Must Be Something In the Water

Кровати в Дистрикте 13 были сделаны так, что во время сна люди вечно ворочались и вертелись, а если двое пытались уместиться в одиночной постели, то и подавно. Эффи откинула покрывало в сторону, игнорируя недовольное ворчание Хеймитча, утверждавшего, что это никак не улучшит их положения. Ей было жарко, она чувствовала себя отвратительно, а горячее тело, близко расположенное к ней, только усугубляло эту проблему. Она освободилась от руки, обнявшей ее за талию, и присела на край кровати, сосредоточившись на дыхании. Одно и то же происходило каждую ночь, размышляла она, обхватывая голову руками. Ощущения были невыносимыми. Рука, лениво пробежавшаяся вверх и вниз вдоль ее обнаженной спины, не облегчила ее страданий. — Снова плохо себя чувствуешь? — пробормотал Хеймитч, едва проснувшись. Именно так он и проводил большинство ночей, дремля, витая в пространстве между сном и бдительностью, неспособный нормально уснуть без ножа или прилива алкоголя. Вместо этого он держался как можно ближе к Эффи, что его значительно успокаивало. Рядом с ней, без сомнений, ему было уютнее. Это был их личный обмен любезностями, но и ему была преграда. Они все равно не могли позволять друг другу все, что угодно, пусть и из лучших, добрейших намерений. — Ненавижу, — чуть ли не выла она. Она чувствовала, что ее вот-вот стошнит, но при этом понимала, что она на самом деле не так уж и больна. Она начала привыкать к этому ощущению около двух недель назад. Прошло около полутора месяцев, прежде чем ее тело стало возражать. Тогда она была удивлена, почему этого не произошло раньше. Ощущения голода было мучительным, из-за чего и возникало это чувство тошноты. Ее живот представлял собой углубление, которое желало быть заполненным, но не тем недоразумением, что они выдавали за еду, раздавая на завтрак, обед и ужин. — Все это неправильно. Они заставляют нас голодать. Он молчал в течение довольно долгого времени, давая ей понять, что ранее сказанное ей — неверно. Возникало такое чувство, что она привыкала к этому. В Тринадцатом все для нее казалось отвратительным и имело прямо издевательский характер. — Ты кушаешь три раза в день, — резко сделал выговор он, словно она была маленьким ребенком, — Это куда больше, чем мы ели, когда были дома. Возможно, она понимала, что было бы неплохо извиниться. Она чувствовала себя слегка виноватой, но казалась скорее стервозной, чем раскаивающейся. Одна фраза нелепо вертелась на кончике языка. Она едва не напомнила ему, что он победитель, а решался тратить все свое ежемесячное пособие на алкоголь, нежели на еду — это не была ее вина. Бороться за то, что нельзя контролировать или изменить — бессмысленно. — Это не меняет того факта, что я по-прежнему хочу есть, — пробормотала она, нагнувшись, чтобы подобрать свою рубашку. Было слишком темно, и она поздно спохватилась и поняла, что рубашка не ее, а Хеймитча. Она натянула ее на себя, не задумываясь об этом, а затем почувствовала себя чуть лучше из-за того, что не была полностью обнаженной. — Ты привыкнешь к нему, — он снова обхватил ее свободной рукой за талию и потянул назад в кровать. Она и не знала, что ответить. Он уже пообещал ей несколько раз, что она привыкнет жить здесь, под землей, что привыкнет к новому для нее образу жительницы Дистрикта, а не Капитолия, кем она являлась раньше, что привыкнет кушать столько, чтобы этого было лишь достаточно для функционирования ее организма, что свыкнется с расписанием, диктовавшим каждую возможную секунду ее жизни. Плутарх твердил ей то же самое, разве что он с надеждой добавлял, что война скоро закончится, и они смогут вернуться к прежней жизни. В отличие от Хеймитча, он никогда не ругал ее за то, что она чуть ли не оплакивала ту жизнь, что у нее была. Она легла по другую сторону, позволяя ему чуть подталкивать ее, когда он пытался отвоевать пространство. Он так быстро рассказывал ей о том, к чему она привыкнет, что она задумалась. Он делал это так же резво, как отказывался принимать правила, которые терпеть не мог. К примеру, люди должны были быть в назначенном отсеке до того, как выключат свет, и все пойдут спать. Хеймитчу было выделено частное помещение из-за его ночных кошмаров, но Эффи не собиралась спать там, где ей положено. Она должна была делить отсек с Крессидой. Ей повезло, что руководитель была слишком добра, чтобы выслать ее куда подальше, поэтому Эффи, как оказалось, рисковала, вслух подмечая срез ее возможностей. Но она не думала, что ее сошлют в камеру за это. Тринадцатый не так уж был недоволен половыми отношениями до свадьбы (скорее одобрял), как возражали некоторые Дистрикты. Дело в том, что наличие такой проблемы казалось ей весьма странным. Она не думала, что состояние ее тела должно волновать кого-то, кроме как ее саму. Его рука проскользнула под рубашку, и он прикоснулся своими губами к ее шее. — Подумай о чем-нибудь другом, — затем его пальцы шаловливо прочертили дорожку до ее груди. В ее голове возникла идея, о чем он хотел заставить ее задуматься. — Я могу думать лишь о клубнике в шоколаде, — решительно ответила она, — Сама мысль о еде разжигает во мне желание заболеть. Он громко вздохнул. — Присядь ко мне завтра утром за столик, можешь попробовать репу. — Я не хочу репу, я хочу клубнику, — надулась она, прежде чем сделать серьезное лицо, — Забудь. Мне бы хотелось выпить немного чая и чтобы мы прекратили разговоры о еде. Ощущение тошноты возвращалось. Если бы ей удалось попробовать хоть немного хлеба… Одного кусочка было бы достаточно, чтобы успокоить ее желудок, она была уверена. Как-то раз она попыталась вынести из столовой немного, но Хеймитч поймал ее на этом и спросил, хочется ли ей быть выброшенной в камеру со всем к этому прилегающим. За один лишь кусочек хлеба. Она ненавидела это место. — Ты хуже беременной женщины, — ворчал он около ее шеи. Это заставило ее вздрогнуть на мгновение, но затем она усмехнулась над нелепостью этого утверждения. В Тринадцатом нельзя было пользоваться противозачаточными. Условие, которое не имело к ним какого-либо отношения, ведь между ними двумя ее шансы забеременеть были ничтожны или вовсе невозможны. Много лет назад Эффи было сказано, что ее шансы зачать ребенка практически нулевые, если она не пройдет курс лечения от бесплодия, что относилось и к Хеймитчу. Она находилась по правую сторону от него, когда один из врачей Тринадцатого рассказал ему самым неодобрительным тоном, который Эффи когда-либо слышала, что его алкоголизм уничтожил все шансы его становления отцом. Когда врачи пришли разузнать побольше, то ответом Хеймитча послужило «скатертью дорога». Он произнес это, старательно пытаясь их оскорбить, учитывая, что рождаемость в Тринадцатом была ничтожно мала. Ее сдержанность на допросах, где расспрашивали о презервативах, таблетках или о чем-либо еще, что могло предотвратить беременность, также не была оценена. Тем не менее, они никогда не сдерживались. Даже когда они ненавидели друг друга, то едва заметно, но держались за руки. Теперь же они терпимо пытались обращаться друг к другу с нежностью, что было значительно хуже — и пусть риск был мал, они считали, что их соответствующие проблемы со здоровьем, смешанные с предосторожностью, не были критичны или страшны. Фактически, они оба были бесплодны, и она не могла забеременеть. Она отвергла эту фразу, как хорошую шутку. — Я себя чувствую нехорошо, — в тысячный раз жаловалась она на свое самочувствие. Она знала, что он не мог ничего с этим поделать, и понимала, что, наверное, не стоило повторять это вслух уже в который раз, но, черт возьми, она родилась в мире, где голод попросту представлял собой шоу. И если ее разум способен рационализировать эти трудности, то тело отказывалось. Он одарил ее очередным поцелуем в шею, крепче обхватил руками, и она чувствовала его возрастающее нетерпение. Он никогда не относился с терпимостью к ее Капитолийским причудам. — До завтрака осталось всего лишь три часа, — что на самом деле означало: «Заткнись и позволь мне спокойно поспать». Крессида всегда была более понимающей, когда Эффи неизбежно будила ее, а затем просто ходила по комнате, пытаясь убить время до завтрака. Не разрешалось даже бродить по коридорам до шести утра — значимые люди, как Плутарх и Хеймитч, могли, но они всегда ходили или собирались в разное время. Возможности Эффи не были достаточно высоки для этого: они доверили ей помогать Плутарху, но не бродить по отсекам посреди ночи — делать было нечего, кроме как ждать. Поэтому она ждала, позволив Хеймитчу спокойно уснуть. Даже до того, как он поднялся на ноги, она была собрана, но полностью потеряна, чувствовала себя больной и раздраженной любым пустяком. Она все же присела к нему за завтраком, но лишь из-за обещанной репы. Учитывая недобрые взгляды, которыми ее одаряли люди, делить еду было запрещено. Но ее это не заботило. Еда чуть успокоила это чувство возникающей тошноты, но как только она осмелилась попробовать кашу отвратительного вкуса, то не смогла проглотить больше, чем две полные ложки. Она была уверена, что если заставит себя это есть, то ее вывернет наружу. Один запах заставлял ее чуть ли не давиться. Она отодвинула эту чашку в сторону Хеймитча, из-за чего он закатил глаза. — Только потом не жалуйся, что хочешь есть, — предупредил он ее, съев это за три полные ложки. — Ох, не думаю, что увижу тебя позже, — обиделась она, хватая свой пустой поднос и вынося его из обеденного помещения. Все обратили свое внимания на нее, однако это не было так лестно, как должно было быть: в их взглядах не было признания или восхищения, исключительно презрение. Она инстинктивно схватилась за свое запястье, чтобы проверить расписание, хотя и знала его наизусть. Ей было поручено начать съемки о победителях каждого Дистрикта с Финника, пока Плутарх и Хеймитч будут беспокоиться о Сойке-пересмешнице. Хотя это и была ее идея, она была удивлена предоставленными ей обязанностями и, в конце концов, счастлива тем, что стала руководителем. Но также Эффи осознавала, как трудно порой подготовить Финника, который едва еще стоял на ногах, говорить о уже умерших людях, с которыми он был лично знаком. Она совсем не торопилась начинать с разговорами о Рубаке, Сидер или Мэгз. Документальные фильмы отняли все ее свободное время в течение всей следующей недели, что просто отлично сказывалось на ней с тех пор, как она слегка повздорила с Хеймитчем из-за его бесчувственности. Ей очень нравилось наблюдать за тем, как он пялился на нее, думая, что она не замечает его взглядов. Иногда неплохо напоминать ему, что он не должен принимать ее отношения с ним, словно это само собой разумеющееся, а секс-забастовка иногда решала эту ситуацию. Если прибавить еще и оскорбления, то она и вовсе говорила с ним на темы, которые имели прямое отношение к их текущей работе, стараясь избегать нахождения с ним в одном помещении. Хеймитч никогда бы не извинился, не перед ней уж точно — это не было характерно их отношениям. Только спустя семь дней им удалось нормально поговорить между собой. Эффи возвращалась в свой отсек с ужина, а Хеймитч схватил ее за руку. Она никак не могла сопротивляться тому, что он тащил ее в свою комнату. Он не тратил время на пустые разговоры, прижал ее к двери и поцеловал. Они гневно разрывали одежду друг на друге, дверь трещала с каждым его движением, и у нее промелькнула мысль, что люди, проходящие напротив его отсека, должно быть, что-то подозревали. Мысль была совсем уж мимолетной, потому что чуть позднее она уже была не способна мыслить вообще. — Зубки, солнышко. Покажи мне свои зубки, — наполовину прошипел, наполовину хмыкнул он, когда она укусила его за шею чересчур страстно. — Я не кровавый кусок плоти, - она, должно быть, была крайне горячей — поняла это даже сквозь похоть, отуманивавшую ее мысли. След ее зубов на его шее был очень заметен. Она кусала, а потом зализывала каждый поврежденный участок его кожи. — Ебать, — недовольно ворчал он. Она обхватила своими ногами его талию. — Да, дорогой, это самое точное описание происходящего, хоть я и не одобряю твою вульгарность, — это должно было быть издевкой, но он не поддался. Он слегка поднял вверх ее подбородок, чтобы получить доступ к горлу. — Я совсем не понимаю, за что же ты так сильно на мне отыгралась. Это было больно. Она не была уверена, говорил ли он что-то еще, потому что была в отчаянии из-за этого. Единственный звук, который она разобрала, был непрерывный стук в дверь. Впоследствии она позволила ему донести ее до кровати, полностью истощенную. Он ворчал из-за того, что она заняла все свободное пространство, но скорее просто для виду — это дало ему оправдание прижаться к ней как можно ближе, и она на мгновение почувствовала себя по-настоящему счастливой. — Если бы я не знала тебя хорошо, то бы подумала, что ты скучал по мне, — сонно пробормотала она, уткнувшись лицом в его шею. Она так и не услышала ответа, ведь уже успела уснуть. Она проснулась из-за его ночного кошмара. Он тихо постанывал, борясь с невидимыми соперниками. Все было не так плохо, как могло бы быть, но она знала, что ей нужно было встать с кровати до того, как ей станет больно или, того хуже, он откроет свои глаза и накричит за то, что она не ушла, когда он начал бушевать. Разбудить его во время его кошмаров сейчас не было так трудно, как тогда, когда он был пьян. Она просто бросала в него вещи: подушку, ручку, полотенце и, в конце концов, его брюки, лежавшие поверх рубашки. Он приподнялся, но все еще был поражен, ведь его руки были в воздухе над его головой, а серые глаза говорили об отчаянии, которое он испытывал. Они не смогли сдержать дрожь. Эффи держалась достойно, но боялась, что он набросится на нее. Они оба восстанавливали дыхание в течение долгой, мучительной секунды. После он прикрыл глаза, и ужас отступил. Он до сих пор ощущал, как кто-то ударил его, бросил в него ручку, простыню и брюки с кровати. — Прости, — пробормотал он наконец. — Все в порядке, — мягко ответила она, хотя все было наоборот. Должно быть, рассвет близился, ведь она больше не могла думать о его кошмарах, все мысли занимал пробудившийся голод и, конечно же, тошнота, которая сопровождала его рука об руку. Она нахмурилась, когда почувствовала очередной дискомфорт. — Что ты вытворял с моей грудью? — она потерла ее, но все стало лишь хуже. Грудь была тяжелой, раздраженной, и она болела. — Раньше ты не жаловалась, — закатил он глаза. — Но я жалуюсь сейчас, — она залезла обратно в кровать. — Ты всегда жалуешься, принцесса, — фыркнул он. Они прекратили любезничать — это был простейший способ уснуть на этой кровати. Она добавила просторную постель в список вещей, появления которых не могла дождаться. — Что с ней не так? — в его голосе можно было различить оттенок волнения, но когда он коснулся ее груди через рубашку, она ахнула и убрала его руку прочь. — Я не знаю. Она очень чувствительна. Возможно, месячные скоро. Он хмыкнул и зарылся лицом в ее шею. — Ты станешь еще большей сучкой. Она проигнорировала его, пыталась посчитать, но дни до того, как ее перевели сюда, как правило, были затуманены и расплывчаты. Однако… ей совсем не нравилось заключение, к которому она пришла. Она пробыла в Тринадцатом два месяца, но не могла припомнить даже раза, когда у нее были месячные. Она была так сосредоточена на Китнисс и Пите, адаптации к жизни в этом странном Дистрикте, что даже не осознала ничего. Она обвиняла временное расписание на ее запястье, была так занята, следуя ему, что сознательно забывала проверить свой плановик. Она всегда все делала регулярно, это было чудно. Стресс, о котором она твердила самой себе во время паники, исходил изнутри и перерастал в настоящий ужас — ничего такого, всего лишь стресс. Это не может быть ничем иным, но здесь не было веской причины для беспокойства. Она крепче прижалась к его груди и закрыла глаза, заставляя себя расслабиться. Ее месячные всего лишь приближались, это и объясняло тяжелую, увесистую грудь так же, как и ее изнеможение и сильное желание начать плакать. Всему виной гормоны. — Следи за языком, — упрекнула она его, слегка припозднившись. Он просто обхватил ее руками, продвинув свою ногу между ее и зарывшись лицом в чужую шею. Он часто так окутывал ее, чтобы уснуть. Она же удивлялась, как только ему было удобно лежать в таком положении, или же он так бессознательно пытался защитить ее? Он сделал слишком много для нее в Тринадцатом при всех своих же требованиях, что она должна была заботиться о себе сама: он защищал ее ото всех мерзких комментариев, он кричал на людей, обижавших ее, делал все возможное, чтобы не подпустить Койн к ней. Хотя последнее нельзя назвать эффективным. Эффи чувствовала, как Президент чуть ли не дышит ей в спину, ждет, пока Эффи не совершит ошибку, последствиями которой будет гарантированное наказание чрезвычайной жестокости.