Чудный сон

      «ДО» — значит «долго». Эта короткая фраза как нельзя лучше описывала его обширный психоделический опыт. Андрей был не понаслышке знаком с самыми разнообразными фенилэтиламинами, хорошенько потеснившими старую добрую кислоту на чёрном рынке, в клубах и в распадающихся на молекулы умах потребителей. Знаком настолько, чтобы делать ёмкие обобщения о группах, формулах, эффектах. Итак, если ты употребил что-нибудь вроде ДОБа, ДОКа, ДОИ — всё, что начинается на «до», будь уверен — это очень и очень надолго. По разным веществам эффект длится от двенадцати часов до суток. Это если ты воспринимаешь время привычным образом. Но если ты уже употребил что-либо из перечисленного, то о тебе больше нельзя сказать ничего подобного, а значит, будь готов к тому, что этот трип покажется несоизмеримо дольше «изнутри».       В своём случае Андрей мог бы сказать, что «до» — это определённо «слишком долго» и уж точно «дольше, чем следовало бы». Ты уже успел, кажется, переделать всё, что только можно: и холодильник посмотреть (да, да — под всеми этими веществами холодильник может оказаться гораздо интереснее телевизора, что уж говорить тогда о ковре и обоях), и поржать до упаду над шторами (ну да, мало ли, что придёт в голову, вполне можно обнаружить, что нет на свете ничего смешнее штор), и музыки наслушаться просто до тошноты и одурения, и даже в гости сходить, и много чего ещё, а вещество всё не отпускает и не отпускает. Кто-то мог бы сказать: «Ведь это классно, что не отпускает. Казалось бы, что хорошего? Отпустит и всё — прощай, яркий опыт, здравствуйте снова унылые серые будни (причём резонно предположить, что будут они гораздо более серыми и унылыми, чем до этого)». Но к неизвестно какому часу этого трипа Андрей понял, что уже и рад был бы серым будням.       Да, сколько времени длился трип, было неизвестно, причём неизвестно по разным причинам. По ощущению Андрея это продолжалось так долго, что невозможно уже было вспомнить, когда всё началось. Как только Андрей смог рассмотреть часы, и они перестали превращаться в радужный калейдоскоп, оказалось, что стрелки с бешеной скоростью вращаются в обратном направлении. Ну и что уж тогда говорить о том (хотя, может быть, начать стоило бы именно с этого), что в течение какого-то неопределимого временного отрезка что-то совершенно дикое происходило с самим механизмом восприятия пространства и времени, со способом протекания процессов в уме. Точка отсчёта, так или иначе, была безвозвратно утеряна. Как человек, имеющий обширный опыт, Андрей практически в любом состоянии понимал, что это «безвозвратно» будет длиться, только пока не закончится трип, а потом всё встанет более или менее на свои места. Оставалась одна проблема: совершенно невозможно было узнать, когда это закончится, а такое состояние уже начинало надоедать.       Надоедать? Согласитесь — это далеко не самое первое, что приходит в голову в связи со словосочетанием «кислотный трип». Гораздо проще предположить, что можно сильно испугаться необычных ощущений и пожелать, чтобы это прекратилось раньше срока. Но вот чтобы надоело? Однако так кажется только на первый неискушённый взгляд.       Есть люди, благоразумно скользящие по самому краю кислоты. Пережившие два-три кислотных трипа в год, а то и за всю жизнь. Люди, которым кислота дала новый, ни с чем не сравнимый опыт, заставила по-другому взглянуть на мир, изменить отношение к жизни.       Андрей явно не принадлежал к их числу. Он был из тех, кто бросается в глубины, а если ещё точнее, из тех, кто время от времени поднимается на поверхность из кислотных глубин. Из тех людей, которые называют психоделики словом «психота», из тех, кто не ведёт счёт своим трипам, не пишет репортов, не ищет подходящих сеттингов и дней, чтобы употребить. Из тех, кто понимает, что органическая химия — наука глубокая, а также яркая и цветная, и столь же ясно понимает, что со временем она становится всё менее и менее цветной. Ничто уже тебе не «открывает глаза», не вызывает ощущение, что ты «познал истину», ничто не поражает воображение. Не мудрено, что можно заскучать, когда вещество всё прёт и прёт на ровной волне, но при этом наваливается какая-то апатия, совершенно невозможно ничем заняться и ко всему пропадает интерес. Лучше всего было бы расслабиться и поспать, но при этом не отпускает. И что делать в такой ситуации — совершенно неясно.       Андрей развернул к окну кресло, поставил перед ним пуфик, укутался в одеяло и сел, вытянув ноги. Может быть, было бы приятно так сидеть, а точнее, даже обвисать в мягких глубинах кресла, словно парить над землёй. Было бы, без сомнения, приятно, если бы не это чувство, что где-то что-то не так: то ли неудобно сидеть, то ли вода слишком громко шумит в трубах, то ли кто-то стоит за спиной, то ли слишком холодно, то ли вроде жарковато. Но от этого чувства, как он знал, некуда деваться. Оно никуда не уйдёт, пока всё не закончится неопределённое время спустя. За окном, конечно же, ночь — холодная, осенняя, московская. Ему часто случалось обнаруживать себя «на выходе из кислоты» именно ночью. Вдруг, когда время суток, спустя неизвестно сколько часов, снова становится важным, когда возвращается само слово «ночь». Понимать, что эта темнота с огнями и есть ночь, и не знать, она только началась или уже скоро рассвет. Знать, что уже можно посмотреть на часы, и не смотреть, наслаждаясь чувством, что такая прозаическая, заведомо понятная вещь, как время суток, превращается в загадку.       Свет в квартире, конечно же, погашен. Под кислотой и в темноте видно всё, как днём, и более того — видно много чего такого, чего и днём не увидишь. Да и темнота — это слишком громко сказано. Свет льётся с улицы — всю ночь светятся окна соседних домов — одни зажигаются, другие — гаснут, сияют фонари, светят фарами автомобили. Москва никогда не спит. Света так много, что он освещает даже облака, делает небо над городом похожим на дымный оранжевый купол.       Смотреть в окно всё же было приятно и даже в чём-то успокоительно. Лучистые цветные уличные огни пока ещё не стояли на месте, они дрожали, двигались, ползали вверх и вниз, напоминая больших блестящих жуков. Отражения в стекле казались размытыми и, одновременно, очень глубокими. Можно было смотреть в них и воображать там другие пространства, города, дороги, страны и даже времена. Может быть, можно было бы и уснуть, несмотря на вещество. Во всяком случае, Андрей почувствовал, что его разум, словно маятник, качается между сном и галлюцинацией. Вот эти качания всё медленнее, всё меньше амплитуда, и уже дрожащие огни сливаются с дремотными образами, треск, писк и звон в голове постепенно затихают, тело цепенеет. С чувством облегчения он уснул, а потом…       Снова треск, хруст, скрип, плеск и шум воды. Но Андрей понял, что разбудили его не звуки, а мысли, эмоции, переживания, внезапно нахлынувшие потоком. Чужие мысли, эмоции и переживания. Этого Андрей не любил. Особенно под кислотой. Присутствия трезвых людей, которых он из своего состояния ни за что не назвал бы трезвыми. Слишком часто ему случалось видеть, что люди опутаны паутиной собственных бредовых эмоций и мыслей, что их картина мира искажена и они весьма неадекватно воспринимают действительность. А главное — слишком много шума. Человек может ничего не говорить — это совершенно не важно. Когда ум настолько обострённо воспринимает информацию, что слышно, как ток идёт в проводах, чужие мысли кажутся такими же громкими, как слова. Как же ему не нравилось это — невнятный гул, неприятное кипение страстей, глупая, переливающаяся через край озабоченность. Иногда люди для него выглядели, как осьминоги, опутывающие, удушающие друг друга щупальцами мыслей и эмоций, множество осьминогов, сплетающихся в неразборчивый, извивающийся клубок. Как каждый из погружённых в подобное взаимодействие может думать, что его ощущения — это что-то персональное, не видеть этого наслоения чужих переживаний?       И вот стоило только заснуть, как чужие эмоции вторглись в его сон. Но было в этом и ещё что-то совершенно непривычное, незнакомое и вместе с тем, очень естественное — запах. Андрей никогда раньше не мог похвастаться тем, что в совершенстве различает запахи. А тут не успел он ещё и глаз открыть, как понял, что чувствует запах молодой девушки, по запаху знает, что она чрезвычайно взволнована, растеряна. Запах придавал разбудившим его эмоциям и мыслям какой-то другой оттенок, делал их гораздо более понятными и даже вызывающими сочувствие. Вот снова хруст, скрип словно… кто-то идёт по глубокому снегу. И правда снегом пахнет тоже очень сильно — чистый, холодный, приятный аромат. Запах девушки становится сильнее, слышно, что она приближается, она будто бы очень сильно хочет что-то сделать и не может решиться на это. Любопытство прогнало остатки сна, Андрей поднялся, сбрасывая одеяло. И тут заметил, что никакого одеяла нет: вставая на ноги, он разворошил огромный сугроб. Комнаты, соответственно, тоже не было — он увидел, что стоит на заснеженной лесной поляне, которую разрезает надвое, словно глазурь на именинном торте, бурный ручей. Единственное, что не изменилось — время суток — вокруг была ночь. Но и ночь, вообще-то, совершенно не походила на прежнюю. Никаких городских огней, никакого шума. Было очень тихо и непривычно, не по-московски темно. Над чёрной зубчатой стеной высоких сосен в залитом лунным светом небе бриллиантами сверкали звёзды. Впрочем, всё это он увидел в один миг, а потом внимание переключилось на другое.       Девушка. Она и правда стояла совсем близко. Замерла в нерешительности на противоположном берегу ручья. Невысокая, темноволосая, черноглазая в белом и каком-то странном не то платье, не то ночной рубашке. К растерянности, нерешительности и прочим её кипящим страстям добавился теперь ещё и испуг. Но это Андрея не удивило: мало кто останется равнодушным, если в глухом лесу на его глазах кто-нибудь вот так выскочит из сугроба. В ситуации Андрей разобрался с первого взгляда: девушка отчаянно хотела перебраться через ручей и не отваживалась сделать это — перейти на другую сторону можно было только по двум обледенелым, тонким, весьма ненадёжного вида брёвнышкам. Андрей вообще не думал, что по ним можно перейти, если только кто-нибудь с этой стороны не протянет руку и не поддержит.       Он двинулся к ручью, девушка ахнула. И тут же он понял, что лучше бы ей оставаться на той стороне, а ещё лучше — вернуться туда, откуда она пришла, и тут же почувствовал, что, скорее всего, она и сама об этом знает, но всё равно не остановится. Это пришло, как мгновенное озарение, полная уверенность, каких всегда в кислоте бывает хоть отбавляй. Он так и не решил — это обостряется интуиция или же отказывает критическое мышление. Ещё он понял, что в этой ситуации выбирает только девушка, он должен предложить ей помощь, а она, если примет её, что называется «ударит с ним по рукам», то заключит что-то вроде соглашения. И попадёт она не просто на другой берег ручья, она перейдёт на другую сторону, где всё будет совершенно иначе. Он протянул ей руку, которая… оказалась вовсе не рукой, а огромной когтистой лапой. И возглас удивления, вырвавшийся у него, когда он впервые взглянул на себя, прозвучал как низкий, утробный рёв большого зверя.       Девушка же, дрожа, протянула свою маленькую ладошку, крепко взялась за его лапу и в два шага перебралась через ручей, а ещё мгновение спустя, стремглав кинулась в лес, не разбирая дороги. Впрочем, никакой дороги и не было. В свете луны и звёзд отчётливо было видно, что вокруг совсем дикие нехоженые места. Андрей, не торопясь, пошёл за незнакомкой. Первым побуждением, когда он увидел, как она побежала, оказалось — преследовать, догнать и схватить. Чувство нахлынуло горячей волной, но Андрей имел слишком большой опыт приёма психоактивных веществ, чтобы вот так, сходу, действовать, повинуясь первому побуждению, дать захватить над собой контроль каким-то приливам адреналина. Наоборот, он чувствовал, что требуется солидная пауза для размышлений. Нельзя позволять себе безоглядно включаться в действие, словно школьник — в групповушку на пьяной вечеринке. Прежде чем делать хоть что-нибудь, надо чётко понимать: где, с кем, зачем и под чем всё это происходит. Андрей же чувствовал, что практически ни по одному из этих пунктов определённости не было никакой.       Начать, вероятно, следовало с вопроса «под чем», поскольку в случаях тяжёлых и запущенных именно ответ на этот вопрос определяет и «где», и «что», и даже «с кем» это происходит. Но сам вопрос «с кем» был слишком волнующим, чтобы оставить его на потом. Андрей осмотрел себя, насколько мог. Ничего человеческого в его облике не осталось. Мощное звериное тело, покрытое довольно длинной лохматой тёмного цвета шерстью, лапы крупные, с длинными когтями. Он ощупал лапами голову: шея толстая, голова большая, уши круглые, маленькие, прямо на макушке. Морда вытянутая, вроде как у собаки. Но все эти исследования он совершил больше из любопытства. Как только у него возник вопрос «Кто же я?», тут же появился и ответ. Он понял, что знает по запаху, что он — медведь, взрослый и крупный. Теперь стало понятным это «суперобоняние», непривычное чувство, которое будто бы жило своей жизнью, в чём-то заменяло размышление и сообщало гораздо больше информации о происходящем, чем все остальные чувства вместе взятые.        «Не стоит, не стоит увлекаться этими ощущениями», — урезонивал себя Андрей. Сообразить бы сначала, как его угораздило превратиться в медведя. Он медленно, по-человечески, на двух ногах, брёл через ночной лес по свежему женском следу. Может быть, передвигаться таким образом было и не так удобно, как на четвереньках, зато Андрею почему-то казалось, что это помогает ему сосредоточиться.       То, что он превратился именно в медведя, как раз таки не очень удивляло. Фамилия его была Медведев, и Андрею всегда казалось, что она происходит не от ничего не значащего, случайного прозвища, а, скорее, указывает на глубокую связь с медведем как с тотемным животным, со зверем-прародителем. Тем более медведь — это зверь, которого живущие рядом с ним народы, будь то хоть славяне, хоть американские индейцы, считали больше похожим на человека, чем на животное. К убитому на охоте медведю относились они не как к добыче, а как к поверженному врагу.       Но вот почему произошло превращение — этот момент оставался самым непонятным во всей истории. И воспоминания не давали никакого ответа. Он помнил, что принял кислоту и сидел в квартире, запарившись ждать, пока она отпустит. А потом внезапно и без всякого предупреждения началось это. Притом что «это» ничем не походило на кислотный, а точнее, на фенилэтиламиновый трип. Никогда с Андреем ещё не случалось такого, чтобы одновременно так кардинально изменился и он сам, и место действия, и при этом всё выглядело так «натуралистично», без «кислотного налёта», без чрезмерно ярких цветов, искажённых форм и непонятных, похожих на электронные, звуков. Все цвета, звуки, запахи, ощущения, находились «на своих местах».       Можно было бы предположить, что это сон, но почему тогда он помнит себя? Осознанный сон или какой-то подобный внетелесный опыт? Уже ближе к теме. Такие вещи с Андреем время от времени случались, как спонтанно, так и после применения определённых техник. Но вот только в осознанном сне действительность в каком-то смысле управляема — можно пройти сквозь стену, или взлететь, или заставить предмет исчезнуть. Здесь же ничего подобного у Андрея не получилось — подниматься в воздух его огромная туша не желала. Он подошёл к берёзе, приложил лапу, представил, что ствол дерева прозрачный и неплотный и сквозь него можно пройти, но ничего не произошло — дерево осталось таким же твёрдым, как было. Причём он не заметил никаких характерных для сна «неточностей» — ничего в окружающем пейзаже не менялось, не плыло, все предметы — и деревья, и заснеженные кочки, и кусты — твёрдо стояли на своих местах. Пришлось остановиться на том, что он столкнулся с каким-то доселе неизвестным ему психическим явлением. Остановиться и исследовать это явление так, как это будет возможно.       Никакого страха, никакой озабоченности по поводу того «а как я отсюда выберусь?», у Андрея не было. Как опытный парашютист перестаёт в конце концов бояться прыжков, так и Андрей давно не испытывал настоящего страха перед необычными психическими явлениями, какой бы они ни были природы. Находясь в более-менее адекватном состоянии, он хорошо знал, что эти явления имеют свойство заканчиваться сами по себе. Никаких дополнительных усилий для возвращения в привычную реальность не нужно. А потому можно спокойно исследовать то, что происходит, пока оно не закончилось. Тем более, что этот хоть и неизвестно почему случившийся опыт, казался ему куда интереснее, чем затянувшийся «выход из кислоты».        «Значит, следующий вопрос, — думал он, шагая по лесу, — зачем всё это происходит?»       Девушка явно хотела попасть в лес и, главное, перейти на другую сторону ручья, где… Андрей понял, что не может выразить словами своё ощущение, но он знал, что по эту сторону ручья лес уже не просто лес. Здесь начиналось что-то, что наши предки понимали под «потусторонним миром», «навьим царством», миром, где обитает нечто чуждое, непривычное, нежить. И точно так же он понял, что если незнакомка здесь чужая, пришлая, то он — исконный обитатель, а значит, не обычный зверь.       Но что ей здесь нужно? Очень некстати пришло Андрею в голову, что он как-то читал о том, как в старые времена, когда девственность считалась опасной, молодые девушки из деревень уходили в лес и там отдавались бродяжничающим не то колдунам в звериных шкурах, не то оборотням. Те вроде бы не боялись проклятия и с успехом избавляли от него девиц. Но мысль эта представлялась весьма глупой применительно к теперешней ситуации. Девушка явно была до полусмерти испугана внешним видом и неожиданным появлением Андрея, да и зоофилия никогда не казалась ему привлекательным извращением, с какой стороны на неё ни посмотри. Тем не менее, он продолжал идти по следу. В осознанных снах ему всегда было любопытно поговорить с персонажами или хотя бы понаблюдать за ними. И сейчас, хотя Андрей понимал, что беседа явно не удастся, он чувствовал, что может и должен проследить, чтобы девушка не попала в беду. Он понял, что, кажется, знает, куда она направляется.       Было здесь, в его владениях (а он почувствовал, что является кем-то вроде духа-хозяина этого леса), одно такое место, совсем уж нехорошее, куда рано или поздно попадают все такие вот заблудшие, одержимые страстями существа. И Андрей понял, что, сколько бы девушка ни плутала, ни кружила по лесу, в конечном итоге она придёт именно туда.       Если вообще сможет дойти. Поначалу страх придал ей сил, и она резво бросилась бежать по глубокому рыхлому снегу. Но чем дальше она бежала по бездорожью, то спотыкаясь о занесённые снегом кочки, то продираясь через кусты, то цепляясь за сучья, тем больше она выбивалась из сил. Андрей не торопился, но догонял её, всё ближе подходил. Он слышал её прерывистое, хриплое дыхание. Несколько раз она падала, потом с трудом поднималась и продолжала бежать, но наконец, Андрей понял, что больше не видит её впереди. Он проворно спустился по следам в небольшой овражек и увидел, что девушка без чувств лежит в снегу.       Ну что ж, чем больше Андрей погружался в этот опыт, тем больше им овладевало ощущение, что он знает, как всё должно быть, тем меньше было мыслей, вопросов и сомнений. Он осторожно подхватил девушку лапами, как если бы был человеком и нёс её на руках, и быстро пошёл через лес.       Девушка была маленькая, худенькая, почти анорексичная — вообще-то, в его вкусе. Только совсем уж малолетняя. Одиннадцатый класс, не старше. Будь он продавцом ларька, Андрей явно не продал бы ей ни пива, ни сигарет. Да и будь он просто Андреем Медведевым, в своём привычном виде, то тоже связываться с нею он бы точно не стал. Знал он таких девчонок. Хоть они, порой, и бухают, как алкоголички, и от дури или колёс не отказываются, а поговорить с ними вообще не о чем. Да и снимать их страшновато — всё-таки статья. Хотя девочка симпатичная — ничего не скажешь.       Очень скоро Андрей почувствовал запах дыма, еды, алкоголя и разных странных существ, о которых и не скажешь — звери они или люди. Он пошёл на запах и ещё через некоторое время увидел среди деревьев мерцающий красноватый свет. Перед ним была хижина. Старая, покосившаяся, почти полностью занесённая снегом — только одно окошко ярко светилось в ночной мгле. Гнилое, конечно, местечко. Но раз ей нужно было туда попасть, такова судьба. К тому же Андрей почувствовал, что девушка не сможет просто пойти назад и вернуться домой. Ему показалось, что она попала в лес точно так же, как он — не самым естественным путём. Может быть, ей нужно найти то, что она ищет, или она должна встретить кого-то, только тогда сможет вернуться туда, откуда пришла. Преодолевая отвращение от доносящихся из хижины запахов, пьяных криков и звуков какой-то хриплой, нестройной музыки, Андрей приблизился, вошёл в сени и положил девушку на порог у дверей. Она вздохнула, зашевелилась, готовая прийти в сознание, и Андрей поспешил скрыться в темноте, чтобы ещё раз не напугать её.       Можно было бы заглянуть в окно, чтобы посмотреть, что произойдёт дальше, но Андрей почувствовал, что его совершенно перестало это интересовать. Чем дольше продолжался этот опыт, тем меньше он ощущал себя прежним человеком и тем больше чувствовал себя существом сверхъестественной природы. Медвежий облик — это только облик, в котором его мог увидеть человек. И если нужно было проводить человека к его судьбе — можно было принять этот облик. Но Андрей отчётливо почувствовал, что он гораздо больше, неизмеримо больше этого. Он смотрел на свой лес тысячью глаз — глазами птиц и зверей, он видел и ощущал происходящее из каждого дерева в лесу. По сути дела, он смотрел сам на себя из каждой точки леса — из дерева, камня, из глаз животного или птицы, самой малой твари, которая только может видеть и ощущать, и даже из тех вещей, которые, по мнению человека, ничего ощущать и видеть не могут. Конечно, ему не нравилась эта хижина в лесу, где собираются довольно мерзкие твари, куда попадают отягощённые страстями души, куда приходят заключать договоры с нечистой силой ведьмы и колдуны. Слишком много шума от них, слишком много того, что на его взгляд, звучит и пахнет, как безумие. Но что же — всё идёт своим чередом, безумие тоже начинается и прекращается, как и всё остальное. И если и можно сказать, что когда-то он ощущал что-то похожее на желание, то уж явно это никогда не было желанием вмешиваться в безумие.       Медведь в лесу опустился на четыре лапы, втянул носом воздух и вперевалочку зашагал прочь от хижины. Андрей продолжал видеть и чувствовать то, что видит и чувствует медведь, но эти ощущения растворялись в целом потоке других подобных и совершенно иных ощущений, наполняющих лес. И чем менее человеческим или даже, чем менее звериным, становилось восприятие, тем труднее было Андрею понять его и удержаться в нём, тем больше он чувствовал, что перестаёт быть собой и теряется во всём этом.       Вот словно вспышка другое ощущение — холод, клонит в сон, голова падает на руки. Он вроде бы присел отдохнуть только на минутку, а уже лежит в снегу. Андрей понял, что это происходит не с ним, а с человеком, на которого он смотрит с берёзы, смотрит из огромных чёрных зрачков совы. Сова вспорхнула с ветки, распростёрла крылья, медленно и бесшумно проплыла над телом человека. От неё незаметно отделилась чёрная, вытянутая тень. Тень склонилась над другой тенью, всё ещё сохраняющей форму тела человека, лежащего в снегу, протянула руку, помогая встать.        «Пойдём, — сказал Андрей голосом тени, похожим на шелест пепла в костре. — Я помогу тебе перейти через порог».       Андрей увидел, что тень, всё ещё сохраняющая форму человека, со страхом отшатнулась, попятилась, взглянула на тело в снегу.        «Нечего бояться, — сказал Андрей, — оставь страх здесь. Страх нужен только чтобы выжить. Если ты не выжил, он тебе теперь ни к чему». Он снова подал руку, чёрную, как ночь без звёзд. Тень человека протянула дрожащую ладонь. Их руки сомкнулись, а потом…       Темнота. Андрей так и не понимал до сих пор, почему это ощущается, как темнота, если на самом деле нет вообще ничего. По идее, при пробуждении сначала должен отключаться сонный паралич, а затем — возвращаться сознание, но у него нередко происходило наоборот. И только после мучительных попыток проснуться, которые происходили «нигде» и делались «никак», включались органы чувств, он мог понять, где находится. «Где» снова оказалось квартирой. В незашторенное окно лился серый утренний свет.       Кислота отпустила. Андрей первым делом посмотрел на руки, они оказались совершенно обычными, его собственными человеческими руками.       Вечер пятницы в Москве — особенное время. Любители бухнуть забывают о похмелье, в котором они, стеная, обещали себе бросить пить, и с удовольствием потирают руки, предчувствуя пьянку. Офисные нарко-зомби к концу недели стряхнули с себя мрачное оцепенение отходняка и вполне готовы к новым свершениям. Всем немного не сидится на месте. Гуляки — грезят о клубах, мизантропы — об уюте квартир или о темноте лесопарков, развратникам мерещится секс. И даже высокоморальные трезвенники, в существовании которых есть, конечно, серьёзные сомнения, даже они нетерпеливо разминают плечи, готовясь на некоторое время сбросить ярмо капитализма. Одна большая волна прокатывается по городу и захлёстывает каждого человека, толкает под рёбра, заставляя сердце биться быстрей. И даже если ты не работаешь, ни с кем не общаешься и у тебя ничего нет, ты не можешь не ощущать этого. Сладкого и напряжённого предчувствия каких-то сказочных событий, которые никогда не происходили и, вероятнее всего, так и не произойдут с тобой.       По роду своей деятельности, Андрей Медведев чаще всего был лишён полноты очарования пятничного вечера, так же, как и жёстких отрывов по уик-эндам. Свой доход Андрей извлекал из фотографирования свадеб. Причём именно доход, а не прибыль, поскольку за вычетом расходов, у него чаще всего не оставалось ничего, а в тяжёлых случаях — не хватало и на расходы. Большая часть заработка уходила на оплату страшной однокомнатной квартиры, которую он снимал в Гольяново, остаток — улетучивался с дымом, растворялся в кислотах, исчезал в запутанных финансовых потоках «закладочной торговли». К свадьбам Андрей относился весьма скептически. Снимал он их плохо, зато быстро и дёшево, а потому клиента своего всегда и везде находил. Он делал это и в своём родном городе (районном центре, о котором лучше лишний раз не вспоминать), и в Питере, и Москве. Делал бодро (на бодрячке), уныло (на отходнячке) или равнодушно (по трезвости), но с неизменным и стабильным нулевым финансовым результатом. Поэтому Андрей, хоть и склонен был иногда поддаться чарам пятничного вечера и забить на свадьбы, никакого «особенного чувства» по отношению к пятнице не питал. Вечер среды, например, казался ему ничем не хуже. В особенности, если кто-нибудь из хороших знакомых тоже непрочь отдать должное вечеру среды.       Так было и в этот раз. Ему позвонил Максик. Разговор их был коротким.       — Может, зайдёшь сегодня? — спросил Максик.       — А чё там у тебя? — поинтересовался Андрей.       — Да так, ничего особенного.       — Хорошо, уже выхожу.        «Ничего особенного» — это тоже неплохо, особенно осенним вечером в среду. Во всяком случае, это куда лучше, чем вообще «ничего».       Андрей доехал на метро до Измайловской и зашагал через дворы. Вечер был приятный, ещё довольно тёплый. Темнело, с деревьев неторопливо слетали большие листья, кружась, падали на асфальт, в лужах подрагивали огни фонарей. В освещённых окнах домов двигались силуэты жителей. Но Андрей не замечал всего этого, погружённый в размышления.       Про «ничего особенного» ему не думалось. «Ничего особенного» в случае Максика означало — «миксы». А о миксах и думать нечего. Либо ты их куришь, либо нет — вот и всё.       А вот недавний опыт не шёл у него из головы. Когда Андрей пришёл в себя утром в квартире, он решил, что это был просто яркий сон. Но события снов при пробуждении обычно размываются, то, что ты ощущал во сне, становится менее важным, менее понятным и постепенно забывается, вытесняемое впечатлениями дневной жизни. Однако прошло несколько дней, а впечатления от этого опыта так и не забылись, не стали менее яркими. Андрей отчётливо помнил все мельчайшие детали, все ощущения, которые были тогда. Они продолжали волновать его с прежней силой. Из-за чего это произошло, что означало?       Поговорить бы с кем-нибудь. Но Андрей знал, что с Максиком ни о чём таком не поговоришь. Максик всем хорош, и хоть он большой эксперт в области курения, но слишком боится кислоты, считая её «чересчур тяжёлым наркотиком». Ему что ни скажи про это, он ответит, что у Андрея крыша едет и ему надо «завязывать с психотой». Да и потом, Максик — просто любитель покурить. Андрей, хорошо его зная, был уверен, что с ним никогда не происходило ничего особенного.       Андрей подошёл к подъезду дома, где жил приятель, и тут у него возникло чувство, что у Максика опять будет какая-нибудь суета. Максик частично скрывал, что он курит дурь, от подруги, с которой встречался. Может показаться странным — как можно частично что-нибудь скрывать? Думается, Максик и хотел бы, чтобы его подруга считала, что он вообще не курит. Однако полностью скрыть это у него никогда не получалось. Что-то всё время шло не так, и Максик в чём-нибудь «палился», ещё больше раззадоривая подозрительность девушки. Ему бы махнуть на это рукой и курить, уже не таясь, но он всё льстил себя надеждой, что «уж на этот раз она ничего не узнает». Поэтому, чтобы покурить у Максика, необходимо было выполнить какие-то совершенно нелепые условия, которые каждый раз менялись на какие-нибудь другие. Иной раз можно было курить только в подъезде. Иной раз, приходя, Андрей обнаруживал все принадлежности для курения у Максика в санузле: «Курим только тут, тут лучше вентиляция!» Иной раз можно было курить и прямо в комнате — «Только выдыхай в форточку, чтоб не воняло!» Иногда девушка куда-то уезжала из Москвы, и тогда Максик совершенно расслаблялся и курил каждый день у себя в комнате, забыв обо всех, им же выдуманных, предосторожностях.       Встретившись с другом, Андрей понял, что не ошибся. Максик поприветствовал его, выйдя из квартиры, и тут же предложил пойти на общий балкон.       — Пошли на четвёртый, там никогда никого нет.       Андрей пошёл за приятелем по длинному коридору. Планировка этого странного дома никогда не была ему до конца понятна. Дом сплошь состоял из малогабаритных квартир, в народе именуемых «гостинками». По мнению Андрея он был каким-то слишком странным, не похожим ни на что. Может быть, всё дело было в том, что Андрей здесь слишком много курил, но он так и не мог запомнить, сколько в доме этажей, четыре или пять. Все ассоциации, которые навевало это место, почему-то сводились к ощущению «инфекционная больница» или, в крайнем случае, «общага», Андрей никогда не чувствовал себя здесь, как в жилом доме. Они поднялись на пару лестничных пролётов, свернули куда-то в темноту, прошли через дверь и оказались на балконе, грязном, незастеклённом. Старые бельевые верёвки порядком обвисли, надо было внимательно смотреть, чтоб не запутаться в них, по углам валялся какой-то тёмный пыльный хлам — не то разобранная мебель, не то заржавленные санки, не то пришедшие в негодность вёдра и тазы.       — Ну, и что у тебя там? — спросил Андрей, так, для поддержания беседы. Хотя Максик был явно из той породы приятелей, которых можно было бы назвать: «Сначала покурим, а потом поговорим».       Максик вытащил пипетку и пакетик спайса.       — А ты знаешь, что пипетка — это пипец? — спросил Андрей, но шутка не прошла.       Максик затянулся и передал пипетку другу. Андрей проделал то же самое. Они сделали по паре затяжек и встали молча, тяжело опираясь о балконные перила и совершенно офигев. Если по трезвости было не до разговора, то сейчас стало явно вообще не до него. Андрей всегда считал, что курить миксы через пипетку — это контрольный выстрел в голову. Не отказался он от этого мнения и теперь. Всё поменялось за считанные секунды, он забыл, кто он, где он, что происходит вокруг. Всё стало странным, неузнаваемым. Казалось, что на бешеной скорости в голове происходит что-то дикое, безумное и неподдающееся описанию.       — Не сходя с этого места, — сказал он, но было ощущение, что говорит кто-то другой и на самом деле речь — это какой-то не управляемый, не зависящий от Андрея процесс.       — В мясо, — согласился Максик. Он вытащил сигарету, затянулся, предложил Андрею. Но Андрей понял, что ему совершенно не хочется курить. Не теперь. Было прикольно просто стоять и смотреть, как огонёк сигареты чертит в темноте алые линии. Стоять и слушать, как какие-то непонятные и очень громкие звуки наплывают со всех сторон. Стоять и растворяться в происходящем, чувствовать себя бесплотным, словно призрак, уноситься с потоком образов и ассоциаций в какие-то далёкие дали.       — Знаешь, — сказал Андрей, — мне кажется, я чувствую себя как призрак. Причём как призрак человека, который никогда не существовал.       — В этом что-то есть, — ответил Максик, — но я думаю, тебе надо завязывать с психотой. У тебя от неё совсем крыша едет.       — Это тебе кажется, потому что ты куришь слишком много спайса.       Они вдвоём заржали.       Андрей обнаружил, что, хотя ему казалось, что невозможно ни о чём говорить в таком состоянии, они с Максиком уже весьма бодро болтают на разные темы. Через какое-то время дикость прошла и стало просто очень приятно стоять на балконе, чувствовать лёгкость в теле, смотреть на вечерние огни. Интересно было разглядывать людей, проходящих по двору. Действия их казались замедленными, странными и нелогичными. Было совершенно непонятно, куда они идут. Речь их была слышна очень хорошо, но слова почему-то казались неразборчивыми, не складывались в связные предложения, и это при том, что Максика он понимал хорошо.       И тут Андрей просто обалдел — по двору шла девушка, та самая, которой он помог перебраться через ручей в своём странном трипе. Теперь одета она была совершенно обыкновенно — в джинсах и маленькой кожаной курточке, но, несомненно, это была она. Андрей поразился тому, насколько хорошо помнил её лицо. И теперь, когда он увидел это лицо в свете фонаря — никаких сомнений быть не могло. Та же самая девушка. Только во сне её распущенные волосы казались длинными, почти до талии. Сейчас она была стриженая и крашеная — одна прядь волос выкрашена в красный, одна — в светлый, почти белый, все же остальные волосы были натурального, тёмного цвета, такого же, как в его сне.       — Эй! — крикнул Андрей, сам не понимая, зачем это делает.       Девушка посмотрела вверх, но явно не увидела их на тёмном балконе.       — Ты чё, офигел, чё ты палишься? — зашипел Максик.       Андрей ничего не ответил, но ему явно полегчало. На миг его поразило чувство нереальности происходящего. Ему показалось, что это какой-то флэш-бэк, никакой девушки на самом деле нет и сейчас глюк развеется. Но девушка явно присутствовала во плоти, не увидев никого на балконе, она передёрнула плечами, быстро прошла через двор и скрылась за углом дома.       — Ты видел её? — спросил он у Максика.       — Конечно. Чего тебе вздумалось орать? Она ещё решит, что мы какие-нибудь неадекваты. Тебе-то ничего, но ведь я в этом доме живу.       — В этом доме, и что? Ты хочешь сказать, что она тоже живёт в этом доме?       — Вроде да. Кажется, в соседнем подъезде. Я вижу её иногда во дворе. Так что лучше б ты перед ней не палился.       Максик продолжал что-то говорить, но Андрей его уже не слышал. Он даже не мог сказать, думает о чём-то или нет. В голове после миксов было как-то мутновато. Одно он знал точно — такого с ним никогда ещё не случалось, и, кроме того, он чувствовал, что ему нужно с кем-то об этом поговорить. С кем-то, кто может понять, что происходит.