжег вместе с моим портретом»), поцелуи в шею, и Чонгуку почему-то все больше наплевать на завтрашний и последующие дни. Чонгук пытается вернуться в реальность, прийти в сознание, как в эту секунду Тэхен резко прикладывает его к стене, ударяя затылком о деревянную перекладину. Чон от боли жмурится и распахивает глаза, а перед ним – словно сквозь туманную пелену, лицо Тэхена, и, кажется, это действительно помогло немного прийти в себя. Тэхен с несколько секунд разглядывает Чонгука, будто выискивает хоть одну изменившуюся за время его отсутствия деталь, смотрит, словно мастер на творение своих же рук, сверкает темными зрачками и каким-то запредельным голосом шепчет в губы «Ты красивый. Потрясающе красивый. Безумно красивый». Чон изумленно выдыхает, когда прокуренная хрипотца Тэхена режет тишину, позволяет прижимать себя к стене еще сильнее и несмело запускает пальцы в выжженные добела волосы. А Тэхен целует его руки и запястья, мажет губами по высохшей на ладонях краске, что кажется, будто он скучал по ним больше, чем по самому Чонгуку, снимает с Чона свитер, а тот шипит и морщится от прикосновения голой кожи к холодной стене. «Всё, что угодно, но я прикончу тебя, если ты вдруг решишь трахнуть меня у этой стены». Чонгуку, вообще-то, всё равно где: у стены, на кровати на полу, хоть на чертовом пианино — он все еще пытается ухватиться за хоть какое-нибудь право на доминирование, но вкупе со всем своим покорным видом и обмякающим в теплых руках телом, выглядит неубедительно более чем. А Тэхен только рад подчиниться – распластанный под ним на кровати Чон нравится ему еще больше. Он снимает рубашку, а Чонгук смотрит на него снизу вверх, наблюдает и следит за каждым действием. Тэхен выглядит порывистым, чересчур быстрым и каким-то неуловимым, но именно в эту минуту он совсем неторопливый и осторожный. Чонгук чуть ли не задыхается, от того, какие у Тэхена пальцы: не только на вид прекрасные – от едва ощутимых нежных прикосновений хочется выть, а подушечки, кажется, навеки впитали в себя едкий табачный запах. Он почти сдерживается, чтобы не прикоснуться к коже губами, а потом слизывать оставшийся на них след сигаретной горечи. Тэхен пьяно выводит этими пальцами узоры на ребрах и животе Чонгука, гладит выступающие из-за края штанов острые белеющие косточки, и Чон опомниться не успевает, только чуть сорвано вздыхает, когда Тэхен стаскивает с него джинсы «для лучшего обзора». Чонгук непередаваемо горячий под чужими руками, дрожит мелко, кажется даже, что его кожа плавится под пальцами. Тэхен – это мягкие поцелуи на плечах, нежные поглаживания на бедрах и жар на искусанных губах, и Чон почти спокоен по поводу того, что в Тэхене в один момент ничего не замкнет, а безотказно работающая система не даст сбой, и Чонгук не лишится всего этого в один момент. Почти – это значит, Чонгук немного не ожидал, что в один момент Тэхен начнет короткими ногтями оцарапывать его ягодицы и издевательски пошептывать где-то над ухом. «У тебя же никого не было, пока я там валялся в отключке и искал тебя по всему гребаному Сеулу?» У Чона – мурашки по телу, и в паху тяжело и жарко то ли от этого шепота, то ли от самой фразы, то ли ото всего и сразу, и он утыкается в щеку Тэхена, крепко держась за плечи, чтобы не провалиться куда-нибудь в, мать его, Ад, пока Тэхен мучительно и долго растягивает его пальцами. От Тэхена головокружительно пахнет табаком и… Тэхеном, запах будоражит память, и Чонгук не знает – то ли от боли жмурится, то ли от накативших жгучей волной воспоминаний. Тэхен пахнет пряным вермутом и летним предзакатным небом, и, хотя на самом деле Чонгук не знает, какой запах у неба, он уверен, что оно пахнет именно так. Тэхен резко-рвано двигается, пытаясь выстроить ритм, Чонгук держится ногами, цепляется пальцами, впивается ногтями в лопатки со всей своей любовью и ненавистью, и, словно боясь задохнуться, глотает воздух, заполняя легкие так, что те, кажется, еще немного - и разорвутся, но ему так хорошо, что безумно хочется, как минимум, поделиться этим с Тэхеном и, как максимум, куда-нибудь выкричаться. Кровать отвратительно скрипит, в голове гул голосов, чужих и непонятных, а в самое ухо сдавленные хриповатые стоны Тэхена, и этих звуков слишком много для места, где стены почти год не слышали ничего, кроме пьяного бреда Чонгука. Тэхен убирает мокрую челку со лба Чона и улыбается, вглядываясь в каждую мелькающую в черных глазах искорку, сминает под пальцами мягкие бедра и только со второго раза успевает поймать чужие влажные губы; ловит – и Тэхена словно разрядом тока прошибает, когда Чонгук стонет прямо в поцелуй и кончает, весь сжимаясь и выгибаясь в спине так, что они касаются телами, и Чон прижимается так близко к нему, как только может, пока не падает, обессиленно дыша и утирая выступившие слезы. А Тэхен всеми силами пытается удержать себя в руках (хотя бы — в чонгуковых) и не сорваться куда-нибудь в бездну. Тэхен словно в бреду шепчет Чонгуку в губы «Не уйду больше никуда, не уйду, не уйду» и, до синяков сжимая его белые бедра, содрогается в оргазме. Чонгук засыпает со страхом в душе и с надеждой на завтрашний день, утыкаясь Тэхену во влажную шею, как котенок, и, даже не поднимая глаз, может точно сказать, что тот улыбается. Чонгука морозит и знобит (хочется думать, что от счастья), он дрожит и жмется крепче к телу Тэхена, словно засыпать и не хочет, лишь бы всю ночь лежать так. А просыпаясь, обнаруживает себя накрытым рубашкой Тэхена поверх одеяла и... без самого Тэхена. Одно лишь радует: ему не приснилось, и небрежно кинутые на пол свитер и джинсы в паре метров от кровати первое тому доказательство, но все это не стоит ни гроша без его присутствия здесь. Чон накидывает рубашку на голое тело и в панике бросается к окну, пока взгляд не падает на огромный и наскоро приклеенный к мольберту лист бумаги, на котором синей краской выведены неровные буквы: «Ушел за кофе, сигаретами и лекарствами для тебя. Скоро буду. Можешь пока походить в моей рубашке.»