Принцесса-под-Горой

Не так тяжело было собирать мертвецов и жечь костры, бродить по полю сражения, разгоняя воронье, как дожидаться леди Дис, которая приехала вслед за Даином, чтобы проститься с сыном и братом. Тело Кили отнесли в прохладную комнату в нижнем зале, выложенную разноцветным зеленым, желтым и черным мрамором. В темноте слабо горели толстые желтые свечи, бросая отблески на стены, отчего бирюзовые тени колыхались, словно зыбкие призрачные волны, как будто бы дорогие мертвецы лежали на самом дне пруда. Тауриэль спустилась вниз вслед за Кили, она гладила его по разметавшимся темно-русым, с рыжим отливом волосам, и просила у Сигрун разрешения похоронить его в лесу, смиренно, словно боясь, что Сигрун выгонит ее, не слушая ни объяснений, ни оправданий, так же, как из Лихолесья ее изгнал Трандуил. — Я не могу разрешить такое, — покачала головой Сигрун, от усталости, голода и боли в наскоро перевязанных ранах едва державшаяся на ногах. Балин помогал ей, чем мог, но он был уже не молод, и с трудом поспевали за заботами, которые свалились на победителей: битва вымотала его, горе утраты придавило к земле. Он шаркал по длинным лестницам, уже без кольчуги и шлема, глубоко вздыхая, и все уговаривал Сигрун прилечь поспать, но она не могла ни сидеть, ни лежать, кусок не лез ей в горло, даже мысль о том, чтобы остановиться на минуту и дать отдых усталому телу казалась пугающе кощунственной. — Кили мой брат по отцу, но разрешить или не разрешить похоронить его в лесах или в камне может только его мать. Когда приедет леди Дис, ты сможешь с ней поговорить. — Благодарю, — Тауриэль поклонилась, сделав витиеватый жест рукой, который в свое время показался Сигрун одной из самых очаровательных эльфийских привычек. Тауриэль и сама была очаровательна, Сигрун испытывала к ней глубокую и сильную симпатию еще с Лихолесья, когда поняла, что та ей не враг, но несколько робела перед отважной эльфийкой. — Пусть звезды осияют твой путь, королева. Я не могла бы и мечтать о большей милости. Когда Тауриэль благодарила Сигрун, в ее глазах стояли слезы. В присутствии Сигрун Тауриэль чувствовала себя так же неловко, как и сама Сигрун — в ее, но общее горе сплотило их, разрушило незримые барьеры между королевствами лесным и подгорным. В этом скорбном покое, над смертным ложем королевской семьи Дьюрина они уже не были ни гномкой, ни эльфийкой — всего лишь двумя женщинами, горько оплакивающими невосполнимую утрату, сестрами по несчастью, чьи сердца были растерзаны в лохмотья и никак не могли перестать кровоточить, отливаясь запоздалыми слезами. — Я еще не королева, — возразила Сигрун, опомнившись, пока они стояли, в молчании, над плитами, застеленными широким, в бахрому проеденным молью шелковым отрезом, на которых положили Кили, пронзенного мечом Больга, и Торина с Середой, так же, как их и нашли на разломанном льду озера на Вороньей высоте — держащимися за руки, очень бледными и спокойными, почти счастливыми и словно заснувшими в разбитых своих доспехах. Лицо Торина выражало странное облегчение, так не вязявшееся с его разбитым лбом, разодранной бородой и густой черной кровью, покрывавшей подбородок. В смерти он обрел былое благородство черт, жадность, жестокость и вероломство его последних дней забылись, как дурной сон: что бы король-под-Горой не сделал за несколько дней своего царствования, жертвой на Вороньей высоте он искупил все с лихвой, но почему же матери пришлось разделить его судьбу, разве ей было что искупать, с горечью спрашивала себя Сигрун? Лицо мертвой Середы, обращенной к своему вечному жениху, было похоже на сердоликовую гемму, безмятежное, хотя и жестоко ободранное об лед, оно казалось лицом спящей. Несколько пальцев — два или три — у Середы было отрублено, их так и не нашли, наверное, расклевало вездесущее воронье. Зато нашли ее секиру, разлетевшуюся на множество мелких осколков, словно стекляшку. Сигрун предполагала, что Середа отразила удар Азога, которым он собирался добить Торина и, когда ее секира разбилась, она схватилась за лезвие его меча рукой в латной перчатке. Добротный орзаммарский доспех смягчил удар, но Азог ударил снова, и черная орочья сталь разрубила и красный панцирь, и руку в нем. Кто из них нанес последний удар Азогу — искалеченная Середа или умирающий уже Торин — Сигрун не знала. Она только знала, что ее мать и отец умерли, сражаясь; так же, как и жили. — Еще не королева, но скоро ей станешь, — Тауриэль вытянула руки, сцепив пальцы у самого низа живота, ссутулившись. Она вся почернела от горя, посерела, ее рыжие волосы поблекли и спутались, сбившись в колтуны. Сигрун захотелось рассказать Тауриэль, что душа Кили не останется вместе с его телом тлеть в этой мрачной крипте. Она вернется в Камень, где его встретят все его предки: Трор, Траин, дядя Фрерин, павший в битве при Азанулбизаре, Торин с Середой, и многие другие, умершие за века и тысячелетия до его рождения, чтобы сказать, как сильно они им гордятся. Но у эльфов и гномов разные смертные покои, и Тауриэль, и Сигрун знали, что даже после смерти ей с Кили не суждено будет встретиться, а времени, отмеренного им при жизни, оказалось слишком, слишком мало. Куда бы не направилась душа Кили, Тауриэль не смогла бы последовать за ним, и этому горю было не помочь никакими словами. — Наверное, — рассеянно пробормотала Сигрун. Она все еще никак не могла поверить в то, что ее мать мертва. Если гибель Торина резанула ее, как бритвой: отец казался неуязвимым, как герои древних легенд, почти бессмертным, не могущим просто так взять и умереть, так многое он должен был сделать, так многое ждало его в будущем — а вот его мертвое тело уже лежит на пороге королевства, снова принадлежавшего детям Дурина, но которым Торину уже не суждено править. — Я стану королевой, да. Королевой Орзаммара, как и моя мать. Потому что у Орзаммара должна быть королева, которая позаботиться о его народе. У каждого народа должна быть королева, которая о нем позаботится. Смерть Середы потрясала самые основы мироздания, она была центром мира Сигрун, незыблемой, как скала, и если гибель Торина была неожиданной и неправильной — не так должны кончаться истории о королях, возвращающихся домой, — то гибель Середы оставила Сигрун бездыханной, с сердцем, вырванным из груди, с пылающим разумом, смятенной и беспомощной, словно ребенка, заблудившегося в подгорных пещерах. Сигрун не тешила себя пустыми надеждами, она не обладала ни хваткой Середы, ни ее царственной харизмой, она была странноватой, болезненно увлеченной своим делом исследовательницей, не видевшей дальше своего тигля и плохо ориентировавшейся в хитросплетении интриг, политических ходов, борьбы кланов, договоров и пактов. А вот воины Орзаммара, по всей видимости, скептицизма Сигрун не разделяли. Едва спустившись в залы Эребора, чтобы снять глухие шлемы, отделанные толстым, словно чугун, черным вулканическим стеклом, только сквозь которое они, привыкшие к темноте, могли что-то видеть при дневном свете, войска уже приветствовали Сигрун, как свою королеву. Они смотрели на нее с одобрением и, одновременно, с напряженным ожиданием, они говорили о ее храбрости, о том, как отчаянно она сражалась и, когда Середа покинула поле битвы, чтобы последовать за Торином на Воронью высоту, повела орзаммарскую армию в атаку, не давая оркам отрезать Железностопа от его воинов и перебить войско Железных холмов по одному, словно новорожденных бронто. Воины Орзаммара привыкли идти за Эдуканами. Эдукан стоял на холме со стягом в руке и они, стуча топорами об щиты, рыча и воя, словно дикие звери, и наводя ужас на противника, шли к нему и шли за ним. Эдуканы были душей Орзаммара, его сердцем, его пульсирующей сутью, но Сигрун никогда не чувствовала себя Эдуканом точно так же, как не чувствовала Длиннобородом. Она была самозванкой в материнской броне, случайно оказавшейся в нужное время и в нужном месте, и если бы не удача и немного упорства, ей ни за что бы не удалось победить, но удача и упорство не смогут вечно приходить ей на помощь. Сигрун знала, что однажды обман раскроется, но не находила в себе храбрости, чтобы признаться в нем самой: ее воинам вера нужна была еще сильнее, чем победа. И с той же неистовой силой, что они верили в Середу и Совершенных, теперь они, похоже, верили в нее. Часть их веры передалась и троюрдному дяде Сигрун, Даину. Он был могучий, рыжеволосый, рыжебородый гном, резкий на слово и суровый, но в его маленьких, ярко-голубых, как барвинок, глазках, отражалось что-то вроде сочувствия к Сигрун и, одновременного, грубоватого восхищения ей. Сигрун не обманывала себя, она знала, что если только попытается встать между Даином и Эребором, он сотрет ее в порошок: Железностоп давно уже для себя решил, кому отойдет Одинокая Гора. После Торина, Кили и Фили он был первым и наиглавнейшим кандидатом на трон. В роду Дьюрина женщины не наследовали королевства: Сигрун могла бы оспорить этот закон, призвав своих воинов, но ей не нужна была Гора, ради обладания которой пришлось пожертвовать самым дорогим. Она хотела только одного: вернуться домой. Никогда еще заснеженные пики Морозных гор не казались ей такими родными и желанными. Сигрун поняла, как обманывалась, уверяя себя и других, что не привязана ни к одному месту и между Эред Луин и Орзаммаром выберет Орзаммар только чтобы не расстраивать мать. Горы звали ее, она слышала их голос в своих костях и, словно альбиносный подземный лосось, плывущий вверх по течению, чтобы вернуться в озеро, в котором вылупился из белесой икринки, она с неистовой силой стремилось туда, обратно, домой. — Немногие потеряли в этой битве столько, сколько ты, — пророкотал Даин, держа шлем немного на отлете, словно ведро какое, в своей веснушчатой, волосатой лапище. Они с отцом были похожи, как серебро и медь: изящный темноволосый Торин с сумрачным взглядом и крепко сбитый, коренастый Даин, весь огонь и порыв, злость и стремление. Сигрун искала, но не находила в нем фамильных черт: Даин оглядывал ее с похожим любопытством, словно то ли пытаясь понять, если ли в ней хоть что-то от Эдуканов, глубоко запрятанное под дьюриновской меланхоличной бледностью, то ли решить, насколько серьезной противницей Сигрун может оказаться в борьбе за трон. — Но ты отлично держалась. Отец мог бы тобой гордиться. — И мать, — сказала Сигрун, глядя на Даина и, в то же время, сквозь него. — Мать бы мной гордилась. Эдукан всегда идет впереди своей армии, сказала бы она. Я не хотела идти впереди ничьей армии. Но, похоже, некоторые вещи просто текут у тебя в крови, вот и все. Сигрун замечала мелочи, на которые раньше не обратила бы внимания, и которое теперь почему-то обрели первостепенную важность, словно подсвеченные куски драгоценного витража: мотыльки, вьющиеся над разбитыми соляными лампами, факелы, коптящие старинные барельефы, воины, звенящие походной утварью у лежанок, лимонный свет осеннего солнца, струящийся из разлома дворцовой стены. Эти маленькие чудеса жизни зачаровывали ее, унимали боль, осушали слезы. Сигрун казалось, что в клубящейся пыли над старинной лестницей она видит плохо различимые, зыбкие силуэты, рука об руку спускающиеся вниз, в самые недра горы. Она вглядывалась в них до рези в глазах, но никак не могла разглядеть, впрочем, это было и не важно, потому что она чувствовала их присутствие — здесь, совсем рядом с собой и, одновременно, далеко под Горой и высоко над ней. Уходя, они улыбались, молодые и красивые, король и королева, держась за руки так же, как ушли, а принц медлил на ступенях, и, закрывая глаза, Сигрун казалось, что она снова видит его — растрепанного и улыбчивого, протягивающего Тауриэль рунный камень своей души. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы услышать Даина. Его слова отскакивали от сводов черепа Сигрун и метались внутри, как перепуганные летучие мыши. Ей казалось, что если она только попытается заставить себя задуматься над тем, что он говорит, ее голова обрушится внутрь себя, как выработанная шахта. Все, что Сигрун могла, это кивать и стараться не упустить последние шелестящие слова любимых призраков. — Как бы там ни было, ты держалась, как истинная королева, — Даин положил Сигрун руку на плечо, не замечая ее блуждающего взгляда и бледности, заливавшей лицо. — Держись. Нам еще предстоит решить, кому достанется Эребор. У тебя есть Морозные горы, у меня — Железные холмы, но король-под-Горой может быть только один. Сигрун не винила Даина в бесчувственности, гномы практичны, особенно в том, что касается сокровищ и древних королевств, когда-то принадлежавших их предкам, на которые разные ветви потомков могут заявить примерно равные права — вопрос только в том, кто заявит их первее, громче и настойчивей. В конце концов, Торин ведь тоже шел к Горе не с мыслью отомстить дракону за скитания своего народа, безумие деда и смерть отца, за свою разрушенную жизнь, сорванную свадьбу и лишения, которые он перенес прежде, чем выстроил новый город в Синих горах, а единственно чтобы вернуть себе Эребор и все его золото. Но именно сейчас Сигрун была не в силах говорить с Даином и слушать его доводы, а его ощерившееся огненной бородой бородой и густыми длинными усами лицо казалось ей устрашающей мордой горного демона на боевой маске. Сигрун сделала шаг назад, открывая и закрывая рот, как рыба. Вместо слов с ее губ срывалось только невнятное бормотание. Все кружилось у нее перед глазами, она шарахнулась от Даина, протянувшего к ней руку и, наверное, упала бы, не подхвати ее мистер Бэггинс, на котором она облегченно повисла, уже не разбирая, кто ее держит, только радуясь теплу живого тела и голосу друга, который пробивался к ней сквозь клубящуюся дымную черноту. — Принцесса, стойте, — пропыхтел Бильбо, осев под тяжестью ее тела, но все же не размыкая рук, которыми схватил ее поперек груди. — Вы совсем белая, вам надо бы присесть. И поспать. Или хотя бы поесть, если не хотите спать. Вот, садитесь, — он помог Сигрун доковылять до обломков стены и усадил ее на один из камней. Сигрун осела, словно куча тряпья, не чувствуя ног и цепляясь за руки Бильбо, чтобы не упасть. Хоббит мягко прислонил ее к чему-то, то ли к стене, то ли к колонне, и сжав ее ладонь, попросил: — Вы главное сидите здесь и ждите, а я принесу вам чего-нибудь поесть. — Спасибо, мистер Бэггинс, — Сигрун никак не могла заставить себя отпустить рукав его куртки, в глазах у нее двоилось. Чернота перед ее глазами рассеивалась, она снова видела выщербленные драконьим хвостом стены и высокие, куполообразные потолки, мерцание света в проломе стало более явственным, не свечей в ночи, а солнечным светом, золотившим плиты старинного зала и кольчугу Двалина, шедшего от пролома, в который уже въехала повозка, запряженная небольшим смирным бронто. В повозке сидело несколько фигур, закутанных в плащи с капюшонами, и, когда одна из фигур привстала, сбрасывая капюшон с лица и с тревогой оглядывая зал, Сигрун уже знала, кто это. Приблизившись, Двалин с поклоном ударил себя кулаком в нагрудник и сказал: — Леди Дис приехала. Она хочет видеть тебя, и тела Торина и Кили. — Хорошо, я уже иду, — Сигрун предприняла неловкую попытку подняться, но снова упала на камень. Бильбо уже поспешил схватить ее под руки, но Двалин взял Сигрун в охапку и легко поставил ее на ноги. Мускулы на его руках надувались, словно шары. — Проводите меня к ней, — сказала Сигрун, одной рукой цепляясь за локоть Двалина, второй — опираясь на плечо Бильбо. Между ребер Сигрун словно вогнали раскаленный прут, она спотыкалась и шаркала, едва волоча ноги, но продолжала упорно отказываться, когда Двалин предлагал взять ее на руки и донести. Сигрун не помнила, что ему отвечала, кажется, бормотала, что она королева, а королеву должны носить только если она умирает. Успокаивающее бормотание Бильбо и тяжелые шаги Двалина отзывались у нее в ушах и, пока Сигрун слышала их, она понимала, что пока еще не провалилась в блаженное забытье. Но она не могла позволить себе упасть и забыться, нет, по крайней мере, пока не поговорит с леди Дис. Когда Сигрун снова открыла глаза, свет факелов ослепил ее и она закрылась рукой. Соляные лампы здесь были разбиты, и в выбоины в мраморе кто-то уже вставил с треском чадящие смоляные факелы, в ярком свете которых и стояла ее тетка, одетая в синий плащ и лишь слегка запыленное дорожное платье, а, чуть поотдаль от нее, ждала Тауриэль, заметно чувствующая себя лишней и, все же, упрямо дожидающаяся возможности быть представленной матери Кили и заговорить с ней. Но Дис смотрела только на Сигрун, и Сигрун узнавала этот повелительный взгляд прозрачных зеленых глаз. — Здравствуй, Сигрун, — Дис была не слишком высокой, только немногим выше Сигрун, и крепко сбитой, с густыми черными волосами, забранными в простую прическу, и алебастрово-бледной кожей. Сигрун подумала, что даже если бы Двалин не сказал, что перед ней ее тетка, леди Дис, Сигрун узнала бы ее и в толпе служанок. Властность, звучавшая в ее голосе, пронзительный взгляд и мрачноватая манера держать себя напомнила Сигрун Торина, и железный прут между ее ребер заворочался, вынуждая мучительно морщится. — Я хочу увидеть своих сыновей и брата. — Они там, внизу, — Сигрун неуверенно отпустила руку Двалина, убеждая себя в том, что несколько шагов сможет сделать самостоятельно, и жестом велела ему уйти. Бильбо не нужно было просить, он ушел раньше, чем Сигрун успела заметить его отсутствие, понимая, что некоторые разговоры не предназначены для чужих ушей. — Осторожнее, там сколота ступенька, — предупредила Сигрун, указывая на приступку у порога, хотя Дис пока и не собиралась никуда идти, она просто стояла, оперевшись рукой о стену, и смотрела на Сигрун так, словно впервые ее увидела. — Ты очень на него похожа, — сказала Дис тихо. — Жаль, что мы не встретились раньше. Середа была достойной женщиной, — она говорила медленно, короткими предложениями, словно говорить ей было так же больно, как Сигрун — дышать со сломанными ребрами. — Умела осадить Торина, когда он начинал заноситься. Раньше с ним такое бывало чаще. Со временем он стал мягче, спокойнее, но в глубине души, — Дис прижала руку к груди, комкая вышитую ткань, — он не изменился, нет. Вот к чему привело его упрямство. Вот к чему. Сигрун молчала, но Дис, казалось, и не нуждалась в собеседнице. Обхватив себя ладонью за шею, она продолжила, с глазами, туманящимися от воспоминаний: — Когда я родила Фили, а потом и Кили, Середа начала тайно присылать нам подарки. Торин не знал. Он был слишком горд, чтобы что-то от нее принять. Она знала, но так же знала, как отчаянно я тогда нуждалась в пеленках, в пряже, в теплой одежде. Прости мне резкость, — Дис вдруг взяла Сигрун за руку и Сигрун вздрогнула: ее рука была холодной, как у мертвеца, — с которой я поприветствовала тебя. Я едва выдержала дорогу. Никогда не думала, что мне придется пережить всю свою семью. Сигрун сглотнула, не зная, что и сказать. Дис покачала головой, продолжая сжимать ее руку, и, бросив быстрый взгляд Сигрун через плечо, нахмурилась, когда наконец-то заметила Тауриэль. Тауриэль стояла, опираясь на сломанный лук, опустив голову и всем своим видом показывая, что, вынужденная подслушать их разговор, не получает от этого и малейшего удовольствия, но и уйти, не получив от Дис ответа на свою просьбу, тоже не может. — Это одна из тех эльфов? — резко спросила Дис. — Которые пришли вместе с Трандуилом, чтобы начать войну? Они отвернулись от нас, когда Смауг разрушил Дейл и отнял наше королевство. Что она здесь делает? Разве ей недостаточно того, что было сделано ее сородичами до нее? — Она пришла проститься с Кили, — пробормотала Сигрун, как будто бы это все объясняло. Теперь, когда она стояла перед леди Дис, все, что она хотела ей рассказать о Кили и Тауриэль казалось ей глупым, грубым и бессмысленным. Сигрун не могла подобрать слова — не здесь, не сейчас, не в нынешнем своем состоянии, — чтобы объяснить матери, как сияли глаза ее погибшего сына, когда он смотрел на Тауриэль, и с какой тоской Тауриэль провожала Кили взглядом, зная, что не может, не смеет, не должна пойти вместе с ним к Горе. Дис же смотрела на Тауриэль совсем другим взглядом, с неприязнью и недоверием. Она не знала ее, не могла и не хотела ждать, воспоминания о вражде народа Дьюрина и синдар здесь, под этими древними сводами, где с жадности Трора все и началось, были слишком свежи. Тауриэль, стойко выдерживая безжалостный взгляд Дис, прихрамывая, вышла из темноты, в которой стояла, окутанная тенями, словно плащом, и поклонилась. Сигрун только заметила, что правый сапог Тауриэль потемнел от крови, она была ранена, но то ли не чувствовала боли, то ли не придавала ей значения. — Я любила Кили, — сказала Тауриэль просто и прямо, не пытаясь ни смягчить, ни приукрасить свои слова, словно не заботясь о том, как воспримет их Дис. — А Кили любил меня. Мы встретились в странное время для нас обоих и должны были стать врагами, но я полюбила его, казалось, в первую же ночь в темницах моего короля и была рада, что ему, его родичам и друзьям удалось сбежать, хотя такие рассуждения не делают мне, капитану королевской стражи, никакой чести. Но я больше не капитан. Мой король изгнал меня из своей лесной страны, я не могу вернуться, но я этого и не хочу. Я приношу свои извинения за то, что не оставила вас с Сигрун наедине, но после того, что случилось — случилось с нами со всеми — я не могла просто взять и уйти. Леди Дис, я хотела просить вашего разрешения похоронить Кили под звездами, которые он полюбил, но теперь я понимаю, как эгоистична была бы такая моя просьба в глазах матери. Поэтому я прошу разрешения помочь подготовить его тело к пути, из которого не возвращаются, и остаться на его похоронах. После этого я уйду, и вы больше никогда обо мне не услышите. — На похороны гномов допускаются только гномы, — отрезала Дис. — Тела Кили могут касаться только руки его матери и сестры. Это закон Камня. Ты ведь не думаешь, что я разрешу эльфу прикасаться к моему сыну? — Но Тауриэль изгнали из Лихолесья за то, что она пошла по следам орков, преследовавших Торина, и спасла Кили жизнь, — слабо запротестовала Сигрун, чувствуя, что должна что-то возразить, что не может позволить Дис выгнать Тауриэль, как бродячую собаку. — В конце нашего путешествия она сделала для Кили больше, чем любой из нас, чем я или даже Торин. Почему она не имеет права проводить Кили в последний путь, если закон Камня гласит, что мертвеца провожают любящие, а не именно гномы?.. — Сигрун, — Дис остановила ее жестом и еще раз оглядела Тауриэль с головы до ног пристальным, строгим взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. Тауриэль, тревожная, но полная решимости, ловила ее взгляд, пытаясь в нем прочитать свой приговор, но Дис так и не посмотрела ей в глаза. — Это правда, что Кили любил эту женщину? — повернувшись к Сигрун, Дис пригвоздила ее к полу взглядом холодным, словно берилловое копье. Сигрун кивнула. — Правда, что она последовала за ним, нарушив приказ своего короля, и спасла ему жизнь? — продолжала сурово допытываться Дис. — Да. Кили был ранен орочьей стрелой, — Сигрун уже не волновалось. Если и было что-то, что она могла бы сделать, чтобы заставить Дис изменить свое решение, так это рассказать, как все было на самом деле, так подробно, как сама Тауриэль рассказывать бы не стала никогда. Сигрун любила Кили и, за эти несколько часов, успела полюбить и Тауриэль. Они заслуживали права проститься, Сигрун только хотела, чтобы это поняла Дис. — Тауриэль исцелила его. Я не знаю, как, — честно призналась Сигрун, — но на следующее утро он был уже здоров и уже смог встать на ноги. — На похороны гномов допускаются только гномы, — упрямо повторила Дис, делая Сигрун знак замолчать. Она все еще смотрела на Тауриэль без особой симпатии, но и без особой неприязни тоже. — Но если мой сын любил вас, он бы захотел увидеть вас перед тем, как соединиться со своими предками в Камне. Я разрешаю вам проводить Кили в его последний путь от своего имени, — Дис с достоинством склонила голову, — и от имени всего дома Дьюрина. Вы можете оставаться рядом с его гробницей столько, сколько пожелаете. Нет большего горя, чем до времени потерять тех, кого любила, а я потеряла всех. Возможно, семь кланов не одобрят мое решение, но какое мне дело до них? Это касается только моего сына, — Дис печально улыбнулась, и ее суровое лицо преобразилось, освещаясь нежностью, — и женщины, которую он любил. — Я... Я благодарю вас, — Тауриэль порывисто схватила Дис за руку, целуя ее в пальцы и ладонь. Дис казалась тронутой ее искренностью и чувствительностью, однако природная сдержанность возобладала над эмоциями, и Дис отняла руку со словами: — Ну полно, полно. Спустимся же наконец к ним. Они слишком долго ждут. В молчании они стояли над телами Кили, Середы и Торина среди колеблющихся зеленых теней. То ли от пляски свечного пламени, то ли от зыбкого полумрака и холода, от которого воздух становился прозрачным, близкое казалось далеким, а далекое — близким, мертвые лица выглядели совсем живыми, а живые — восковыми масками мертвецов, застывшими в немом страдании. Они стояли и смотрели на дорогих мертвецов так долго, что Сигрун потеряла счет времени. Леди Дис погрузилась в мысли и воспоминания, не испытывая особой нужды в чьей-либо компании, Тауриэль, слишком высокая для этой маленькой комнаты, стояла согнувшись, словно свечной фитиль, должно быть, у нее здорово затекла шея и болела раненная нога, думала Сигрун, но она не сказала ни слова жалобы, не сводя жадного взгляда с заострившегося лица Кили, отчего-то принявшего мечтательное и немного грустное выражение. — Где же мой первенец, — наконец, нарушила молчание Дис. — Его тело растерзали варги? Если так, то я хочу увидеть место, где он погиб. Сигрун застыла. Она ждала этого вопроса, готовила себя к нему, но, все же, не могла заставить себя заговорить. Положение спасла Тауэриль: — Азог сбросил Фили со скалы, — ответила она, не сводя внимательного взгляда с лица Кили, словно он спал и она не хотела пропустить мгновение, когда он откроет глаза и проснется. — Когда я нашла его, он был еще жив. — Жив, но... — Сигрун не смогла сказать этого вслух и с тяжелым сердцем продолжила. — Его устроили в походном шатре Даина в большом зале. Гэндальф остался с ним, он говорит, что не может ничего обещать. Фили может проснуться, а может и не проснуться. Но, даже если он проснется, вряд ли он когда-либо снова сможет ходить. Простите меня, — по щекам Сигрун потекли слезы, — простите. — За что? — удивилась Дис, выходя из ступора, в который ее погрузило созерцание тел брата и сына. — За что я должна прощать тебя, дорогое дитя? За то, что ты защищала своих родных храбрее, чем любой из здешних мужчин? За то, что ты сберегла тела моих брата, своей матери, его жены, и моего младшего сына, а потом ты и твоя эльфийская подруга разыскали моего первенца еще живым и принесли его сюда, где сразу же передали в руки того единственного, кто в целом Средиземье может сохранить ему жизнь? Это мне нужно просить у тебя прощения за то, что, приехав сюда, я не предложила тебе никакой помощи, а сразу же потребовала вести себя к Торину и Кили, хотя видела, что ты едва держишься на ногах, — в глазах Дис тоже стояли слезы. Тауриэль прижала ладонь тыльной стороной к губам, прикусив запястье, она выглядела так, словно вот-вот заплачет. И тогда Сигрун не выдержала и разрыдалась. Событий этого дня хватило бы на то, чтобы сломить и более сильную гномку, чем она. Слезы лились у нее из глаз, капали с подбородка за воротник, стекая по шее: — Простите меня! Я не могла заставить себя подойти к Фили потому, что я не смогу, не выдержу — я не хочу видеть его смерть. Я малодушна, знаю, но это сильнее меня. Если бы моя любовь была такой же сильной, как любовь Тауриэль к Кили, я бы побоялась подойти к Фили, когда он лежал там, на камнях, но я отвернулась от него, я ушла, чтобы только не видеть его страданий и послала воинов забрать его и принести сюда. Как я могу говорить, что люблю его, если боюсь боли сильнее, чем потерять его навсегда? — Но я не знаю, — голос Тауриэль дрожал, как струны арфы. — сильна моя любовь или слаба. Я только знаю, что не могу насытить свою жадность, и хочу провести рядом с Кили столько времени, сколько смогу прежде, чем мы простимся навсегда, чтобы сказать ему все то, что я не успела, или не смогла, или не захотела, когда он... Когда я... О Элберет, у меня даже не хватило достоинства уйти, я так и сидела, баюкая мертвое тело в объятиях, потому что мне казалось, что если только я перестану его видеть — только тогда он по-настоящему умрет. Плача, Дис приняла в свои объятия Сигрун, и поманила к себе Тауриэль, которой пришлось наклониться, чтобы обнять гномскую королеву. Общее горе объединяло их, а горе говорит на языке, понятном всякому народу, и утрата равно тяжела и для гнома, и для эльфа, и для человека. Тауриэль осталась внизу, с Кили, а Сигрун и Дис пошли к Фили, которого устроили на самодельной лежанке из до конца сгнивших матрасов, найденных в дворцовых спальнях, походных одеял и звериных шкур. Вытянув длинные ноги, Гэндальф сидел на низком стуле, тоже принесенном откуда-то из верхних покоев, и задумчивым взглядом следил за клубами сладковатого дымка, поднимавшегося из покрытой патиной курильницы. — Госпожа Дис, — Гэндальф не без помощи посоха, но с неизменным достоинством встал со стула, поклонившись. Кончик его шляпы мел по потолку невысокого шатра — волшебник был выше Тауриэль и тоже чувствовал себя скованно в помещениях, предназначенных для гномов, — и Гэндальф снял ее, приветствуя вошедших. — госпожа Сигрун. Дис торопливо подошла к постели Фили, и села над просевший под ее весом матрас, окидывая лицо сына беспокойным взглядом. Сигрун так и осталась стоять в дверях, не в силах ни уйти, ни приблизиться, ни даже посмотреть на Фили. Краем глаза она уже заметила, что большую часть лица Фили покрывали безобразно вспухшие синяки, а его ноги, торчавшие из-под шерстяного покрывала, были выправлены в жесткие ясеневые лубки. Он очевидно был жив, но лежал недвижимо и дышал так тихо, что напомнил Сигрун о Кили и той жутковатой, но поразительной живости, которая не оставила его черты и после смерти. — Фили выжил, — сказал Гэндальф, заметив напряженный взгляд Сигрун. Дис с порывистостью больше свойственной юности, повернулась к нему, как только он заговорил, в ожидании ответов на невысказанные вопросы. — И, я думаю, что он все-таки очнется. Я сделал все, что мог, госпожа Дис, — продолжил он. — Фили молод, крепок и здоров. Теперь нужно только время, чтобы его тело могло завершить начатое мною и излечить себя окончательно. Лицо Дис разгладилось, на нем отразилось огромное облегчение: — Я потеряла одного сына, я бы не пережила потери второго. Господин Волшебник, я перед тобой в неоплатном долгу, но, все же, еще никто не назвал меня неблагодарной и забывающей своих друзей. Торин обещал тебе четырнадцатую часть сокровищ, как и остальным? Я говорю, что ты может взять столько золота, сколько сможешь унести, и этого все равно будет недостаточно, чтобы отплатить тебе за помощь. — Я пошел с Торином вовсе не из-за сокровищ, — Гэндальф улыбнулся в бороду, — а из-за обещания, данного его деду, и по кое-каким другим причинам, которые мне и самому не до конца понятны. Мне не нужно золото, госпожа Дис. Оно пригодится вам самим, и Барду, и Эребору. Но вам нужно кое-что знать, — добавил он со вздохом. — Не самая приятная новость, но уж какая есть. Фили очнется, да, но он никогда не встанет с постели и больше не сможет ходить. Его кости раздроблены, кое-где они прорвали кожу и вылезли наружу, а спина сломана, удивительно только, как его удалось донести с Вороньей высоты сюда, не ухудшив его состояния. Отдавая должное мастерству орзаммарских гномов и медицинским познаниям их предводителя, который назвался Горимом, — Гэндальф любезно кивнул в сторону Сигрун, — я вправил и залечил то, что мог. Но все всякую рану можно исцелить полностью, и не всякую кость — заставить срастись. — Главное, что мой сын жив, — Дис перебирала спутавшиеся волосы Фили и целовала его в щеку, в неразбитый треугольник кожи между кровавым месивом губ и разбухшей, словно сиреневый слизняк, скулой. — Это единственное, что сейчас по-настоящему важно. Даже если он никогда не встанет на ноги и не станет королем — какая разница? Я любила его и тогда, когда единственное, что он умел — это пускать пузыри и слюнявить деревянную лошадку. Неужто разлюблю его сейчас? Нет, такому не бывать. Он мой сын и всегда им останется, что бы с нами не случилось. — Понимаю, — Гэндальф нахлобучил шляпу на голову. — Другого ответа я от вас, леди Дис, и не ждал. А теперь, с вашего позволения, сейчас я вас оставлю. У меня остались еще кое-какие незавершенные дела с предводителями эльфов и людей. Золото манит не только драконов, иногда и лучшим из нас нужно, чтобы за ними присматривали. А тебе, госпожа Сигрун, — сказал Гэндальф, остановившись рядом с ней, все еще стоявшей в дверях и нерешительно мявшей полог шатра в пальцах, — нужно поспать. Ты пытаешься объять необъятное умом, и без того истощенным думами. Поспи, — сказал он, и кристалл в его посохе вспыхнул и заискрился, словно подмигивая ей, — и, может статься, во сне к тебе придут ответы на вопросы, которые ты не можешь найти, бодрствуя. — Я не могу последовать вашему совету сейчас, — Сигрун покачала головой. — Залы Эребора полны гномов из разных концов Средиземья, которые не всегда ладили и может быть, не поладят и в этот раз. Даин и я еще ничего не решили, никто не знает, кто должен будет уехать, а кто — остаться, кто унаследует трон Торина, а кто вернется в родные горы. Я не могу оставить все как есть и просто лечь спать. Воины... — Вполне могут позаботиться о себе и сами, — тихо сказал Гэндальф, наклоняясь к самому уху Сигрун. — Я помогу Гориму разместить орзаммарских воинов и то, что осталось от войска Железных холмов, позабочусь о Даине, Балине, Тауриэль и остальных. А ты, принцесса, воспользуйся возможностью и отдохни. Насколько я знаю короля Железностопа, тебя ждут несколько очень и очень непростых дней. — Я... — уже собралась возразить ему Сигрун, но усталось была слишком сильной, да она и не знала, что еще может ему сказать. — Хорошо, возможно, мне и правда следует поспать. Горим искал меня, он хотел сказать что-то важное. Возможно, мне стоит принять его перед сном. Он был близким другом матери, он многое знает о том, как решают свои дела королевы и короли. Он будет мне нужен. — И ты встретишься с ним, как только поспишь, моя королева, — Гэндальф ответил ей мягко, но все же так, что Сигрун ничего не оставалось, кроме как кивнуть. Умом она понимала, что ей стоит сказать волшебнику что-нибудь великодушное и царственное, что-то вроде того, что уже сказала Дис, но у нее не осталось на это сил ни душевных, ни физических. Отчего-то Сигрун казалось, что Гендальф отлично это понимает и не будет оскорблен ее немногословием. Он вышел, опустив полог, и Сигрун неуверенно подошла к Фили, убеждая себя в том, что не увидит ничего такого, чего не смогла бы вынести, и сама себе не веря. — Ты провела на ногах весь день? — требовательно спросила Дис, когда Сигрун приблизилась, с ужасом глядя на Фили. Но она правда не увидела ничего такого из того, чего так боялась: просто сильно избитое лицо, спутавшиеся, красные от крови волосы, отекший, сломанный нос. На Арене Сигрун видела раны и страшнее. К великому разочарованию Середы она никогда не участвовала в боях сама, не хотела — не видела смысла в жестокости, развлекавшей толпу. Впрочем, смотреть было вполне достаточно. — Да, — коротко кивнула Сигрун, не сразу поняв, что Дис ждет ее ответа. Она устала даже сильнее, чем думала, и растерянно оглянулась, думая, где бы могла прилечь. Наверное, ей стоило поискать Горима и спросить его, где в орзаммарском лагере она может лечь, но Дис ее опередила. Она поднялась с кровати и с деловым и решительным видом откинула одеяло, прикрывавшие матрасы в ногах Фили. — Они сделали лежанку такой широкой, что на ней могут уместиться четверо таких, как мой сын. Значит, и для тебя найдется место, — решительно сказала Дис. Сигрун и правда легко улеглась поперек, в ногах у Фили, и устроилась на ней так привольно, словно лежала совсем одна. — Мне жаль вас обременять, — пробормотала она, когда Дис укрыла ее одеялом, но та только отмахнулась: — Я точно так же укладывала Торина, когда он, едва держась на ногах, добрел до лагеря под Азанулбизаром, чтобы сказать, что мой отец и младший брат мертвы. Я видела и худшие битвы, и худшие раны. Спи, Сигрун Эдукан, — Дис положила ладонь Сигрун на голову и это прикосновение заставило ее с особенной остротой вспомнить о матери. На ее глаза снова навернулись слезы, но Дис, к счастью, ничего не заметила. — Завтра будет новый день, в который мы решим, что нам со всем этим делать. — Леди Дис, — сказала Сигрун, зарывшись лицом в пахнущее конским потом одеяло. Оно было заметно менее пыльным, чем все остальное в комнате, его, как и постель, кто-то старательно перетряхнул, но отбить запах пони все же не удалось. — Даин Железностоп говорит так, словно уже все решено и именно он станет королем. Но ведь Фили выжил, а Даин может наследовать только после него. — И если только ты не заявишь свои права на трон, — вздохнула Дис, гладя Сигрун по голове. — Фили искалечен, он нескоро оправится от ран и вряд ли сможет стать королем. Народ Дурина не слишком жалостлив, гномы любят славных воинов, но здоровых и целых, таких, как кузен Железностоп. Или как ты. Я бы предпочла видеть королевой Эребора дочь Середы, если по чести. Даин иногда слишком поспешен в решениях и слишком похож на Торина. Впрочем, не знаю, он тоже мог измениться с годами. Но даже если он и изменился, то, судя по твоим словам, не слишком сильно. — Я не хочу оставаться в Эреборе, — Сигрун закрыла глаза. — Я думала об этом, и всегда приходила к одной и той же мысли: мой дом, мой настоящий дом — в Морозных горах. Но я хотела бы забрать Фили с собой. Мы сговорились, что он поедет со мной, что я проведу его по Глубинным тропам и мы спустимся в пещеру поющих кристаллов, а оттуда дойдем до Перекрестка Каридина и я покажу ему Наковальню Пустоты, на которой были созданы первые големы. — Пусть Фили сам это решит, — рука Дис замерла на волосах Сигрун, — когда проснется и достаточно окрепнет для путешествий.