«Я никогда не устану ждать. Ты никогда не устанешь верить». (с) «О любви»
Рюичи Ямамото привык все делать вовремя: длительное общение с соплеменниками Моцарта все-таки оставило на его личности неизгладимый отпечаток. Вот и сейчас, аккуратно разложив вещи по чемоданам, он неспешно проверил выключатели и, надежно заперев за собою дверь, покинул тихую квартиру в никогда не засыпающем Токио. Такси в аэропорт уже ожидало у подъезда, когда артист спустился вниз. Но, как известно, маниакальное желание ничего не забыть порождает самые нелепые потери. По пути, флегматично провожая взглядом размазанные в лужах огни, Руи неожиданно вспомнил, что оставил в репетиционном центре ноты его несчастной песни! Досада куснула сердце: что делать? Бросать наброски творец не желал, пусть даже вещь не завершена, душа за нее болела. «Ладно, еще есть лишние полчаса, – нервно прикинул парень, сверившись с огромными цифрами бесстрастного телефона. – Подумаешь, кофе перед полетом не попью». Озадаченный таксист, чертыхаясь, по просьбе клиента развернул машину и, к счастью, согласился подождать перед притихшим зданием. Охранник на проходной в изумлении вскинул бровь, интересуясь, что пригнало маэстро в такой поздний час. «Голова дырявая», – сообщил композитор, доблестный служитель порядка посмеялся, пожелав музыканту удачи и, конечно, мягкой посадки. Ямамото стремглав бросился к лифтам. Шаги в пустом коридоре разносились с ужасающим эхом, безлюдное здание смотрелось недружелюбно, абсолютно не так, как при свете дня. В своих представлениях Рюичи уже видел заветную черную папку лежащей на инструменте, мечтая поскорее схватить ее и вернуться, однако возле двери, ведущей в актовый зал, застыл. Рука, потянувшись к пошарпанной ручке, замерла в воздухе. Ямамото похолодел. Нет, незамкнутый замок и тусклое свечение по периметру дверного проема его не насторожили – Руи сдал ключ на вахту, отныне сюда мог зайти кто угодно, хоть черт с рогами, – но тот, кто хозяйничал там сейчас, был для пианиста куда страшнее самых сердитых демонов... Под скромный аккомпанемент клавиш в тишину вкатывался бархатный, чуть глуховатый голос. Ямамото узнал бы его из тысячи: он принадлежал Бё. «Не может этого быть, – сморгнул Рюичи. – Я брежу». Просто взять и вломиться в комнату артист побоялся, подойдя ближе, прислушался... не поверив своим ушам: кто-то неведомый играл за стеной его музыку по оставленным в спешке нотам!! Ее! Правда, немного неуклюже, спотыкаясь, сбиваясь с ритма, исполняя какие-то места медленней, какие-то вообще пропуская – но ее. Руи, чье сердце, кажется, готовилось выпрыгнуть из груди, осторожно посмотрел в щелку и в страхе разглядел, как за его старым роялем, сгорбившись, сидел вокалист Screw, играя недописанную песню, напевая строки, которые, судя по всему, он сочинил, пока наблюдал за работой Руи, но никому не показывал. Голос Масахито дрожал, выдавая сильнейшее напряжение пополам с потаенной болью, однако сохранял четкость: профессионализм невозможно скрыть. И до Рюичи, чуть живого от нахлынувшего раскаяния, наконец дошло: это не пустые рифмы. Не набор житейских историй, не вздор. Текст изобиловал метафорами, иносказательно, но чудовищно точно раскладывал на составляющие все страхи, отчаяние, обиды, переживаемые не только Коджимой, но и Ямамото, и, наверно, каждым из тех, кому бы выпала честь стать слушателем. Как ножом, слова снимали шкурку с души, обнажая приснопамятный ницшеанский хаос, таящийся под тончайшей коркой морали... Морали, которой нет. Только сейчас эгоистичный композитор уяснил, как был неправ, когда недооценивал труд поэта. «Моя музыка пуста без его стихов». По щекам Бё безостановочно текли слезы, много-много обжигающих слез: если бы глаза вокалиста были подведены, макияж бы неминуемо превратился в кошмарные черные разводы, правда, наперекор избитому типажу, Масахито никогда вне сцены не красился. Не в силах видеть вокалиста таким, Рюичи отвернулся, прислонившись спиной к стене. «Боже мой, Боже...» – шепотом повторял Ямамото, а звучащая мелодия тем временем перестала строго соответствовать написанному (автор мог предугадать каждую нотку), ускользнула куда-то в сторону, в другое русло. Бё тихо допел фразу последнего куплета, печальную и безрадостно настоящую, словно скопированную с серой реальности, однако играть не перестал. Музыка из-под неразработанных пальцев с мастерски сточенными ногтями трансформировалась в тридцать восьмой ноктюрн Шопена – произведение, над которым Рюичи плакал... Даже исполнял редко – задыхался от слез жалости к самому себе, никому не нужному, одинокому. Вдруг, подскочив, сердце предательски сжалось, а затем – страшно рухнуло вниз. «Это оно!..» – промелькнула в мыслях пугающая догадка. Он не бредил, он действительно слышал то самое, чего отчаянно не хватало его творению, чего он мучительно добивался да так и бросил, посчитав, будто рок для него недостижим. Оно есть, оно существует – его нашел вокалист. Сам. Никому не сказав, не хвастаясь, не кичась заслугами... Музыка стихла за шаг до тоники, погаснув среди мерцающих осколков разбившейся тишины. Исполнитель, уткнувшись в ладони, беззвучно и горько разрыдался. В здании повисло молчание, как на опустевшем вокзале, проводившем в ночь последний состав. Пианист по другую сторону от двери уперся затылком в твердую стену, зажмурился, сжал пальцы так, что ногти впились в ладони, поранив драгоценные руки, но соленая влага все равно выкатилась из-под ресниц и, прочертив неровные линии на холодной коже, намочила воротник строгой белой сорочки. До начала посадки на рейс Токио-Вена оставалось все меньше времени, но его хватало, чтобы не спеша добраться в аэропорт: маэстро никогда не опаздывал. Из приоткрытого окна в коридор влетал мелкий снег и доносился еле различимый шум равнодушно-большого города, без которого за границей Бё, выражаясь его словами, всегда чувствовал пустоту. Ямамото же искренне ненавидел Токио. Похоже, это было взаимно.The end
Посвящается Rui, басисту SCREW. Спасибо за пять лет счастья.Написано и отредактировано: 03.12.2014–11.12.2015 гг. (рассказ писался дискретно: в декабре 2014 и в декабре 2015 с перерывом в год) Минск, Беларусь