Босиком по битому стеклу

Переживи всех. Переживи вновь, Словно они - снег, Пляшущий снег снов... Иосиф Бродский

Бывают такие дни, которые растягиваются, будто слипшиеся макароны, и всё никак не хотят подходить к концу, а ты, бесконечно уставший от всего на свете, готов рвать волосы на голове, царапать лицо до крови... Сделать что угодно, лишь бы только на город поскорее опустились сумерки, и наступил переломный момент между днем и ночью. Это был один из таких дней. Я сидел на заднем сидении машины и смотрел в окно на прозрачные капельки дождя, оставляющие мокрые дорожки на стекле, до боли похожие на слезы. Чтобы хоть как-то скоротать время и немного забыться, я начал наблюдать за быстро скатывающимися по гладкому стеклу каплями, мысленно угадывая, какая из них скатиться быстрее своей соперницы. Но мысли о плохом все равно рушили этот хлипкий барьер, отделяющий меня от черной пропасти, где не было света, но обитала вечная хандра, окутывающая тебя с головой. Два дня назад мои родители погибли. Да, вот так просто. Вот они были, а вот их не стало. Бывали ли у вас такие моменты, будто вас с силой бьют чем-то тяжелым по голове? Ты все видишь, все понимаешь, но осознание случившегося доходит до тебя не сразу. Ты будто замираешь во времени, а жизнь за пределами твоего разума продолжает бурлить, затягивая в водоворот печальных и серых будней. Но для тебя время остановилось. Так было и на этот раз. Все, что я помню о том злополучном дне, – что я очнулся в белой комнате, где сильно пахло какими-то медицинскими препаратами, а из моих рук торчали разнообразные трубочки, по которым, завиваясь в причудливую спираль, текла странная жидкость, постепенно наполнявшая мое тело. Я не мог ни пошевелится, ни сказать что-нибудь. Меня будто парализовало. Я попробовал закричать, но звук застрял где-то в моих легких, постепенно угасая. На глаза невольно навернулись слезы. Мне не было больно, но всеобъемлющий страх постепенно наполнял каждую клеточку моего тела, накрывая волной невиданного ужаса. Мне показалось, будто кто-то сжал мои легкие ледяными пальцами, не собираясь отпускать. Я начал судорожно втягивать ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба. Над моим ухом раздражающе запикал какой-то неизвестный мне прибор, а через секунду в комнату влетела женщина в такой же ослепительно белой одежде, как и все вокруг меня, и начала судорожно хлопотать вокруг моей кровати. Тогда я ещё не знал, что мои родители погибли. Не знал, что меня отправляют в детский дом. А если бы знал, то не задумываясь отключил многочисленные приборы, которые поддерживали мою жизнь. Я уже успел много-много раз пожалеть о том, что не умер тогда, вместе с родителями, в нашей маленькой машинке, где помещались только три человека. С родителями, такими родными и такими любимыми. Но судьба распорядилась иначе. "Твои родители погибли в автокатастрофе", – вот так вот легко и просто сообщила мне мерзкая на вид тетка, пришедшая после того, как я немного оправился от приступа. Легко и просто... Будто сорвала пластырь с достаточно свежей, но уже загноившейся раны. Легко и просто... Точно таким же тоном она бы сообщила мне новость о том, что они просто пошли в магазин. Меня будто ударили по голове наковальней. В мозгу сразу же невыносимо загудело, будто рой пчел в улье, а сердце гулко стучало где-то в висках. Казалось, что ещё минута, и мой череп просто-напросто разорвется на куски. Я открыл было рот, чтобы что либо сказать, но я не смог произнести ни слова. Звуки затухали в горле так же стремительно, как угасает сигаретный окурок, притоптанный чьим-то ботинком. "Ах, да. И ещё кое-что. Из-за черепно-мозговой травмы, полученной вследствие аварии... Ты теперь не сможешь говорить. Ты немой". Ещё один удар под дых. Весь мой хрупкий мир, который был таким привычным и родным, рухнул, разбился на миллиарды мельчайших осколков, будто хрустальная статуэтка, безжалостно скинутая с каминной полки. Мне опять показалось, что из лёгких выкачали весь воздух. Всё внутри буквально разрывалось от беззвучного крика. Хотелось орать. Орать так громко, чтобы голосовые связки разрывались от напряжения. Бежать... Так долго, пока ноги не сотрутся в кровь. Это всё казалось таким сюрреалистичным, будто сон, от которого невозможно очнуться. Можно только продолжать спать, мучаясь от бессильной ярости. А тётка беспристрастно смотрела на меня, будто я нахожусь за толстым стеклом. Хотелось биться в конвульсиях, просить, умолять, лишь бы только на её лице дрогнула хотя бы одна мышца. В палату опять вбежала медсестра и, попросив тётку покинуть комнату, начала суетиться возле странных приборов. Позже мне рассказали детали аварии, в которой и погибли мои родители. Я внимательно вслушивался в слова престарелого работника социальной службы, представившегося мистером Смитом, но мысли всё равно уносили меня далеко за пределы этого кабинета. Туда, на то самое шоссе, когда встречная машина на скорости сто километров в час врезалась в нашу маленькую Тойоту. Конечно, всё это мне рассказал мистер Смит. Единственное, что я помнил, действительно помнил – яркий свет фар перед столкновением, а дальше только густая, беспросветная тьма, которая похожа на дёготь, в который ты медленно погружаешься. Они сказали, что мне повезло. Но можно ли считать везением потерю единственных близких тебе людей и немоту? Они сказали, что это самое настоящее чудо. Я так не считаю. Разве чудо могло сыграть такую злую шутку со мной? Я остался один... Совершенно один... Шестнадцатилетний немой подросток, противостоящий целому миру. История, достойная фильма. Всё, что у меня осталось – моё имя и память. Никто и никогда не заметит вырезанное на коже чуть выше локтя слово "Томас". Моё имя, нацарапанное столовым ножом, который я стащил из столовой в больнице. Всё потому, что я боялся... Боялся сойти с ума от того груза ответственности, который стокилограммовым роялем свалился мне на голову, и забыть своё имя. Потерять последнюю частичку себя. Обо всем этом я думал на заднем сидении машины, лениво вычерчивая на запотевшем окне загадочные спирали. Меня определили в, наверное, самый отвратительный детский дом, который можно только сыскать во всём свете. Но я уже не чувствовал бескрайнюю грусть и отчаяние, которые были моими верными спутниками на протяжении нескольких недель, проведенных в больнице. Мои чувства будто атрофировались, и я погрузился в вечную меланхолию, которая, похоже, будет преследовать меня до конца дней. Машина плавно остановилась у облезлого коричневого здания с осыпавшейся краской. Ряды окон растягивались вправо и влево и исчезали за растущей перед приютом стеной из деревьев. Странно, но я думал, что он будет выглядеть хуже. Я кое-как выбрался из машины, поспешно стирая свои художества со стекла, пока их не заметил тучный дяденька с густыми, мохнатыми бровями, который привез меня сюда. Он вышвырнул мой чемодан из багажника, даже не потрудившись отдать мне его в руки. Я поднял чемодан, перевёл взгляд на вход в интернат и сделал первый шаг навстречу моей новой жизни.