Я помогу тебе увидеть мир

Не тот слепой, Кто света луч не видит. Не тот глухой, Кто звука не услышит. Ну, а в душе кто пуст, Не видит красоты цветов, Не слышит звуки птичьих голосов, Выходит он и нем и глух…

      Темнота. Я могу не закрывать глаза, чтобы увидеть её… Утонуть в ней, полностью растворяясь в непроглядном мраке. Мне можно не просыпаться, ведь тьма никогда не отпустит из плена мои глаза. С рождения я не вижу света. Не знаю, какого цвета небо, трава или маленький цветочек сакуры, всегда пахнущий так сладко. Не знаю, что видят в зеркалах другие, ведь я никогда не видела собственного отражения. Не знаю, как выглядят мои родные: отец, брат, сестра и покойная мать. Никто не смог помочь мне. Никому не удалось вытащить меня из мира тьмы. Но что-то заставляет меня просыпаться, вставать с кровати, словом, просто жить дальше. — Сестрица Хината, — дверь в мою комнату открылась. Потом я услышала звонкий голос младшей сестры — Ханаби. А теперь дверь закрылась. Я почувствовала прикосновение тёплой руки сестры к своей ледяной щеке. Вчера Ханаби забыла закрыть окно в мою комнату. — Просыпайся! — Ханаби? — не понятно, зачем я задаются этот вопрос. Наверное, привычка. — Да, сестрёнка, — спокойно ответила Ханаби. — Это я. Прости, что так рано! — Что-то случилось? — я проснулась, но глаз по-прежнему не открыла. — У отца через час встреча, — голос сестры показался мне виноватым. Нужно подбодрить её, ведь Ханаби не виновата, что я слепа. — Всё в порядке, Ханаби, — главное сейчас — улыбнуться как можно правдоподобнее. — Помоги мне одеться, дай расчёску и отведи в сад, пожалуйста. Хорошо? — Хорошо, — сестра помогла подняться и повела меня куда-то. — Мы в ванной. Сейчас я завяжу тебе волосы, чтобы не намокли. Прости, если дёрну слишком сильно. Какой водой тебе умыть лицо: холодной или тёплой? — Холодной.       Я почувствовала, как Ханаби завязала мне волосы. Потом сестра умыла моё лицо холодной водой, после чего помогла почистить зубы мятной пастой. Каждый мой день начинается так. Когда раньше, когда позже. Тем временем Ханаби распустила волосы и вытерла лицо чем-то мягким. Потом сестра, сняв с меня для начала ночную рубашку, надела что-то длинное и прохладное. — На улице тепло. Думаю, ты не замёрзнешь в атласном платье, — сестра поправила волосы и положила расчёску в руку. — На случай, если станет холодно, я положу плед рядом. Пойдём, я отведу тебя в сад. Уже началась весна, цветёт сакура. — Спасибо, Ханаби, — я улыбнулась, но всё равно на душе как-то грустно. Аккуратно перешагнув через порог, я ощутила лёгкое дуновение свежего весеннего ветра. Сестра помогла сесть на качели в саду. Не знаю, как выглядит этот сад, но всё равно считаю это место самым прекрасным на свете. Ханаби обычно кладёт еду слева от меня, а плед — справа. Вложив расчёску в мою руку, сестра один раз провела ею по волосам, чтобы показать, как правильно это делать, ведь именно сестра причёсывает меня каждый день. — Сестрёнка, сегодня мы будем дома поздно. Неджи не любит такие приёмы, поэтому постарается вернуться пораньше. Прости. — Иди, ты опаздываешь, Ханаби.       Сестра, тихо попрощавшись, убежала. Наверное, из-за меня она опоздает. Надеюсь, что нет. Не хочу, чтобы гнев отца обрушился на неё. Когда-то, очень давно, я слышала голос разгневанного отца. Как раз тогда, когда его лишили последней надежды на то, что я обрету зрение. Сейчас мало кто вспоминает обо мне. Разве что Ханаби, у которой это вошло в привычку. А ведь ещё прошлой весной рядом сидел брат Неджи, рассказывая обо всём, что происходит вокруг, потом прибегала Ханаби и, рассказав все школьные новости в самых ярких деталях, убегала. Раньше отец каждый день читал мне разные книги перед сном. Я всегда любила слушать его спокойный и размеренный голос. А когда он уставал, то уходил, поцеловав прежде меня в щёку и пожелав доброй ночи. Теперь всё иначе. Отец и брат перестали совсем навещать меня, когда последний врач забил очередной гвоздь в крышку гроба надежды. Правда, гвоздь оказался последним. Эта загадочная леди, называемая надеждой, больше никогда не вернётся ни ко мне, ни к моим родным. Во мне надежда умерла раньше, поэтому я не виню никого.       Несмотря на всё отчаяние, быть слепой не так уж и плохо. Обострился слух. Каждый день я слышу тысячи звуков! Это кажется волшебным! Нежное пение птиц, шелест листьев на деревьях, движимых порывами ветра… Прекраснее этого не может быть ничего на свете! Я могу с лёгкостью узнать, кто из знакомых подойдёт ко мне сейчас, ведь звук их шагов знаком до боли. Ежеминутно я ощущаю тысячи запахов и вкусов! Сладкий запах цветов вишни, окружающий меня со всех сторон, плоды которой также сладки, как и запах. Но есть вещи, вкус которых отличается от запаха. Например, ваниль. Она сладко пахнет, но горькая на вкус. Быть слепой — значит развеивать непроглядную тьму другими ощущениями, слышать тысячи звуков и чувствовать не меньше запахов! Ощущать прикосновения близких людей, не видя их и придумывая в голове собственные образы. Я ни разу не видела ничего, кроме темноты, поэтому мои ассоциации — словесные, вкусовые и звуковые.       Иногда в мой сад заглядывает гость. Он ступает по земле мягкими, едва слышными шагами. Потом запрыгивает на качели, касаясь мягкой лапкой моей руки. Ханаби зовёт его котом с мягкой шёрсткой, но я дала ему другое имя. Для меня он — Курама. — Это ты, Курама? — тихо спросила я, как только ощутила прикосновение шелковистого меха к ледяной руке. В ответ на мой вопрос кот тихо мяукнул. Наверное, это означает: «Да». Курама забрался ко мне на колени. Почувствовав, что он свернулся калачиком, я начала его гладить. Когда кот только пришёл и впервые уснул на моих руках, я погладила его не там, где он хотел, за что получила кровоточащую царапину. Тогда я впервые почувствовала физическую боль. Ох, помню, как потом Ханаби кричала на беднягу. Кот не перестал приходить ко мне. Только теперь он ложился на мои колени так, чтобы я могла гладить его.       Из воспоминаний меня вытянул звук мужского голоса, а после — падения. Кажется, это со стороны забора. Судя по звукам, сегодняшний гость встал, отряхнулся и развернулся. Я сужу только по звукам, но мне ни капельки не страшно, чего не скажешь о Кураме. Он впился когтями в мои колени, разрывая тонкий атлас платья. Вдруг тот же недовольный мужской голос сказал: — Кьюби! Наконец-то я нашёл тебя, проказник мохнатый!