nameless

Хайне не любил, когда Бадоу заявлялся в церковь. он был чужим, будто инородным телом, абсолютно не вписывающемся под стать этого тихого умиротворенного, нагоняющего приятную тоску, местечка. вот же, думалось андэду, каждый раз, как он был удостоен лицезреть рыжие лохмы в высокой арке дверного проема, повадился выскочка таскаться сюда, как к себе домой. ни стыда, ни совести, цедил сквозь зубы Раммштайнер, даже не пытаясь стать чуточку гостеприимнее, сменить гнев на милость. да хоть бы вид сделать. а Неилзу, видимо, было глубоко наплевать не вечно враждебно настроенного напарника - он уверенно, по-свойски заходил в зал, при этом вечно насвистывая какой-то задорный незамысловатый мотив, Хайне это раздражало. в детстве, когда они были еще совсем пацанами, когда их еще не связывало слишком длинное прошлое, наполненное яркими всполохами автоматных очередей и крошечными взрывами шальных пуль, было гораздо легче. они не были друг другу чем-то обязанными. по крайней мере, так всегда казалось андэду. Раммштайнер мысленно осуждал Отца Эрнста, всем своим видом молчаливого и непреклонного изваяния демонстрируя свое отношение к нему и ко всей ситуации в целом, как только рыжий в какой раз заявлялся на пороге церквушки и епископ встречал его с распростертыми объятьями, как дражайшего друга с улыбкой широчайшей души человека. Хайне любил эту крохотную церквушку, как пес. чувствовал привязанность и плохо ощущающуюся ответственность за это место. вероятно, по другому он и не мог что-либо любить. он просто был привязан к этому месту и ко всем его обитателям. точно, как псина. Бадоу, по воле судьбы, тоже входил в число этих счастливчиков, но андэду было стыдно даже перед самим собой признаться в сим факте, не то чтобы кому-то постороннему поведать об этом. пусть даже этот посторонний практически каждую ночь тяжело дышит поверх плеча, обжигая ухо. умиротворенность, тихая и спокойная обстановка, где каждое случайно сказанное слово, будто порхало, а потом исчезала под высокими сводчатыми потолками. Хайне, если в его ежедневном расписании не было спец. задании, гарантирующее риск, погони и пули, дожидался ухода горожан, а после ложился спиной на узкую неудобную скамью, предназначенную явно не для того, чтоб на ней нежили свои тела всякие юнцы и подолгу рассматривал цветастые фрески с изображенными на них умиротворенными ликами Святых. Эрнст и Нилл где-то тихо копошились и андэду казалось, будто он слышит их голоса через толщу воды. через толстые стенки вакуума. такие далекие и тихие. но с приходом Неилза, с приходом этого чертового оболтуса, все менялось и не заметить это мог только слепо-глухонемой калека, коим Раммштайнер не являлся. в такие моменты Хайне частенько жалел о неограниченности своих физических возможностей, воспринимая их не как дар Божий на руку с силой современной науки, а как зловещее проклятье. хотя, по сути, второе явно доминировало над первым. Бадоу приносил с собой шум пыльных дорог, шорох высушенной листвы и старое затасканное шмотье, напрочь пропитавшееся запахом дешевых сигарет. приносил с собой взбалмошность, неустанный энтузиазм и идиотские шутки. это в его стиле, каждый раз замечал андэд. Отец Эрнст, кой до появления нежданного гостя, не походил на лики Святых лишь тем, что имел возможность наслаждаться физическим телом в этом бренном мирке и нести гармонию спокойствие и умиротворение в настоящее время, вмиг преобразовывался, становясь окурку, как батька родной. Хайне раздражало, когда этого рыжего охломовника усаживали за стол и начинали потчевать, как самого дорогого гостя. души прям в нем никто не чадит, мысленно кривился андэд. он, вероятно, и сам не понимает, что с его приходом это тихое и светлое местечко превращается в богадельню, где на время поселяется суматоха, гул голосов и звяканье столовых приборов о дешевую керамику кухонной утвари. анархия, понимал Раммштайнер. каждый раз он хмурил светлые брови, кривил губы и воротил носом, как только нескладная фигура Неилза на мгновенье замирала у его скамьи и молчаливо таращилась одним глазом на него, Хайне. тогда в этот телепатический конфликт встревал Эрнст, начиная нелепо отшучиваться, пытаясь оправдать поведение андэда, мол, тот сильно устает в последнее время и требует безлимит на купол тишины. Бадоу, подражая стороне нейтралитета, в кой выступал падре, пытаясь сгладить острые углы их ежедневных перепалок, тоже начинал шутить, щуря свой единственный зеленый глаз и лохматя пятерней рыжие лохмы. шутил, кстати, то ли совсем нехотя, то ли совсем неумело. по идиотски, что с уверенность мог сказать андэд. каждый раз, когда в Неилзе просыпалось чувство, отдаленно напоминавшее совесть и честь, Раммштайнер улучал момент, когда поблизости не было ни любопытной Нилл, ни Эрнста, который имел бы полное право в силу своего возраста осудить его за неподобающие выходки в храме Божьем, грубо прижимал худое тело рыжего окурка к стене, пока тот шустро не успел пересечь порог, за коим дребезжали пустоты внешнего мира. по хозяйски водил губами по шее, прикусывая бледную кожу в отместку за нарушенный покой, пальцами зарываясь в рыжие лохмы. Бадоу тихо посмеивался, уткнувшись носом в сгиб локтя, умиляясь неопытности и неумелости андэда в делах любовных и одновременно восхищаясь его напористостью и непоколебимостью. вот, вот кто умеет гнуть свою линию, каждый раз думал он, как только встречался с холодной стеной, чьи объятья были немилосердно тверды. когда они были совсем пацанами, не были друг другу чем-то обязанными было гораздо легче, думал Раммштайнер, каждый раз, как провожал безразличным взглядом нескладную фигуру, окутанную шлейфом сигаретного дыма.