Не по закону Природы

В голове было пусто, как и в душе. Она медленно шла к лестнице, ведущей наружу, а перед глазами все еще стояло кровавое месиво, оставшееся от Тонери. Она не могла остановиться даже тогда, когда последние сдавленные вопли стихли. Рвала, сминала, ломала. Особенно жестокая расправа была с зачатками его крыльев — он еще был жив и мог чувствовать, как она разрывала плотные пузыри, в которых они формировались, а потом по очереди выдирала их из его спины… Лестница была уже видна, и Сакура остановилась, прижавшись лбом к прохладному камню стены, о которую опиралась, и закрыла глаза. Она не знала, что способна на такую жестокость, и теперь, когда красная пелена упала с глаз, она была в ужасе от самой себя. Когда она стала такой? Она — добрый человек. Она не раз спасала жизни, организовала реабилитационные центры для детей, переживших войну и потерявших родителей, да она сбитых птиц всегда ставила на крыло! Даже тогда, когда ей заблокировали чакру, она не оставила этого дела — ей было искренне их жаль. Неужели под всем этим у нее жила такая ярость? Но стоило ей вспомнить, кто она и кем была всю свою жизнь — глаза открылись, упрямо уставившись в стену. Нет. Она сделала все правильно. Он заслужил. И дело даже не в том, что пострадала она, а в том, скольких людей он обманывал ради своих целей, скольким мог бы причинить вред, удайся его план. Далеко за примерами ходить не надо — Ханаби, любимая всеми сильная, красивая девочка, осталась без глаз только потому, что они были нужны Тонери. Или Фуки. Она училась с ними в Академии, пусть Сакура и не общалась с ней и плохо помнила, но знала, что она была то ли в их выпуске, то ли младше — приятная спокойная девочка. Тоже, как большинство, была поклонницей Саске. И никогда не пакостила, не нарушала дисциплину. А вот, что с ней стало. Сакура даже не знала, нашли ли ее, но если и нашли, то нет смысла спрашивать, в каком состоянии ее труп — потому что там точно труп. Тонери пытал Сакуру несколько часов только потому, что подумал, что Фуки не поставила ей печать, значит, судьба Фуки вряд ли намного завиднее. А панический страх, сковывавший горло от одной мысли о том, что она пережила, ушел. Остались только грусть и обида, но это со временем уляжется. Тонери она простила искренне. И рвала его на куски голыми руками тоже совершенно искренне. Во рту еще оставался привкус его крови, и она сплюнула, надеясь хоть немного от него избавиться. Наверху ее ждал тот, кто тоже вызывал неосознанный, дикий страх. Убить Саске? Нет, это даже не вариант. Тут совсем другое. Она не ненавидела его даже после того, что произошло, ну, может, кроме первых суток после этого, но то горе, которое было написано на его лице во время финального выступления Сакуры перед торгами было видно даже под уродливой личиной. Он сожалел. И она это знала. Но сделанного не вернешь, ей придется жить с этим. А ведь ему тоже. По лестнице взбиралась на четвереньках — нагрузка на позвоночник сразу стала меньше, и сил не приходилось столько затрачивать, как при хождении на двух ногах. Ступени тихо поскрипывали под ее шагами, а Сакура вдруг с некоторой грустью подумала, что ведь она последняя, кто ими пользуется. Больше сюда никто никогда не придет. И никогда не выйдет отсюда. И ей отчего-то стало так жаль эти старые ступени, что она чуть не расплакалась. Они ведь тоже ни в чем не виноваты. Они просто делали то, для чего были предназначены, и Сакура поневоле сравнивала себя сейчас с этими ступенями, хоть ей и была чужда такая сентиментальность и привязчивость к предметам. Просто делала то, что должна была. Давно она стала отожествлять себя с неодушевленными предметами? Видимо, только что, и это было и смешно, и грустно. Но, как ни странно, эмоции будто немного успокоились после кровавой бани, которую она устроила благодаря Саске, и ее немного меньше мотало от диаметрально противоположных чувств. Теперь ее больше заботило то, как себя вести с Саске. Он ведь видел ее такой. Напуганной. Гневной. Такой, какой она сама себя до сегодняшнего дня не видела. И сейчас ей было стыдно за даже показные в некотором смысле эмоции. В тот момент она хотела, чтоб он видел ее злость и боль. Она бы дорого отдала за то, чтобы переиграть эту сцену, но ничего не вернешь — ни эту ситуацию, ни все остальные. Так что надо что-то решать, и как можно быстрее — перед ней уже была дверь, ведущая на улицу, и что-то вдруг в ней сломалось — она почти повисла на дверной ручке, чтобы удержать равновесие, а ноги устало подкосились. Протянула руку в пустоту — и тут же наткнулась пальцами на сильную, твердую ладонь, дающую опору, со следующим шагом ощутив его грудь перед собой, и тут же, по наитию, прижалась к нему щекой. Саске был теплым и каким-то… надежным. Он не стал брезгливо отшатываться, хотя его белоснежной рубашке от одного прикосновения ее умытого кровью лица пришел конец, и что было самым важным для нее в эту секунду — он молчал. Не утешал, не успокаивал, не задавал вопросов — просто молчал. От одного этого она уже была робко рада. А вот была ли она рада от того, как сильно и быстро билось его сердце, понять не могла. Пока. Так что вместо слов она решила попроситься к нему на руки действиями. И когда слегка дрожащая рука Саске едва прошлась по ее бедру, подсаживая на его талию, она ощутила, как сильно колотится сердце об его ребра, так, что она даже своим телом чувствовала эти почти истеричные удары. Странно, но сейчас страх, который она испытывала при мысли о том, что ее будет снова когда-нибудь касаться мужчина, будто немного отступил. Может, мысли наконец увязались с чувствами, а может наоборот — ее любовь, столько лет лелеемая в ее сердце, победила воспоминания о той отвратительной ночи, но ее не трясло от отвращения или страха, что он причинит ей боль. Хотя это и крутилось в голове, Сакура изо всех сил пыталась отогнать дурацкое наваждение, но получалось плохо, и с каждым шагом, удаляющим ее от домика на склоне горы, заброшенного и тихого, паника нарастала. Да сколько уже можно бояться! Эта мысль внезапно взбесила, и злость требовала выхода, причем сейчас, немедленно. Сию секунду. И стоило ей только немного отстраниться от Саске, как он тут же отпустил ее, от чего она немного покачнулась, но устояла на ногах, на прощание окинув взглядом склон. И со всей ненавистью, со всей обидой, что копилась в ней — за все дни, проведенные в плену у Тонери, за чертову миссию на полгода, за четыре года с момента перерождения, за всю жизнь — она сконцентрировала чакру в кулаке, до хруста сжав окровавленные пальцы, и резко, с силой, ударила в землю. Грохот был страшный. Как в замедленной съемке, от ее кулака трещина прошла через весь склон, а потом разорванные пласты земли встали дыбом, подминая под себя породу, уничтожая подземный лабиринт, уничтожая все воспоминания, с ним связанные, хороня то, что осталось от Тонери. Глубоко и надежно. Домик покосился, но остался стоять, потому что она била несколько левее, туда, где под землей были каменные катакомбы, но и ему стоять оставалось недолго. Черное пламя охватило стену, неспешно пожирая гнилое дерево, плавно слизывая ступеньки у порога и перекинувшись на крышу. Сакура едва заметно ухмыльнулась — в этом была некая ирония. Они вместе уничтожали. Саске же тоже наверняка пережил немало тяжелых моментов в этих подземельях. А еще… Страх снова сковал ее, и она не нашла ничего лучше, чем спрятаться от него, по-детски, как слабачка, впившись Саске в спину когтями и прижавшись лицом к уже испорченной рубашке. Она прижималась к нему, душа панику, подступившую к горлу, пока затылком не ощутила робкое прикосновение его руки, слегка сжавшей короткие пряди ее волос. Один страх она уже победила. И теперь, как ей показалось, она поняла, как победить другой. И она отступила, почти молясь про себя, чтобы все получилось. Саске непонимающе посмотрел на нее, и когда она поймала его взгляд, слегка прищурилась, будто в полусне, не совсем соображая, на самом деле это происходит или какая-нибудь ее очередная галлюцинация из-за травм психики, проведя по вороту окровавленного больничного халата. Трясущимися пальцами прошлась по груди, опускаясь ниже, к животу, и узел на поясе подозрительно легко поддался. Сакура слышала, как он тяжело сглотнул, выдохнув. Это придало ей решимости. Она должна попытаться, хотя бы попытаться. Периода нет, а чакра есть — она сможет защитить себя, если понадобится. Но рациональных мыслей в голове было все меньше — ее выбивали из колеи запах приближавшегося дождя, неслышный для носа человека, гари, исходивший от постепенно пламенеющего домика, отблески, которые черное пламя Аматерасу, оказывается, отбрасывало на его лицо, будто сильнее выделяя скулы, линию челюсти и жилы на шее… Она решительно сбросила халат, ловко выскользнув крыльями из прорезей, и его глаза, не отрывавшиеся от ее лица, как-то затравленно прошлись по ее телу, а она ощутила жгучий стыд. Еще бы — от своего и так ничтожного веса она потеряла еще десять килограмм, ребра четко проступали под тонкой кожей, расчерченной отпечатавшимися на ней ветвистыми рисунками после ударов Чидори, повторяющими формой ее вены, грудь казалась будто неловко прикрепленной к широкой грудной клетке. Бедренные кости выступали вперед, почти острые, а живот, если втянуть его еще хоть немного, прилип бы к позвоночнику. Под его растерянным взглядом особенно четко ощутила, как некрасиво она выглядит с короткими волосами, отощавшая, угловатая, покрытая еще не до конца зажившими шрамами, и стыд смешался со страхом, будто разливаясь по телу, и она протянула к нему руки — даже руки выглядели страшно. В запекшейся крови, с узкими запястьями, с узловатыми пальцами — она почти возненавидела себя. О чем она только думала? Да, он тогда поддался периоду, но ведь и она выглядела красивой, манящей молодой девушкой, даже близко не похожей на тощую рептилию, которой она была сейчас перед ним. А он шагнул к ней, и так мучительно закусил нижнюю губу, что она почти ощутила его зубы на его же губе, легкую боль от этого и безумную бурю, которая бушевала в разномастных глазах, посмотревших на нее сверху вниз. Бурю такой же силы, что сейчас окончательно разрушала здравый смысл в ее голове, но не такую же. Он осторожно поднял руку к ее лицу, и самые кончики пальцев застыли в миллиметре от ее лица, потому что она не выдержала. И отшатнулась от прикосновения. Ему, казалось, стало больно от этого, потому что куцые брови едва нахмурились, а губы сжались в узкую линию. Сакура обхватила его запястье, а Саске следил за ее действиями, и когда она завела его руку ему за спину, отпустив, он, казалось, понял. Ей было мучительно страшно то, что она задумала, но назад пути уже не было. Она все решила. И даже если придется заставить себя — она это сделает. Потому что это казалось единственным способом забыть. Принять. Она расстегнула ему рубашку, а он оставался неподвижен, так же держа единственную руку за спиной. Когда ткань больше не скрывала изрезанную шрамами кожу, она провела ладонями по его груди, спустившись к животу, в очередной раз убеждаясь, насколько совершенно его тело. Твердое, сильное, теплое. Его живот напрягся, когда она провела по нему, и по коже побежали мурашки — ее руки были не просто холодными, а ледяными, и Сакура это понимала. Но стоило ей поднять на него глаза, как вместо него она увидела морщинистое лицо с заплывшими веками, с кустистыми бровями и будто вывернутыми наизнанку губами. Она в ужасе зажмурилась, отдернув от него руки, кляня себя последними словами за то, что вообще подумала, что будет способна забыть. Такое не забывают. Глупая дура. Под закрытыми веками все еще стояло уродливое лицо Бабаи, кривившееся, гримасничающее, и Сакура едва не завыла в голос, но ее остановило прикосновение. Мягкие губы скользнули у уха, невесомо переместившись к плечу, немного задержавшись на ямке ключицы — не целуя, просто едва касаясь ее, и это было неожиданно не противно. Она слегка запрокинула голову, и прикосновения прошлись вдоль по шее, почти не задевая кожу. Она тихо вздохнула, перебарывая подступившую от внезапного образа Бабаи тошноту, и провела ладонями по плечам Саске, сминая рукава его рубашки, и резкая мысль прошила сознание. Это последняя их встреча. Он покидает Коноху. Откуда она знала это, не было даже представления, но вдруг стало так горько, что под закрытыми веками начало щипать глаза непрошенными слезами, и непонятно откуда взявшаяся решимость помогла ей опуститься на колени, каждой клеткой кожи ощущая, как он зеркально повторил ее движение, снова прижавшись губами к шее. Страху было достаточно отступить всего на несколько мгновений. Уже собственные губы ласкали его скулы, пальцы пытались зацепиться за слишком короткие волосы, а тело льнуло к нему, будто в надежде согреться. Запах озона усиливался, дом разгорался сильнее, на них дохнуло жаром, когда одна из балок не выдержала и гулко рухнула, взметнув вверх сноп искр — вполне обычных, красноватых, пытающихся заменить собой звезды, которые были едва видны в предрассветном небе, затянутом с темной стороны густеющими тучами. Щекой с силой потерлась о его щеку, прежде чем толкнуть его назад — он оперся о землю рукой, сохранив равновесие, а когда первые холодные капли дождя упали на влажную траву, раскрыла над ним крылья. Саске был напряжен, как струна, натянутая до предела, и Сакуре это было очевидно — она была не меньше напугана своей решительностью. Чувства обострились из-за запахов, звуков бьющихся о раскрытые перепонки еще редких капель, ощущения биения жизни в теле Саске — даже внутренней стороной бедер чувствовала бешеный ток крови в его бедрах. Ткань штанов была непослушной и грубой, прикосновения Сакуры — скованными и робкими. Перед тем, как сделать последнее движение, уже полностью уничтожавшим для обоих последний путь к отступлению, она бросила короткий, смущенный взгляд на его лицо — и страх, возбуждение и мольба, отраженные в его глазах, дали понять — от него бесполезно ждать отказа. Этого он хотел едва ли не больше, чем она. Ощущение собственного возбуждения будто было оторванным от тела, концентрируясь вовсе не внизу живота, а почему-то в локтях и коленях, пробегая мелкими, чужеродными мурашками. Дождь усиливался, превращаясь в ливень. Но даже тугие струи воды, бьющие с неба, не могли потушить черное пламя, пожирающее промокшее дерево перекошенного, разрушенного домика, пылающего тем ярче, чем сильнее его тушило. Сакура уперлась лбом в плечо Саске, чтобы он не увидел, как сжаты ее зубы, как играли желваки от напряжения, когда он не выдержал и легко качнул бедрами навстречу. И почти тут же крепко зажмурилась, потому что боли не было. Была, но не та чудовищная мука, рвущая изнутри пополам, а непривычная, легкая, расползающаяся по телу паутиной незнакомого ей удовольствия. Саске тихо выдохнул. Еще раз слегка качнулась, пытаясь понять ощущения. Это было сложно, потому что разум застилала темная пелена — слишком много чувств у нее вызывала обстановка, бьющие по телу струи холодного ливня, запах мокрой травы и мистические отблески черного пламени, не тускневшие, а ставшие ярче под почерневшим небом, сохранившим лишь тонкую полосу восхода на горизонте. Так что короткий стон, которым наградил ее Саске сквозь стиснутые зубы, будто окаменевший под ней и совершенно недвижимый, заставил и саму ее выдохнуть, а руки непроизвольно ухватились за его плечи, снова сжимая мокрую насквозь ткань и комкая ее, впиваясь когтями. Его губы жадно прижались к ее виску, и сознание пронзило удовольствие, сносящее крышу. Его удовольствие. Сакура уже чистыми губами прижалась к его рту, распахнутыми от удивления и восторга глазами встретившись с его полубезумным взглядом, будто не веря, что ее слабые движения, даже на половину не пускающие его в ее тело, могут вызывать такую реакцию. И она позволила ему прикоснуться к себе. Его пальцы сильно дрожали, когда она положила его руку на свою грудь — сама, будто преодолевая еще один неосознанный страх, вытесненный натиском его мыслей, его наслаждением. Он откинулся на траву, не отрывая взгляда от нее, а Сакура, не в силах перебороть еще бьющееся в голове смущение, отвернулась, поймав в фокус горящий дом, и жадно впитывала каждый язык черного пламени, начисто слизывавшего мокрое дерево из этой реальности. Дождь скрывал побежавшие по щекам слезы, внизу живота было тяжело и туго, а когда удовольствие вдруг стало слишком острым и болезненным, она с трудом заставила себя посмотреть Саске в глаза, неизвестно какими силами опустившись на его член почти до упора. Он аж привстал, резко уткнувшись носом между ее грудей, прижимая за талию к себе, сильно выгибая ее вперед. В ушах шумело, но она почти слышала, как мышцы паха хрустнули от чрезмерной нагрузки, а когда ощутила, как Саске трясется от пережитого, с убийственной нежностью провела пальцами по его коротким волосам, будто успокаивая. Все произошло слишком быстро. Сакура была этому и рада, и нет. Долго она вряд ли бы выдержала, потому что Саске был здоровым молодым мужчиной во всех смыслах, а ее развитие как женщины остановилось, даже толком не начавшись, еще в пятнадцать лет, навсегда убитое запечатыванием в нее Джуби и последующим перерождением. Но и разрывать их единение она не торопилась, потому что это будет означать, что им пора возвращаться в Коноху, а она не хотела этого. Не сейчас. Еще пару минут чувствовать его, упиваться его удовольствием, которое именно она — она — доставила ему. Саске вдруг стиснул ее сильнее, и сквозь рев ливня раздался тяжелый, гулкий кашель. Она отпрянула, вглядываясь в его лицо, и успела заметить кровь на его губах до того, как дождь слизнул ее, не оставив и следа. Боги. Что она натворила. Она просто забыла. Забыла, черт возьми, что это его убьет. Привстав, заметила кровь на его члене и мелкие красные точки, как если бы в него впились несколько десятков игл, припухшие и наверняка болезненные. Нет, черт, как она могла забыть о самом важном? Еще один испуганный взгляд на него — он снова закашлялся, закрыв рот ладонью, а потом, взглянув на свои окровавленные пальцы, неожиданно улыбнулся. Улыбнулся?  — Саске…  — Это ничего. — Дождь смывал кровь с его ладони и губ, а он снова закашлялся, схватившись за грудь — так тяжело, что казалось, он выкашляет легкие.  — Дай я… — Сакура протянула руки к его груди, чтобы хотя бы попытаться его спасти, но он твердо мотнул головой. — Да что же…  — Я в порядке.  — Да ты же… Господи, я тебя убила.  — Нет, — он взял ее ладонь, прижав к своей щеке — в этом жесте было столько тоски и раскаяния, что слезы сильнее побежали из глаз, — я же не умер на миссии. Точно. Сакура смотрела в его лицо, и понимала, что он прав. Он почему-то не умер тогда. Но вдруг сейчас она его добила? Эта мысль не давала ей покоя, и только тихий голос Саске, перекрываемый раскатом грома, преследовавшим мелькнувшую в небе молнию, заставил вернуться от размышлений к реальности:  — Сакура, я не хотел…  — Прекрати. Я должна была предвидеть это, так что в случившемся есть и моя вина. Я хочу это просто забыть.  — Но как ты вспомнила?  — Хреновый из тебя менталист, потому что, — как-то натянуто легкомысленно произнесла Сакура, мысленно кляня себя за то, что актриса из нее никакая. С Саске она не могла притворятся, получалось из рук плохо. Слишком глубоко он у нее под кожей, и казалось, каждый ее вдох он чувствует, как свой. Он снова закашлялся сквозь смех, но уже не так тяжело.  — Я тогда хотел умереть. И был уверен в этом — у меня вся ванная была кровью залита. Он не лгал, чтобы ее успокоить, она была в этом абсолютно убеждена. Иначе он бы не сидел сейчас перед ней с распахнутой мокрой рубашкой, дождь не ласкал бы напряженные от холода мышцы живота, штаны не облепляли бы сильные, мускулистые ноги, смешно очерчивая еще не спавшую эрекцию.  — Я… правда боялась, что ты умрешь. Но тогда тоже этого хотела. Саске поднял на нее глаза, полные муки, и Сакуре захотелось прикусить себе язык. Это было ненужное откровение, но она уже озвучила то, что билось в ее мыслях не один и не два дня, и на душе стало как-то легче, что ли.  — А сейчас? — затравленно спросил он, уставившись туда, где черное пламя воевало с ливнем, откровенно его побеждая.  — Я… — Сакура замялась, но потом вспомнила, что сидит перед ним обнаженная, прикрываясь только крыльями, а пару минут назад они вообще занимались сексом — если это, конечно, можно было так назвать, — и наплевала на робость, решительно выпалив: — Я не… жалею. Я этого хотела. И я тебя простила. Кажется, простила.  — Знаешь, — Саске закусил губу, сдерживая нервный смех, и Сакура невольно захотела, чтобы это ее губа была под его зубами, — последнему, кому ты это сказала, ты вырвала глаза. Меня ждет что-то подобное? Пружина, сжатая в ее груди до предела, резко распрямилась, и Сакура сильно, с удовольствием рассмеялась. Голову кружило ощущение свободы, мимолетное, и от того острое и самое ценное. Она бы, наверное, навсегда остановила этот момент, потому что она сейчас так безумно любила Саске, так горячо наслаждалась ледяными каплями дождя, постепенно сходившим на нет, ее так манило пламя, освещавшее их поляну, что хотелось кричать от переполнявших ее эмоций. Впервые, за черт знает сколько времени, положительных. Саске встал и, покачиваясь и изредка покашливая, поднял ее халат с земли, почти выстиранный от крови сильным ливнем, и выжал, насколько под еще не прекратившимся дождем и единственной рукой это было возможно. Сакура сложила крылья, осторожно просовывая их в прорези, а потом с помощью Саске надела халат уже полностью, возвращая пояс на его законное место. От дома не осталось практически ничего, черный огонь пожирал оставшееся целым деревянное перекрытие пола, потрескивая, когда вода испарялась от немыслимой температуры вместе с деревом. Краем уха Сакура уловила, как Саске пытается застегнуть на себе рубашку, и повернулась, помогая справиться с мелкими пуговицами. Он молчал, и Сакуре тоже было нечего сказать — их отношения вообще были слишком неправильными. Обсуждать, тем более сейчас, когда все было предельно ясно, нечего.  — Когда? — только это сорвалось с губ, Сакура уже пожалела о своем вопросе. Неизвестность дарила им время. А когда она узнает — оно будет ограничено определенными рамками.  — Сегодня на рассвете. Сакура вскинула на него удивленные глаза. Неужели настолько мало?..  — Но в Конохе уже рассвело.  — Да. Сакура не хотела больше видеть его лицо. Все слишком сложно. Но они оба сделали выбор — каждый свой. И что-то отчаянно требовало, чтобы она вспомнила, что еще она хотела сделать, что она решила, взбираясь вверх по неустойчивым ступеням из подземелья, рубя все концы своего существования. Потому что пока она существует, она не сможет начать жить.  — Где тетрадь? Саске протянул ей тетрадь, почти сухую, спрятанную в его сумке, и Сакура, забрав ее, уверенно двинулась к догорающему дому, через несколько шагов ощутив, что Саске идет за ней следом. Нездоровое взаимопонимание. Так и должно быть. Она остановилась, впитывая каждой клеткой исходящий от потухающего пожара жар, и в последний раз привычно пролистала тетрадь. Формулы, результаты анализов, заметки и наблюдения. Жизнь в ее теле, перенесенная на бумагу. Невозможная, но от того не менее реальная. Сейчас слегка пожелтевшие страницы казались будто выплывшими из фантастически реалистичного сна, от которого она вот-вот должна проснуться в своей постели на втором этаже дома родителей — мама привычно окрикнет, что готов завтрак, папа будет читать газету, а Сакура в ванной подрежет отросшие волосы, прежде чем бежать в госпиталь, на урок к Цунаде-сенсей. И с дрожью вспомнит, как ей приснились четыре года нереальной жизни, расстроившись от того, что Саске никогда не возвращался в деревню, или что нет таких близких отношений у нее с Ино или Хинатой — жизнь складывалась совсем по-другому. Наруто, встречающий ее возле раменной, окруженный толпой поклонниц и смущенный от этого внимания, простой и честный с собой и окружающими. Цунаде-сенсей, молодая и красивая, несгибаемая Пятая, привычно улыбающаяся, когда Сакуре удается еще одно сложнейшее дзюцу. Но Сакура не сможет проснуться. Потому что это не сон. Тетрадь резким коротким движением захлопнулась, а потом полетела в сторону кострища, слабо потрескивающего на месте уничтоженного домика.  — Сакура, это же!.. — Саске не успел ее остановить, и недоумение отразилось на лице, когда он попытался понять, чем она руководствовалась, уничтожая то, что однажды могло помочь создать Панацею. И Сакура горько улыбнулась:  — Я здорова, Саске. Лечить нечего. Это мне больше не нужно. Он вернул себе самообладание, спокойно выпрямившись и, стоя плечом к плечу с ней, смотрел, как черное пламя безжалостно пожирает коричневый переплет, как морщатся и сгорают страницы, превращая работу стольких лет в пепел, неотличимый от пепла, уже покрывавшего землю. Короткие языки постепенно тускнели, а Сакура, искоса взглянув на Саске, заметила активированный Шаринган, который управлял последними языками огня прежде, чем потушить его окончательно. Вот и все. Им пора возвращаться. Саске вздрогнул, когда она обняла его, но уверенно подсадил на себя, хотя это было вовсе необязательно — сюда он перенес ее, не прикасаясь к ней вовсе. Просто Сакура понимала — когда он вернет ее в Коноху, они снова будут чужими друг другу людьми. Как обычно. Их короткие всплески полного взаимопонимания и приятия друг друга всегда перемежались отторжением и ссорами, которые были нелепы на фоне того, что они-то по факту друг другу никто. Бывшие сокомандники. Люди, болезненно связанные из-за того, что она теперь демон, а он — единственный, кто может управлять ей. Последний обладатель Шарингана и Ринненгана и она, новый Десятихвостый. Многое могло быть иначе. Но в одном она была уверена. Для Саске будет лучше уйти из Конохи, и он сделал правильный выбор. Им обоим нужно разорвать этот порочный круг взаимной зависимости, и когда он вернется — неизвестно, сколько пройдет лет, один или с невестой, а может, и с маленьким или маленькой Учиха — она должна будет быть счастлива за него. Она должна научиться заставлять себя быть счастливой за него. Это ведь чистой воды эгоизм — держать его при себе, привязывать с каждой минутой сильнее, превращая тонкие нити между ними в стальные канаты, которые перерубить практически невозможно. И она научится жить без него. Пусть для нее это будет гораздо сложнее, но она научится. Всегда пересиливала себя, так что для нее это будет очередное испытание и ничего более. Только мерзкая влага под веками выдавала огромную брешь в ее решимости.

***

Саске было плохо. Сильный жар мешал думать, так что приходилось действовать чисто автоматически — при правильном использовании Ринненгана путь до Конохи занимал минут пятнадцать, в его состоянии — порядка двадцати пяти. Когда несколько минут назад он снова закашлял кровью, Сакура все же приложила светящиеся зеленым светом ладони к его груди, и теперь легкие не ломило мучительной болью. От жара это не избавило, но дышать стало намного легче. А дышать было просто необходимо — он до сих пор не понимал, что между ними произошло, не понимал, почему ее холодное тело во влажном халате, прижатое к нему, так сильно обжигает, и дабы сохранять хоть крупицу самообладания — глубокий вдох — медленный выдох. Ино, наверное, прокляла все на свете за то время, которое их не было — чтобы обмануть систему и не подставить Какаши, Сакура наполнила тело Ино своей чакрой. Мало ли — придет Карин, а она сенсор и сразу ощутит, что в постели под одеялом вовсе не Сакура, а так была возможность хотя бы дать ей понять, чтобы помалкивала о том, что заметила. Карин очень сообразительная дамочка, хоть и невыносимая. Наверняка вынесет Сакуре весь мозг, но и Сакура не сахар — уж кто-кто, а она точно сможет дать ей отпор. В этом Саске не сомневался. С приближением к Конохе небо стремительно избавлялось от туч и светлело, а когда деревня показалась на горизонте, наполовину вставшее солнце уже вовсю светило, раскаляя крыши домов. Очень жаркий август. После Суны еще ощущалась прохлада, но только за счет контраста — столица страны Ветра была сухой и песчаной, от чего температура в тени и на солнце могла разниться на почти десять градусов. Сакура плотно обернула крылья вокруг него, чтобы они не цеплялись за ветки и не мешали стремительным головокружительным прыжкам через пространство, и от этого прижималась сильнее, обхватывая его за шею. Она практически ничего не весила, казалась такой тонкой и хрупкой, что Саске поневоле боялся сломать ей что-нибудь, да и синяки на белой коже проступали, казалось, от малейшего прикосновения. Одно только казалось особенно обидным. Даже после всего пережитого Сакура не изменила своего чертового условия. И когда у него появилась робкая надежда на то, что она, узнав, что уже через пару часов он уйдет на миссию без срока исполнения, попросит хотя бы задержаться, разбилась вдребезги об ее удивление. Только удивление, что так быстро. Ни сожаления. Ни боли. Ничего, что он жаждал увидеть на ее лице. Ведь одно ее слово — и он бы отказал Какаши, и плевать, что он с таким трудом выпрашивал подобное задание для себя, плевать на штрафы, которые пришлось бы заплатить — у Саске были сбережения, — плевать на репутацию и пониженный уровень сложности дальнейших миссий. Только короткое: «Останься», и он бы остался. Но этого так и не прозвучало. Что ж, значит, так будет лучше для них обоих. Вранье. Только для нее так будет лучше. Она больше ничего не говорила с того момента, как сожгла ту тетрадь с названием «Панацея», и Саске не пытался ее разговорить. В их молчании было гораздо больше смысла, чем даже в самом осмысленном трепе. Да и была некая неловкость в дальнейшем общении, потому что правда, не погоду же им обсуждать, в самом деле? Сакура вырвала глаза Тонери. Убила. Сожгла все разработки по своему лекарству за почти три года. Занялась с ним сексом. И все это в чудовищно короткий промежуток времени, и во всем этом была Сакура, слишком разная, чересчур непонятная, и от того более близкая, чем кто-либо. Только безумец мог понять безумца, а в голове Саске бардак был не намного меньше, чем у Сакуры. В госпиталь проникли без проблем — Сакура знала все черные ходы, по которым они довольно быстро добрались до запечатанной комнаты. Саске поставил Сакуру на ноги и отдал ей свиток, спрятанный в сумке, отметив, что ее уже сильно шатало, и снова чувство вины больно кольнуло разум. Он как будто воспользовался ее слабостью и незащищенностью, но ведь это она захотела? Или он сам себе внушил это, а на деле просто принудил ее сначала убить, а потом отдаться ему? Нет, он, конечно, не в себе, но не настолько. Сакура повернула ключ, и их встретил возмущенный стон Ино и раскаленный воздух, которым дохнуло из комнаты.  — Ну наконец-то! Я думала коньки тут отбр… Святой фаленопсис, Сакура, что…  — Нет времени, Ино, — Сакура решительно ее перебила, шатаясь проходя в комнату, — у тебя есть полчаса, чтобы подготовить операционную и Ханаби, — красноватое сияние, исходившее от влажного от пота тела Ино, стало меркнуть, — у меня ее глаза, все вопросы потом. Ино ошалело подскочила, пытаясь что-то спросить, но тут же поджала губы и коротко кивнула, позволяя вытянуть из нее остатки демонической чакры, а потом, поддержав Сакуру и усадив ее на койку, недоверчиво взглянула на Саске:  — Я надеюсь, что это не ее кровь, иначе…  — Ино, — угрожающе потянула Сакура, — я же сказала — у нас нет времени, и если глаза не приживутся…  — Да поняла я! — Ино манерно всплеснула руками и, недовольно цыкнув, предвещая, судя по закатившимся глазам Сакуры, немалую головную боль последней, быстрым грациозным шагом вышла из комнаты, по коридору уже побежав. Саске изучающе взглянул на Сакуру, шатающуюся даже сидя, и заставил себя спросить:  — Ты разве в таком состоянии сможешь оперировать?  — О, не переживай, — выдохнула Сакура, — я прекрасно себя чувствую. Повисла неловкая тишина. Он прекрасно видел, что она бесстыдно врет, чтобы не показаться слабой, и это вызывало злость. Как будто это не она висела на нем тряпкой, не в силах шевелиться от усталости, еще пять минут назад. Но это больше его не касалось. У него и так было мало времени, чтобы вернуться в свою квартиру, забрать уже подготовленные вещи и отправиться в Они, первое место в его списке. Он отвернулся от Сакуры. Смотреть на нее, понимать, что он не увидит ее черт знает сколько времени, а может вообще никогда больше, было тяжело. Так что лучшим решением было уйти быстро, без прощаний и объяснений, хотя даже сейчас, стоя на пороге, почти сделав шаг прочь от нее, единственным желанием было услышать от нее, чтобы он остался. Глупое желание.  — Саске, — вдруг тихо окликнула Сакура, заставив его обернуться. Она сидела на койке, прикрыв глаза, в мокром халате с кровавыми разводами, с прилипшими ко лбу короткими розовыми прядями волос, с белыми губами, будто окровавленными ближе к центру, с распахнутыми крыльями, раскинутыми на койке, слабо сжимая свиток с запечатанными в нем глазами Ханаби, и лучше бы он не смотрел на нее, потому что именно такой он запомнит ее. Она навсегда отпечаталась на сетчатке, ее образ выжгло с внутренней стороны век, и Саске буквально разрывало от непонимания. «Почему ты не скажешь, что хочешь, чтобы я остался? Почему не скажешь это, почему строишь из себя ту, кем ты не являешься, зачем мучаешь нас обоих, для чего вымогаешь из меня…» Но всего этого, он, конечно, не сказал.  — Я не буду провожать тебя, — почему-то на языке элит произнесла Сакура, заставив его горько усмехнуться.  — Не провожай. И закрыть за собой дверь оказалось слишком просто. Путь до квартиры, так и не ставшей ему домом, был как в тумане. Он не помнил, как переоделся, взял свои вещи, как шел пешком до главных ворот. Дома сливались друг с другом, лица редких в еще ранний час людей на улице были размыты, а время будто замерло, остановив свой бег синхронно с щелчком замка на двери в госпитале, у которой он так и не услышал то, что хотел. Он хотел, чтобы она попросила его остаться. И даже в последний момент они оба — то ли подчиняясь своей гордости, то ли упрямству, — не сказали того, о чем оба прекрасно знали. Сакура всегда делала этот шаг первой, пробиваясь сквозь его защиту туда, куда остальным путь был заказан, но не в этот раз. И только отойдя от деревни на приличное расстояние, погруженный в свои мысли, он понял одну вещь. В языке элит не было слова «провожать». Во всяком случае, он его не знал. И его губы дрогнули в робкой, едва заметной улыбке. Нет, Сакура бьет все рекорды. Даже практически прогнав его, она умудрилась оставить ему пусть крошечную, но лазейку. Призрачную надежду. Ведь дословно ее слова с языка элит переводились как: «Я не закрою за тобой дверь». А он ей ответил: «Не закрывай».