Вечная музыка и пустые рифмы

«Я хочу, чтоб это был сон, но, по-моему, я не сплю. Я болею тобой, я дышу тобой... жаль, но я тебя люблю». (с) «Шопен»

Он ждал. Прикрыв глаза, затаив дыхание, не замечая отдаленного гула притихшего зала, собрав воедино мысли, сосредоточившись. Холодные руки свободно лежали на коленах, и едва заметное покалывание в них – свидетельство предельно натянутых нервов – представлялось ему чем-то сторонним, тем, на чем не следует заострять внимание. Ровный свет, рисующий на высокой сцене нечеткое круглое пятно, в котором черным блестящим айсбергом возвышалась живая туша рояля, за ширмой век казался темно-коричневым. Секунды беззвучно ссыпались с приоткрытой тяжелой крышки. Он ждал, не видя взволнованных зрителей, сгоравших от нетерпения, полупьяных от счастья. Ждал, когда небеса сжалятся над ним, позволяя коснуться потустороннего, когда, наконец, будет можно. Зная, что это последний рывок, самый важный, самый ответственный, жирная точка фееричного шоу, финальная фраза, уносимая ими с собою... Пусть так и будет. Один, два, три. Сделав вдох, музыкант поднял руки, чтобы затем резко уронить их, мощным аккордом разбив застывшую тишину. Всё. Полетели. Черно-белый ряд клавиш загорелся под сильными пальцами, отзываясь на каждое прикосновение гулким звоном струн, вибрирующих от прицельных ударов войлочных молоточков. Огромный инструмент, точно разбуженный дикий зверь, взревел, оглашая просторное помещение водопадом искрящихся пассажей. Густой звук, оттолкнувшись от стен резонатора, пойманный на лету чуткими микрофонами, зарядился электричеством, чтобы, усилившись в десятки раз, вырваться из колонок и, врезавшись в потолок, разлететься вдребезги. Это было похоже на ураган. Скатываясь вниз по секвенциям и взмывая вверх отрывистыми скачками, он погружался в музыку, терял связь с реальностью, увлекаясь, исчезая, сходя с ума. Словно машина на скользком дорожном полотне, брал разгон, неминуемо лишаясь спасительного сцепления, без сожалений отдаваясь судьбе, влекущей его прочь от столицы. Прочь из душного города, из обычного мира, погрязшего в будничной суете... Прочь! Незримые нити, державшие пианиста, больно врезались в шею, но он не поддался, виртуозно пробежавшись по октавам, одним рывком порвал их, тряхнул головой. Тяжкий аккорд обрушился на собравшихся, а затем все вдруг стихло. Отныне он мог летать. Экспрессивное начало сменилось лиричной темой, в которой легко угадывались очертания знаменитого вальса Шопена. Впрочем, совсем скоро внимательный слушатель мог даже не сомневаться – это и был тот самый вальс до-диез минор, нежный, стремительный, только помещенный в другую оболочку, преподнесенный иначе. Новое прочтение старого произведения – история, происходящая не вчера, а сегодня или, лучше сказать, сейчас. Осторожные касания выкатывали из инструмента мягкие завораживающие трели, ласкающие слух. Светлая печаль, ностальгия, кружевные чужие воспоминания в два счета вернули зрителей в давно минувшие дни, когда эта вечная музыка только-только рождалась. Собравшиеся не понимали, где они: в Польше? в Японии? Какой на дворе век?.. Но хрупкая мелодия не позволила им поразмыслить, внезапно сорвавшись, понеслась вихрем, быстро набирающем обороты, сметающем все на своем пути. Темп возрастал, крепкие пальцы, врезаясь в горячие клавиши, выбивали из них отчетливый чистый звук, обнажая эмоции, не сдерживаясь, не запинаясь. Кружась в ритме бешеного вальса, музыка приобретала новые, доселе неведомые черты, менялась, обрастала подробностями, становилась другой – современной, дерзкой, пронзительной. Быстрее! Руки, на которых от напряжения вспухли вены, носились по клавиатуре, поражая техничностью, мастерством, то едва поглаживая ее, то, наоборот, прожигая в ней кровавые печати. Сумасшедшее арпеджио, ломаное, стремительное, от которого кружится голова – еще, еще! Выше! Задыхаясь от подступающих к горлу слез, захлебываясь в страсти, переполнявшей сердце, он чувствовал, как ему мерещилось, будто нет его уже вовсе: будто существует лишь музыка, безумным тайфуном разметающая ошметки души, а его нет, нет... И только пальцы исполнителя бегали, судорожно хватая каждую ноту, норовящую выскользнуть да исчезнуть во тьме отполированной крышки, в которой отражалось его бледное измученное лицо. Музыка как наркотик. Убийственный бред. Без которого для него нет жизни. Осталось чуть-чуть, давай. До конца. Выжимай. Без остатка. Последний пассаж, за которым – три громовых аккорда. Всё. Руки безвольно упали на колени. Тяжело дыша, мокрый и несчастный, музыкант какое-то время собирал себя по крупицам, ощущая, как саднящая боль распирает грудную клетку, как душа, нехотя возвращаясь, вновь надевает стальные оковы, привинчивая себя к земле. Запрокинув голову, он невидящим взглядом упирался в высокий потолок, где, перекрещиваясь, угрожающе чернели куски арматуры и закрепленные монстры-прожекторы, тщательно спрятанные от зрителей. Верно, им не следует видеть это, как не следует знать о бессоннице, срывах, бессчетных репетициях, стирающих подушечки в кровь. Для них должна существовать только музыка. Шквал оваций достиг его ушей точно через туман. Совершив усилие, чтобы стряхнуть с плеч оцепенение, пианист обернулся, подслеповато прищурился от попадавших в глаза лучей. Ему хотелось разрыдаться: люди, поднявшись с мест, аплодировали, кричали «браво», некоторые плакали. «Спасибо», – чуть слышно проронил пианист, на ватных ногах подошел к краю сцены, подарив публике несколько глубоких поклонов. Он справился, он сделал это. У него получилось. Еще раз поблагодарив слушателей, он махнул им на прощанье рукой и шагнул за кулисы. Выдохнул. Пульс еще гулко стучал в висках, но боль, кажется, отступила. Можно было возвращаться к себе. Оказавшись в привычном полумраке, он наконец-то расслабился, размял натруженные кисти, потер занемевшую шею, мысленно отгоняя перенесенный стресс. Рядом с ним словно из-под земли возникли ассистенты, преподнося охапки цветов, переданные поклонниками. - Большое спасибо, – скромно улыбнулся пианист. – Будьте любезны, отнесите их ко мне в комнату. - Конечно, Ямамото-сэнсэй, – к счастью, работники не настаивали, поспешив раствориться в окружающей суете. Музыкант проследовал дальше, с трудом пробираясь сквозь толпу тех, без кого подобные шоу не происходят, стремясь поскорей добраться до гримерки, но, к несчастью, едва ль не каждый из упомянутых незаменимых людей мечтал высказать свое мнение. - Отличный концерт, Ямамото-сан! - Шикарное шоу! - Лучшее, что я слышал! - Ради Бога, дайте пройти! – рассерженно бросил пианист, еле сдерживая растущее недовольство. – Где мой агент, черт возьми?!.. - РЮИЧИ!! – озорной вопль заставил артиста вздрогнуть. Секунду спустя, бесцеремонно распихав всех, коренастый парень уже висел на нем. – Талантище! Мы их сделали!! - Отцепись, Кентаро, задушишь, – просипел Рюичи, тщетно пытаясь ослабить стальную хватку, но неучтивый агент соизволил разжать дружеские объятья лишь спустя добрых пару минут. А затем, по-свойски хлопнув Рюичи по спине, прибавил бодрое: - С окончанием тура, mein Freund! Фееричное завершение гребаных гастролей! Ура! - Тоже мне, «фееричное», – фыркнул тот, отряхиваясь, – инструмент наполовину расстроен, акустика дерьмо... Руки оторвать местным звуковикам. - Ямамото в своем репертуаре, – присвистнул развеселый агент, одергивая стильный темно-сливовый пиджак, украшенный большими рифлеными пуговицами, который хотя и ширил Кентаро, сидел на нем как влитой. – Лишь бы всех обосрать. - Заткнись, Шнайдер, – невежливо срезал артист. – Зная, что к ним едет музыкант моего уровня, могли бы и постараться. Я едва пальцы не расхерячил. Не ту страну назвали Гондурасом... - Ох, герр Ямамото, негоже так о родине-то, – японский немец покачал головой. – Токио – достойнейшая площадка. И вообще, где твой хваленый стереотипный патриотизм? - Я плохо вписываюсь в стереотипы, – пробурчал пианист. – А от расчудесной столицы ожидал несравнимо большего, Кентаро-кун, – подчеркнул наигранно строго, невольно подумав, что со стороны дискуссия явно смотрелась уморительно, однако напускную серьезность сохранил. Их парочка давно завоевала пристальное внимание коллег – вот и сейчас проходящие мимо останавливались, с интересом оборачиваясь на спорщиков, но, похоже, появление зрителей совершенно не беспокоило ни одного, ни другого. Современные Дживс и Вустер. Кентаро широко улыбался, покачиваясь на каблуках, и Рюичи, глядя в его посмеивающиеся черные глаза, все-таки не выдержал, переняв улыбку: все же за столько лет работы в тандеме они оба прекрасно знали, что брюзжание Ямамото нельзя воспринимать серьезно – мелкими придирками пианист попросту сгонял стресс. Безусловно, он тоже гордился успешным завершением длительного тура. Он замечательно отыграл здесь, в Токио. Правда, долго выстаивать среди ходящих туда-сюда людей он был не в состоянии, усталость брала свое, к счастью, агент, приметив замешательство подопечного, без лишних разговоров взял его за руку и повел, как маленького, за собой. Скоро они добрались до узкого коридора с точечным освещением. Мрак расступился. - Наконец-то закончилось это безобразие, – вздохнул музыкант, – ненавижу толпы. Ну вот, – в его голосе рассыпалось разочарование, – уже успели накидать, черти... Возле закрытой двери на низком столике возвышалась пестрая гора свертков, коробок, корзинок, перевязанных лентами: цветы и подарки от благодарной токийской публики. Кентаро возмущенно подбоченился. - Знаешь, друг, это уже не весело! Они любят тебя, деньги несут, а ты... - Подумаешь, – хмыкнул Ямамото, – я дарю им музыку, хлам мне не... Закончить громкую фразу не удалось: к счастью, высокомерный артист вовремя заметил трех девушек, смущенной группкой собравшихся у гримерки. В их руках виднелись диски и фотокарточки, приобретенные внизу в холле. «Поклонницы», – понял Рюичи, мгновенно надевая вежливо-приветливую маску. - Здравствуйте, вы ко мне? – негромко произнес он, на что незнакомки, как одна, закивали, зардевшись. Самая смелая сделала шажок, протягивая Ямамото копию его свежевыпущенного альбома и перманентный маркер. - Спасибо за Вашу музыку, Ямамото-сама, – затараторила барышня, старательно (но тщетно) скрывая волнение. – Это было бесподобно, удивительно, гениально... - Благодарю, приятно видеть среди слушателей столько милых созданий, – проворковал Рюичи, выводя на пластике свой размашистый красивый автограф: делать это на весу было не слишком удобно, но отказывать поклонникам он даже не помышлял, искренне любя такие моменты... Ведь когда-то и сам, краснея, просил кумиров подписать карточки, даже не мечтая однажды оказаться на их месте. Жизнь непредсказуема. - Пожалуйста, подпишите тут... и еще раз, для моей сестры, она сейчас в больнице. - Пусть поправляется, – Рюичи приписал к автографу пару ободряющих пожеланий и наскоро нарисовал зайчика. Почему – сам бы не объяснил, но поклонница едва не завизжала от счастья. - Спасибо! Спасибо! Спасибо Вам! – сияющие фанаты, несколько раз поклонившись, испарились, а пианист, устало вздохнув, вытер ладонью лоб. - Уф... Наконец-то. - Успешно мимикрируешь, друг, – подошедший Кентаро, усмехаясь, недвусмысленно пихнул его в бок. – Эка рисуешься перед каждой Fräulein, хренов джентльмен! Ну да, благородство вкупе с блистательными манерами – ключ к женским сердцам, – хмыкнул агент. – Цену набиваешь? - Стараюсь, – хитро прищурился Ямамото, пиная дверь в гримерную. Шнайдер, приветственно махнув кому-то на другом конце коридора, проследовал за артистом: он был единственным, кто имел право входить без стука. На ходу снимая пиджак, Рюичи наградил ни в чем не повинный предмет гардероба нелестной характеристикой и, швырнув его на диван, завалился в объемное кресло. Пристроившийся напротив Кентаро протянул ему зажигалку, предугадывая желание подопечного. Какое-то время они оба молчали, вдыхая дым крепких западных сигарет – как ни странно, но здесь их вкусы поразительно совпадали. Машинально порывшись в айфоне, музыкант, скривившись, отбросил аппарат, решив не портить настроение разбором очередного завала, созданного десятками писем, в каждом из которых пряталось поздравление с триумфом. Как же он сегодня устал... - Ну что, какие планы на ближайшее будущее? Остаемся зимовать или махнем в Вену на Рождество? – осведомился Шнайдер, погасив окурок в плошке, где раньше, наверное, рос бонсай (теперь она служила пепельницей). - Если честно, не знаю, – пианист неопределенно повел плечами, – посижу пока здесь. До Рождества еще дожить надо, Кентаро-кун, а вообще... – он вздохнул. – Мне нужно в отпуск. Хотя бы на месяц. Два года безотрывной работы... я жутко вымотан. - Это заметно, ты стал крайне нервным, – серьезно кивнул агент, но тут же снова разулыбался, зацепившись за внезапную мысль. – Может, тебе съездить куда? - Нет уж, – Рюичи замотал головой, – хватит с меня постоянных разъездов! Вот где сидят, – показал на горло. – В ближайшие четыре недели никуда не полечу. - Да я лететь и не предлагаю! – рассмеялся Шнайдер. – Я предлагаю съездить тебе куда-нибудь, по шее, например. - За что? – опешил Ямамото. - За нытье! – Кентаро по-дружески хлопнул его по плечу, предотвращая возможную обиду. – Ладно-ладно, ты прав, тебе не повредит отдохнуть, а я меж тем решу пару текущих дел. - Ты вернешься в Вену? - Да, – Шнайдер кивнул, – только племяшей проведаю – и назад, работа не ждет. Помнишь, какую картину они мне весной на днюху намалевали? Во-во, на сей раз тоже обещались поразить дядю талантами. Растут пацаны... Хочешь со мной, Рюичи? – вдруг спохватился. – Вместе посетим окраины Осаки, познакомлю тебя с Юко и ее спиногрызами. Клевые ребята: четыре года, а уже истинные якудза. Моя школа, – похвастал он. - Спасибо, Кентаро, но давай в другой раз: сейчас мне так не хватает тишины... - А, ну да, я как-то не подумал. Ладно, не буду мешать наслаждаться общением с Токио, чтобы потом ностальгировать вдали от него, – произнес Шнайдер слегка возвышенным тоном, за что в ответ получил взгляд, исполненный ледяного презрения. - Я ненавижу Токио, и ты это знаешь. Немец театрально закатил глаза, протягивая беспечное «ja-ja». Выкурив вторую сигарету, Рюичи наконец почувствовал себя лучше и, сорвав с шеи надоевшую бабочку, обратился к по-хозяйски рассевшемуся агенту: - Кентаро-кун, будь добр, подбрось меня сегодня до дома. - Was? – вскинул брови тот. – Моя ласточка ж в Австрии, за тысячи километров. - Шнайдер, твою мать, я никогда не поверю, что такой пройдоха, как ты, намылившись ехать в Осаку, не нашел себе тачку. Колись. - Нам не по пути, Ямамото, – фыркнул расчетливый немец: грубость на него не действовала. – Предлагаешь топливо жечь? Нет уж, чудо, бери такси. - Еще чего: здесь за такси полгонорара запросят. Токио, между прочим, стабильно сидит в лидерах самых дорогих городов, – запротестовал музыкант, но, видя, что скупердяй без боя не сдастся, заверил: – Я проставлю тебе ящик пива. В Вене. - Edelweiss, – подчеркнул Шнайдер, чьи чистые глубокие чувства к пенному давно стали притчей во языцех. - Edelweiss. - Идет, – парни пожали руки. Агент взглянул на часы. – Собирайся, баловень судьбы, чтобы через полчаса был готов, переодетый и вымытый. А по дороге заедем поужинать: местные рекомендовали мне недалече относительно недорогой ресторанчик. - Да, еда была бы сейчас весьма кстати, – Рюичи прислушался к ощущениям. – После концерта вола бы съел. - Да ты б каждый день за милую душу вола бы съел, толстун, – расхохотался Шнайдер. - Я не виноват, что не худею, – пробурчал Ямамото, за столько лет по-настоящему уставший бороться с природной полнотой. – Гены плохие. Плюс экология. Плюс режим питания, одобренный моим доблестным агентом. - Жрать надо меньше, – отмахнулся Кентаро, не слушая дальнейших ворчаний, направился к выходу. И, остановившись у самого порога, уже занося ногу за пределы гримерной, не без превосходства напомнил: – У маэстро тридцать минут. Ночной Токио полыхал миллионами разноцветных огней и неоновыми вывесками, загораживающими друг друга; манящие рекламы на каждом углу навязчиво убеждали приобретать вещи, посещать вечеринки, беречь окружающую среду. Пульс города гулко отбивался в мигающих иероглифах, светофорах, тысячах тысяч зажженных фар, в едком электрическом свете которых кружил частый, колючий снег. Все это напоминало шизофрению. Нахохлившись в пассажирском кресле, Рюичи смотрел на дорогу, задумчиво провожая ничего не выражающим взглядом смазанные дома. Дворники усердно протирали стекло, но комья все равно налипали, словно желая доказать свое верховенство. В салоне было тепло и тихо. Вечер уже скатывался в ночь, но столичное движение не замирало ни на минуту: переход от дневной к ночной жизни здесь происходил незаметно. Проигнорировав несколько перекрестков, машина нырнула влево, оказавшись на проспекте, аккуратно влилась в автомобильный караван. Впереди показались знакомые здания. Рюичи хорошо знал эти улицы: когда-то давно он посещал местные магазины, после занятий в хорошую погоду сворачивал в сквер прогуляться. Но даже сейчас, вспомнив прошлое, Ямамото не почувствовал себя дома, словно бы Токио его юности и нынешняя столица не имели ничего общего. Чужой, равнодушно огромный город... Уютная Вена казалась парню куда родней. Постукивая окольцованными сталью пальцами по рулю, Кентаро вторил музыке из магнитолы и ловко лавировал в плотном потоке, точно всю жизнь разъезжал по улицам с левосторонним движением. Иногда Рюичи думалось, что нет такой проблемы, с которой бы не справился его бесстрашный агент: по-восточному гибкий и по-немецки расчетливый, Шнайдер умел всё, был в курсе последних событий, понимал подопечного с полуслова, никогда не говорил лишнего. Увлеченному профи, обладавшему завидной деловой хваткой и несравнимой харизмой, Ямамото прощал любые дерзости. Просто Рюичи знал: ему с Кентаро удивительно повезло. Темно-серая «хонда» скользила по дорожному полотну. Беспечная улыбка блуждала на губах Шнайдера, в городском свете черты правильного лица агента казались особенно четкими, яркими, слишком крупными для японца, а потому – завораживающими. Прямые брови и натурально каштановые волосы, непослушными прядками обнимавшие мощную шею, светло-фарфоровая кожа, широкие скулы, ясные выразительные глаза – Кентаро был истинным воплощением идеального смешения кровей: арийской и осакской. Его отец, коренной немец, не слушая советы родителей, взял в жены студентку из Японии, приехавшую во Франкфурт по обменной программе, и даже детям дал японские имена. Кентаро вырос в Германии, потому он привык говорить, мыслить и одеваться, как европеец, на материнскую родину его потянуло лишь на четвертом курсе, вслед за сестрой и в поисках приключений. У него диплом факультета международных отношений, четыре языка в совершенстве, опыт работы с именитыми артистами – в общем, он красавец, умница и, конечно, при таком радужном раскладе, непременная сволочь. Ребята познакомились во время презентации первой пластинки Рюичи, когда тот, еще никому не известный музыкант, как раз пытался отыскать толкового менеджера. Порывистый Кентаро, позволивший себе сразу же в пух и прах раскритиковать молодого артиста, конечно, не мог не задеть его, но, пообщавшись наедине, Ямамото сразу же понял: это тот, кто ему действительно нужен. Хотя поначалу Рюичи забавлял акцент Шнайдера, его лидерские замашки и обычай вставлять в речь немецкие слова, ребята быстро сдружились, а когда, благодаря стараниям агента, популярность Ямамото уверенно пошла вверх, тот даже проникся к полунемцу братскими чувствами. Странно: Кентаро был старше всего-то на пару лет, но мудрее раз в десять – по крайней мере, так часто казалось Рюичи после очередной будничной беседы. Говоря проще, два талантливых человека нашли друг друга среди серой толпы. Из динамиков послышалась мелодия французской песни. Признав любимую вещь, агент немедленно покрутил ручку громкости и принялся подпевать, безбожно коверкая чужой изящный язык: в его исполнении слова о любви приобретали какую-то садистскую окраску – то ли из-за грассированного «р», то ли из-за чего-то другого. Рюичи улыбался, думая, что мечтал бы провести с забавным Кентаро весь этот вечер. Да, ящик пива обойдется Рюичи дороже одной поездки на такси в Токио, но он пошел на такой подвиг сознательно: слишком не хотелось терять шанс побыть чуть дольше в компании старого приятеля. Как жаль, что им сегодня не по пути. Остановившись у подъезда, Кентаро заглушил мотор и уменьшил звук радио до минимума. - Короче, я уезжаю завтра утром, а сегодня планирую зависнуть на пару часиков в баре: на девчонок посмотреть, выпить. Уверен, что не хочешь со мной? – спросил Шнайдер, повернувшись к товарищу и поправив сползшие очки в современной невидимой оправе. - Уверен, что не хочешь заночевать здесь? – вопросом на вопрос ответил Рюичи. Можно было съязвить, но пианист прекрасно помнил, как его одаренный агент не раз умудрялся после жутких пьянок блестяще решать вопросы. - Уверен: у тебя шаром покати, а в отеле внизу кафешка со свежей выпечкой. - Вот и я уверен, – вздохнул пианист. – Мне нужен покой. - Ist klar... – в голосе немца прозвучало легкое разочарование, но музыкант не обратил на это внимания, выходя из машины, чтобы достать свой скромный багаж. Агент не стал ему помогать: судя по выражению физиономии, разгрузочные работы в списке его обязанностей не значились. - Спасибо, Кентаро-кун, выручил, – стоя возле приоткрытой двери, Рюичи вежливо, по-японски поклонился. Пара чемоданов уже ждала его на мокром асфальте, белые снежинки навязчиво путались в темных волосах. - Спасибо за работу, Рюичи, – отозвался агент, погладив руль. – Удачи. Набирай, если что, и... – он понизил голос. – Помни про наш договор. - Договор? – хмыкнул музыкант. - Ящик пива, – прищурившись, протянул Кентаро. – Ящик, герр Ямамото! - В Вене, герр Шнайдер, в Вене! – подчеркнуто пропел пианист, закрывая дверцу. - Я запомню. Не скучай! – и через мгновение, вздрогнув, «хонда» укатилась. Мигнув на прощанье задними фарами, скрылась за домами, чтобы уже там, вне тихого дворика, слиться с бесконечным бурным потоком себе подобных. Рюичи остался один. Кажется, снег усиливался, а потому музыкант не раздумывал долго, поскорей забрал вещи, направился к подъезду. Лифт, этаж, поворот ключей, порог покинутого жилища... Квартира, приобретенная на первые гонорары, встретила хозяина удручающей тишиной; дабы отогнать неприятные ощущения заброшенности, он поспешил зажечь свет в прихожей. «Двести лет, наверно, тут не был...» – мелькнула в голове тоскливая мысль. Предметы в тех же местах, где он их когда-то оставил, немыми изваяниями напоминали о замороженном времени. Присев к тумбочке с молчаливым телефоном, музыкант осторожно отодвинул пустой низкий стакан, чтобы увидеть под ним четкий прорисованный круг: толстый слой пыли покрывал все поверхности. Ямамото вздохнул: за минувшие годы, пока он покорял Европу, старый дом окончательно пришел в запустение. Столько лет прошло. Все изменилось. Когда-то он, сирота, ни на что не рассчитывая, думал, что в жизни ему ничего не светит. Но благодаря неравнодушным людям, заметившим его талант, все же поступил в академию музыки, которую после с отличием окончил. Молодое дарование покорило сердца местных слушателей и критиков... А потом он уехал, возвращаясь сюда редко, так редко, что порой не помнил даже, когда. Рюичи не любил эту квартиру, впрочем, как и другую, венскую: одиночество в их стенах особенно обострялось. У Ямамото не было ни родственников, ни семьи, ни друзей, и хотя музыкант давно принял вынужденное уединение как справедливую плату за свой талант, не мог не осознавать: в пустом доме порой становится слишком тихо. Особенно тягостно бывало здесь, в токийском пристанище, из-за давящей необжитости: как ни крути, большую часть года музыкант проводил если не в дороге, то в Австрии. Рюичи не единожды порывался продать маленькую квартиру, но что-то его держало. Может, та самая наивная привязанность к родине, о которой, смеясь, любил напоминать Шнайдер? Рюичи на сей счет предпочитал не задумываться, но с каждым приездом невольно чувствовал: Токио неумолимо меняется, становится незнакомым. Прошлого больше нет. - Здравствуй, дом, – зачем-то уронил Рюичи в темноту: нужно было как-то жить дальше. Крепкий чай, заваренный из пакетиков, свободная одежда и горячий душ вернули Рюичи состояние покоя. Дом, кажется, тоже ожил, очнулся от своего затяжного сна, подчинившись ритму современного мира. Сидя на кухне в окружении дымящихся чашек и булочек, разогретых в микроволновке, музыкант, забравшись с ногами на мягкий диванчик, увлеченно чистил сообщения, завалившие его почтовые ящики и страницы: благодарностей скопилась целая куча. Повторяя заученные движения, Ямамото случайно едва не удалил нечто важное, но, к счастью, в последний миг остановил палец, уже занесенный над иконкой корзины. Глаза Рюичи расширились: на экране в адресном поле светилось знакомое имя: «Казуки». - Казу?!.. – растерянно пробормотал пианист, дрожащей рукой открывая письмо. Сердце екнуло и забилось быстрей, гулко отзываясь в висках. Казуки Сато, школьный приятель Рюичи. Неужели? Господи, сколько зим?! Общительный, дружелюбный Казу когда-то без проблем подобрал ключи к сердцу скромного мальчика. Такие разные, тем не менее, не разлей вода, с подачи Казу они вместе тузили на уроках, чем подрывали отличную успеваемость Рюичи, но, как обычно и бывает, после школы были жестоко разлучены судьбой: Ямамото поступил в музыкальную академию, намереваясь посвятить жизнь служенью бессмертной классике, Сато же забросил учебу, какое-то время подрабатывал лишь бы где, а после собрал собственную рок-группу и, насколько было известно Рюичи, до сих пор играл в ней на гитаре. Ребята не общались черт знает сколько. «Приветствую, Руи!» – значилось в сообщении. Губы Ямамото тронула грустная улыбка. Руи. Старое забытое имя, а потому – доброе и живое. Так его звали раньше. Потом он познакомился с Кентаро, который на первую же (и единственную) просьбу музыканта величать его просто Руи скривился, ответив безапелляционным отказом. - Нет. Ты Рюичи, – окрестил его полукровка. – Ты Рюичи, а я Кентаро, не Кен и не Таро. Вот, – подытожил он, всем видом демонстрируя, что решение окончательное и обжалованию не подлежит. Ямамото в силу природной скромности не стал перечить, хотя ему не слишком нравилось свое полное имя. Кратко вздохнув, он вернулся к письму. «Еще помнишь меня, дружище? – в обычной манере продолжал Казу. – Мои информаторы донесли, что ты вот-вот приземлишься в Токио, чтобы отыграть тут грандиозный концерт! Как думаешь, я мог потерять ТАКОЙ шанс встретиться с другом детства? В общем, давай пересечемся, посидим где, поболтаем – сто лет же ж не виделись! Кроме того, Ямамото-кун, у меня к тебе есть одно весьма занятное предложение... Буду ждать тебя в пятницу, в семь вечера в баре «69» – если не сможешь, сигнализируй, если сможешь – аналогично. Очень скучаю. Надеюсь. Верю. Всегда твой Казуки». Рюичи хмыкнул: что-что, но заинтриговать собеседника Сато умел блестяще. Наскоро прикинув, что пятница наступит уже через пару часов, музыкант не стал раздумывать долго, легким касанием разворачивая на смартфоне страницу поиска. И, выбрав нужный бар, загрузил обновленную карту города, чтобы отыскать в пересечении улиц незнакомый несложный адрес.