Принцесса-под-Горой

Сигрун поднялась на вершину самой высокой башни Эребора, где когда-то находился арсенал королевской стражи. Арсенал был все еще там: доспехи, панцири и кольчуги под толстым слоем пыли и паутины, щиты из мореного дуба, источенного червем, но все еще способные выдержать не один удар, мечи и топоры с серебряной и мифриловой, чрезвычайно искусной работы, не тронутые ржавчиной. В любой другой день Сигрун была бы счастлива оказаться в истинной сокровищнице старинного мастерства, но не тогда, когда ее отец там, внизу, в подгорной темноте, забыв и себя, и все, что когда-то любил, упивался обладанием золотом, по-змеиному сужал глаза и, лаская ладонями кубки и монеты, цедил, неторопливо поводя плечами и головой, повторяя, словно во сне: «Найдите мне Аркенстон». Торин больше не ярился, не кричал, не обвинял их в лености, в слабости духа, в недостаточной верности своему королю; он больше не подзывал к себе Сигрун, не расспрашивал ее о Середе и жизни в Орзаммаре; рассказы о детстве и взрослении дочери уже не вызывали у него прежнего сдержанного, но, все же, самого искреннего интереса. Торин все ходил по горам золота, шатаясь от бессонницы, от которой его глазницы почернели и ввалились, губы иссохли, а походка стала нетвердой, как у ожившего мертвеца, и повторял: «Ищите камень. Не спите, не ешьте, не отдыхайте, но ищите камень; найдите камень; вашему королю нужен камень — разве этого недостаточно?» Сигрун впервые узнала Торина с этой стороны и поняла, какими глазами все это время смотрела на него мать, почему она так скрывала, что все еще хранит его подарки, помнит его стихи и видит во сне весну их любви. Что ж, Середа знала своего вечного жениха и никогда — не мужа куда лучше Сигрун, которая теперь чувствовала себя обманутой, оплеванной, преданной. Гном, бродивший по залам Трора, навьючивший на себя столько выеденных молью шуб, сколько смог натянуть, до времени увенчавший себя короной, обвесивший себя цепями и унизавший перстнями, был не ее отцом. Это был чужой ей, незнакомый мужчина, жестокий, чванливый король, на всех смотревший свысока, словно на червей, копошащихся в грязи у его ног. Такой Торин вполне мог отнять малютку Сигрун у Середы, такой Торин не внял бы мольбам и слезам собственной сестры и, не раздумывая, послал бы на смерть собственных любимых племянников, если бы только это помогло ему сохранить свое проклятое королевство. Из-за Торина Сигрун начала чаще вспоминать Натию. Как ей не хватало ее уверенности, ее веселого, злого азарта! Но теперь Сигрун сомневалась в том, что была так уж права, уговаривая мать, что Дюран не представляет никакой опасности ни для нее, ни для Орзаммара. Как она могла знать наверняка, что жажда власти, жажда золота не изменит ее двоюрдного брата так же, как изменила отца? Сигрун начала понимать решение Середы и даже мысленно соглашаться с ним: изгнание больше не казалось ей жестокостью, скорее полностью оправданной мерой предосторожности, которой требовали суровые времена. Вместе с ощущением обманутости, брошенности, пришло и одиночество. Никогда еще Сигрун не чувствовала себя такой ненужной, неприкаянной, словно сухой листок на ветру, гонимый безжалостными ветрами через стылую долину. Некому было ее утешить словом или улыбкой, ее окружали грубые взрослые мужчины, не умевшие говорить ласковые слова, да и ими овладело то же уныние и настойчивое предчувствие неотвратимо надвигающейся беды, что и ей самой. Они все молчали, даже Балин, обычно такой насмешливый, уклончивый и ироничный, всегда имевший про запас историю-другую из правления Трора или жизни в Синих горах, придворный анекдот или историю о храбрости на поле боя, только стоял на крепостной стене, раздумчиво чесал бороду пальцами и смотрел в сторону Озерного города, над которым плыли клубы густого черного дыма. Хоббит, мистер Бэггинс, выгодно отличавшийся от гномов простотой, воспитанностью и очаровательным мещанством, которое заворожило Сигрун еще в Шире, где на каждом шагу пахло сладкими булками, на окнах цвели ровные рядки гераней, облака были похожи на овечек, а овечки — на облака, обычно любил перекинуться с Сигрун словом-другим. Поначалу Бильбо явно немного стеснялся ее положения, ее титула принцессы — не как Фили, по-своему, по-хоббичьи, но, в то же время, явно ей симпатизировал и, в конце концов, симпатия победила неловкость и между ними установились по-настоящему теплые приятельские отношения. В конце похода Бильбо стал единственной отдушиной Сигрун, она могла вдоволь расспрашивать хоббита о ветряных мельницах и хитрых приспособлениях для стрижки кустов, развлекая ум воображаемыми чертежами механизмов, которые могла изобрести на их основе, но и на Бильбо в последние удручающая обстановка гулких залов Эребора действовала так же дурно, как на остальных. Он стал нервным, непривычно тихим, часами бродил по закопченным переходам и полуразрушенным лестницам, крутил в пальцах какую-то золоченую безделушку — то ли кольцо, то ли брошь — и молчал с видом хоббита, который все пытается, но никак не может на что-то решиться. Но в эти дни все они были не своей кузне, и поведение Бильбо казалось Сигрун не страннее поведения Бофура, который, после ее осторожного, но, все же, видимо, слишком поспешного объяснения в симпатии, начал откровенно ее избегать. «Прости, принцесса, — честно ответил он, волнуясь. То, что Бофур волновался, разглядеть было несложно, от переживаний у него всегда начинал косить левый глаз. — Но ты ведь принцесса, а я... Я игрушечных дел мастер. Что у нас может быть общего, кроме заводных шкатулок? Да и я всегда любил простых женщин, а ты такая благородная, что рядом с тобой даже стоять страшно». «Но ты стоял рядом со мной много раз, — возразила Сигрун, хмурясь. Ей казалось, что Бофур чего-то недоговаривает, может быть, дело было в том, что он слишком боялся Торина? Но все в отряде так или иначе побаивались Торина и его гнева, а Сигрун начало казаться, что они с Бофуром отлично поладили и даже пришли к некоторому взаимопониманию насчет Торина и его недовольства из-за привязанности Сигрун к Бофуру. — И сидел, и лежал, — тут Сигрун покраснела, она сказала последние слова без задней мысли, имея в виду ночевку у едва тлеющего костра. Бофур понял ее оговорку и хмыкнул, отчего Сигрун покраснела еще сильнее. — И все было в порядке. Что не так теперь?» «Ты не так давно достигла брачного возраста, — Бофур явно решил любой ценой избежать прямого ответа и выкручивался упорно, как обмазанный жиром наг. — А мне уже давно пора жениться, обзавестись детьми, остепениться даже, наверное... Если терпения хватит, — он заговорщицки подмигнул Сигрун, отчего ее сердце забилось чаще, а щеки зарделись, но на этот раз не только от смущения. — Все же если жениться, то мастеровому нужна мастерица, а принцессе — принц». «Постой, — Сигрун почувствовала, как ее сердце ухнуло куда-то вниз, в самую черную бездну, где, стуча по уступам из горечи, обид и разочарований, постепенно скрылось в непроглядном отчаянии. — Ты хочешь сказать, что у тебя уже есть...» «Невеста, да, — Бофур кивнул, отчего развесистые уши его шапки, одно ниже другого, дернулись. — Ну не то, чтобы невеста. Вдовушка одного кузнеца, — многозначительно добавил он. — Птица моего полета, самая обычная гномка, тоже из Кхазад-Дума, как и я. Я пообещал ей, что, если вернусь с победой и золотом, мы расширим лавку и...» — он запнулся, что бывало с ним нечасто, видимо, выражение лица Сигрун, которая изо всех сил старалась не казаться такой убитой его словами, какой она на самом деле была, встревожило даже его. «Принцесса, — неуклюже попытался утешить ее Бофур. — Если бы я знал, что ты так отнесешься к нашим... разговорам, я бы сразу тебе все и сказал. Но ты же дочь Торина! Я и подумать, представить себе такого не смел. Вот если бы тебе приглянулся кто из принцев, Фили или Кили, тогда совсем другое дело. А я, псина бродячая, блохастая, — он стащил с головы шапку, начиная неловко мять ее в пальцах. — Я же тебе не пара, — вздохнул он и вдруг, с убийственной честностью добавил. — Да и нравишься ты мне только как принцесса — а как еще может быть иначе?» Сигрун посмотрела сначала на свои перекрещенные на груди руки, потом — на носки сапог, потом — на ровно стесанный потолок, покрытый узорами и барельефами. Бофур еще немного покрутил в руках шапку, потом неловко нахлобучил ее на самую макушку. Сигрун думала, какой он все-таки нелепый, и неумный, и все время говорит невпопад, и что он ей действительно не пара — но, все же, отчего ей так хочется, чтобы именно он ее целовал?.. Теперь к обиде на отца, тоске по матери и страху за будущее прибавился еще и жгучий стыд из-за Бофура. Позор какой, думала Сигрун, кусая губу, принцесса призналась в любви игрушечнику, а тот ее отверг ради какой-то вдовы, простой, как кузнечный молот! Но Сигрун и сама не была, как ей, во всяком случае, раньше казалось, натурой слишком сложной. Она привыкла считать себя простой и понятной, она считала, что все ее мысли и поступки видны, как на ладони, но, все же, Бофур так и не смог ее понять: или понял, но до последнего делал вид, что не замечает ее долгих взглядов и нежного внимания, с которым она слушала его путанные, перемежающиеся шутками и прибаутками речи, и был вынужден прямо отказать только тогда, когда Сигрун сама вызывала его на откровенный разговор? Эти мысли не давали ей покоя, так же, как и ужасающее подозрение, что о ее чувствах к Бофуру могли догадаться и другие: Балин, славившийся своей проницательностью, Бомбур, кузен Бофура, смешной толстяк, тем не менее, всегда державший уши на макушке, или, не приведи Камень, влюбленный в нее Фили! Отчего-то для Сигрун упасть в глазах Фили было страшнее всего на свете, даже смерти или бесчестья. Испытав стыд и негодование отвергнутой любви, она утешала себя мыслью о том, что Фили все еще находит ее красивой и интересной, причем настолько, что может только смотреть на нее и вздыхать; но захотел бы он вздыхать по принцессе, оказавшейся для ремесленника менее привлекательной, чем простолюдинка? Сигрун ненавидела себя за эти жестокие, надменные мысли, но поделать с собой ничего не могла: Бофур задел ее глубже, чем она думала, возможно даже глубже, чем думал он сам. Ей как никогда в жизни необходимо было обрести почву под ногами, но ее мир рушился, рушился словно подмытый дождем пласт горной почвы, потому что Фили, казалось, тоже начал ее избегать, и больше не смотрел на нее, и не вздыхал, и, казалось, совершенно о ней забыл, целыми днями пропадая в сокровищнице вместе с Кили. Все, что Сигрун могла сделать, чтобы хоть немного успокоиться — это сидеть в продуваемом горными ветрами арсенале и петь, водя оселком по мечу, песню, которая мать всегда пела ей в детстве перед сном, если Сигрун не хотела слушать колыбельные кормилицы и засыпать без вида материнского лица и ласковой улыбки, прикосновения любящих рук. Песня, которую пела Середа, не была колыбельной в полном смысле этого слова, хотя тягучей напевностью очень ее напоминала. Это была старинная баллада наземников о погибели, поджидающих путников в горах, и о девушке, влюбленной в короля этих гор и этих дорог, умоляющей взять ее с собой в страну вечного сна. Когда Середа пела и слабый, золотистый отсвет соляной лампы падал на ее лицо, Сигрун казалось, что глаза матери блестят от слез, но когда Середа выводила последний куплет, ее глаза снова оказывались сухими. Малышкой, Сигрун не понимала, отчего у матери от этой песни к глазам подступают слезы, и уже значительно позже, уже когда выросла, Сигрун, хотя ей никто ничего не объяснял, начала догадываться, что Середа плачет из-за отца Сигрун, которого она когда-то оставила, тогда еще не зная, что ее отцом окажется король-под-Горой. Сигрун пела эту старинную песню совсем с другими мыслями, в ее простые, но, в то же время, обрушивающиеся на душу, словно плеть, слова, она вкладывала все свое горе и всю свою боль, все слезы, которое хотела выплакать, но не смогла, потому что гордость выжигала их еще на подступах к глазам. Но ее кровоточащие сердце и душа плакали вместе с ней беззвучными слезами, которые она выпевала, почти выкрикивала в полумраке, уверенная в том, что некому ее услышать и смутить: — Я ухожу вослед не знавшим, что значит слово «страх». О, не с тобой ли все пропавшие, погибшие в горах, Что обрели покой там, где пляшут ветры под твоей рукой на грани ясного утра? Когда Сигрун пела, в груди ее появлялось щемящее сладкое чувство. Ей и вправду хотелось, чтобы на следующий день перед самыми воротами Эребора случилась великая битва, и ей хотелось погибнуть, защищая отца или кого-нибудь из его родичей, как гибли в балладах знатные принцессы, чья храбрость и благородство навеки запечатлевались на бумаге и в камне: — Господином Горных Дорог назову тебя, облака Кружат стаей перед грозой. Наша кровь уходит в песок, позабудь ее, и она Прорастет тугою лозой. Выводя последние слова, она думала о той эльфийке, с которой Кили заговорил в Лихолесье и которая спасла его в Озерном городе. В Эребор Кили вернулся странно притихшим и Сигрун, мучимая тем же недугом, сразу узнала в нем собрата по несчастью. Он был влюблен, влюблен без памяти, может быть, даже взаимно, что только усугубляло его страдания: если Торин был в ярости от того, что Сигрун приглянулся игрушечных дел мастер, то увлеченность племянника эльфийкой, да еще и капитаном стражи ненавистного ему Трандуила, он бы не потерпел. Но и Сигрун, и Кили были слишком поглощены своим несчастьем, чтобы желать слушать о несчастьях другого, поэтому Кили уже которую ночь ходил смотреть на звезды, а Сигрун пела, и вместе с ней пела и сама ее израненная душа: — Я хотела остаться с тобой, Я уже успела посметь. Пахнет снегом, прозрачная боль - То ли даль, то ли высь, то ли смерть... Все же это не была песня о любви к отцу, матери, Бофуру или Натии Броске, это не была и песня о Кили и той эльфийке, с которой ему не суждено больше было встретиться; Сигрун пела о предчувствии беды и жалобе на тяжесть, обрушившуюся на ее плечи, обо всей той тоске, что теснилась в груди, не находя выхода, и увлекшись, Сигрун не услышала шагов и не услышала кашля, которым вошедший попытался привлечь к себе ее внимание. Поэтому когда Фили неожиданно вырос из пыли и паутины, соткался из теней перед глазами Сигрун, она подпрыгнула и выронила и меч, и оселок, которым бесконечно натачивала лезвие его до бритвенной остроты. Фили бросился подбирать меч и Сигрун бросилась подбирать меч, оселок, подброшенный ногой кого-то из них, улетел под стойки с доспехами. Они стукнулись лбами и, неловко мазнув ладонью по лезвию, Фили порезал руку: на древние плиты пола, покрытого толстым слоем серой грязи, брызнула алая кровь. — Осторожнее, — сердито воскликнула Сигрун, раздосадованная тем, что Фили нарушил ее уединение и, одновременно, смущенная, что он слышал, как она пела. Ей было так неловко, как будто бы в пении ее заключалось нечто постыдное, не предназначенное для чужих ушей, и она снова начала бояться, что он догадывается или уже догадался об объяснении, которое произошло между ней и Бофуром, и от этой мысли у нее загорелись уши. — Проклятье, — Фили сжал ладонь, но кровь от этого полилась только сильнее. Он завернул руку ее в подол длинной своей, почти до колен, коричневой рубашки, которую, по синегорской моде, он носил навыпуск, без теплого жилета, словно похваляясь тем, что горный холод ему нипочем. — С самого детства с ножами, а так не резался никогда, — сказал он растерянно и немного обиженно, как будто бы меч резанул его специально. — Это красное орзаммарское железо, — предупредила Сигрун, выпрямляясь. Фили остался сидеть на корточках, баюкая ладонь. — От него раны тяжело заживают. Дай посмотрю, может, лучше сшить. — Да ладно, каждую царапину сшивать, — поморщился Фили, выпрямляясь и неохотно, но протягивая все-таки Сигрун ладонь. Она вынула из углубления в его ладони угол рубашки, напитанный кровью, багровой на коричневом, и сначала слегка развела в стороны края раны, так, что Фили болезненно поморщился, а потом свела их вместе, плотно прижав друг к другу, отчего на стыке выступила густеющая вишневая кровь. — Хорошо бы корпии напихать, — сказала Сигрун задумчиво. — Впрочем рана и правда неглубока, до свадьбы заживет. — Смотря до чьей, — быстро ответил Фили и они снова смущенно замолчали, впрочем, на этот раз смущение было не таким звенящим и всепоглощающим, как в прежние разы. Что-то изменилось в Фили, осознала вдруг Сигрун, он говорил с ней почти так же свободно, как с остальными, и выглядел менее несчастным, чем когда она впервые поняла, что он в нее влюблен. Сигрун посмотрела на него с любопытством, и Фили ответил ей прямым взглядом. Наверное, в его взгляде отражалось слишком много того, о чем бы он предпочел умолчать, как и в ее песне, поэтому он заговорил, чтобы не дать смущению сгуститься и задушить их обоих в своих жарких, стыдливых объятиях: — Извини, что подкрался так незаметно и напугал тебя. Видно мистер Бэггинс плохо на меня действует. — Мистер Бэггинс плохо действует на всех нас, — ответила Сигрун, цепляясь за утешную обыденность этого разговора, как за последнюю соломинку, которая могла вытащить ее из водоворота гнетущего одиночества. — Двалин даже прекратил сморкаться в пальцы. — А Бомбур стал реже рыгать, — подхватил Фили, посмеиваясь, и добавил без особого веселья в голосе: — Жалко только, что на Торина он не может больше повлиять никак — ни хорошо, ни плохо. Сигрун кивнула в знак согласия, не зная, что и сказать ему в ответ. Они оба слишком хорошо понимали, что происходит, но, как и остальные, боялись заговорить об этом вслух. Правда была слишком тяжелой и, будь она высказанной, обрела бы неотвратимость древнего проклятия, высеченного в безмолвно обвиняющем камне. — Ты заметила? — решился, наконец, Фили. — Он даже говорить стал, как дракон. — Балин говорит, что это драконья болезнь, — грустно сказала Сигрун. — У него начали желтеть глаза. Я думала, что это просто факелы так отражаются, играет свет огненных опалов, но нет. Безумие Дьюринов — это правда. Мне страшно, — призналась она, не зная, почему желает быть с Фили откровенной, ведь раньше она избегала его, а его неловкие улыбки и вздохи не вызывали у нее ничего, кроме глухого раздражения. Но теперь он говорил с ней не как безумец с мечтой, а как гном с гномкой, деловым, понятным языком, и от этого Сигрун становилось легче. Запертая в недрах Горы с царственным безумцем, с безумием которого было особенно тяжело смириться потому, что этот безумец был ее отцом, она нуждалась в чем-то подобном, в разговоре с близким по духу и возрасту гномом, который видел, думал и говорил бы то же, что и она, подтверждая, что Сигрун не одинока в своих подозрениях. Фили покачал головой: — Никто не знает, что будет. Даже Балин сказал о драконьей болезни, а теперь молчит. Торин, кажется, готов загнать нас вусмерть, заставить голыми руками перекопать гору от корней до самого высокого пика, лишь бы найти Аркенстон. Он смотрит на нас — и видит только инструменты, с помощью которых может скорее достигнуть цели. А я клялся ему в верности, — с горечью сказал Фили. — Он мой дядя, старший брат моей матери, как я могу не быть верен ему, не следовать за ним во всех его начинаниях, в огонь и в воду, и под медные трубы? Но мне не нравится то, что сейчас происходит. Торин говорит, что он лучше знает и ему лучше видно, потому что он король, но он не обязан ради того, чтобы стать королем, переставать быть моим дядей. — И моим отцом, — тихо добавила Сигрун, отворачиваясь к узенькому оконцу-бойнице и глядя наружу, на безрадостный серо-зеленый, выцветший пейзаж, на тусклый мох на камнях долины, из-за которых они казались заплесневелыми, словно вековой сыр в пиршественных залах внизу. — Быть беде. Посмотри на ворон, они вернулись и теперь целыми днями кричат, как будто бы перед тризной... — Или перед битвой, — подхватил Фили, вставая у нее за спиной и опираясь рукой о подоконник. Теперь они вместе смотрели в оконце, тревожно обшаривая глазами долину. Сигрун знала, что они оба ищут — первые признаки надвигающихся толп беженцев из разрушенного Эсгарота. Торин утверждал, что дракон мертв, он повторял что знает это, просто знает, и требовал, чтобы они верили ему, не задавая вопросов и, самое главное, не переставая искать Аркенстон. — Рано или поздно сюда придут, — Сигрун высказала общее подозрение, витавшее в воздухе, словно споры чумы. — Эльфы или люди, или и те, и другие вместе. Что скажет им Торин? Чего они потребуют от него, от нас? К чему приведет возвращение короля-под-Горой? Я не знаю и уверена, что хочу знать. Я только знаю, что в засаленной походной куртке отец был мне милее, чем в шелках и мехах. Там, внизу, не тот Торин, которого я знаю. — Он был лучшим дядей на свете, знаешь, — Сигрун затылком чувствовала, что Фили улыбается. — Он заменил нам с Кили отца. Он делал для нас игрушечные луки и мечи, а мать ругала нас и его, что мы слишком малы для пусть даже крохотного, затупленного, но в остальном совершенно настоящего оружия и можем запросто повыкалывать друг другу глаза. Особенно Кили, — добавил он со смешком. — Я думал, что я был непоседливым мальчишкой, но только пока у меня не появился младший брат. Тогда я понял, каким маменькиным сыночком был все это время. Шалости, которые приходили ему в голову... Я даже помыслить о таком не мог, а он уже звал меня к новым проказам. — Сейчас не время задавать этот вопрос, — Сигрун сжала пальцы на подоконнике. Эта мысль не давала ей покоя, зудела, как заноза под ногтем, и ей казалось, что станет легче, если она заговорит о том, что так ее мучает, а даже если бы и не казалось, она все равно бы не смогла удержать эту тревогу в себе, — но я все равно спрошу, потому что никто из нас не знает, что будет дальше, да и какая теперь разница. Раньше ты не мог со мной разговаривать, все время запинался или начинал нести чушь, как будто бы в горячке. Теперь ты приходишь и мы говорим так, как будто бы знаем друг друга сто лет. Что изменилось за эти дни? Ты узнал обо мне что-то, из-за чего я перестала тебе нравиться? — вопрос вырвался у нее так внезапно, что она сама испугалась того, что сказала, но отступать уже было слишком поздно. Сейчас Фили должен либо сказать о том, что знает — либо признаться, что не знает ничего и у его раскованности есть другая причина, тем самым либо окончательно прикончив Сигрун, либо дав ей отсрочку перед неминуемой смертью. — А тебе так нравилось, когда я ходил вокруг да около, ныл и вздыхал? — Фили ответил вопросом на вопрос, его пальцы постукивали по подоконнику. — По-моему тебя это так раздражало, что ты смотреть на меня не могла. — Может быть, — уклончиво призналась Сигрун, чувствуя, что опять говорит что-то не то; совсем не то, что следовало бы; не то, что подошло бы к случаю; не то, что сказала бы принцесса. Нужно было как-то исправить впечатление от расплывчатого ответа, но она не знала, как, поэтому замолчала, замыкаясь в себе и думая, что если Фили обидится и уйдет, это будет его выбор и он не посмеет ее в этом винить. — Ты мне все еще очень нравишься, — сказал Фили с усилием, как будто бы ему нужно было собрать в кулак все свои волю и храбрость, чтобы ответить ей так прямо. — А я совершенно не нравлюсь тебе. Я это знаю, и вот только не надо говорить мне какой я славный парень, и что семейные узы лучше всякой любви. Но мы не брат и сестра, мы кузены по отцу, и если бы я начал ухаживать за тобой и, в какой-нибудь другой жизни я показался бы тебе симпатичным, мы могли бы... Впрочем, не могли бы, я не кажусь тебе симпатичным. Только надоедливым и скучным. Но когда я это признал, мне стало легче, — закончил он с большей бодростью, чем следовало бы. — Я знаю, что у меня нет ни единого шанса. От этого всегда проще. Сигрун прижалась лбом к холодному камню и тихонько пробормотала: — Не печалься, что я не люблю тебя. Может быть, я просто не заслуживаю твоей любви. Может быть, так даже лучше. Я — не моя мать, в конце-то концов, я совершенно ничего не понимаю в ухаживаниях и мужчинах. Моя мать красавица, разбившая тысячу сердец, она всегда знала, что сделать и что сказать, чтобы выглядеть по-настоящему по-королевски. А я это всего лишь я. Я не принцесса, это все ошибка, ужасная случайность, я родилась не там и не тогда: я никогда не смогу стать ни хорошей королевой, ни хорошей кузнечихой, потому что не смогу полностью посвятить себя ни тому, ни другому, как не могу отдать свое сердце ни Эребору, ни Орзаммару... ничего не могу... — Ты — не заслуживаешь? — Фили положил ей руки на плечи, разворачивая к себе, и Сигрун нехотя повернулась, пряча лицо. Она не хотела на него смотреть, он был слишком красивый, слишком веселый, слишком храбрый — всего в нем было слишком, а она окончательно потеряла уверенность в себе, и когда эти голубые глаза смотрели на нее с любовью, она чувствовала себя самозванкой, бледной поганкой, выросшей в тени сияющего алмазного монолита, которым представлялась ей мать. — Ты... ты... — он даже не сразу собрался со словами, снова начав запинаться, как в самом начале путешествия. — Ты самая замечательная девушка, которую я встречал. И ты, — он сунул руку в карман, чтобы достать из него длинный огненный опал, похожий на язык застывшего пламени. В самом основании камень переливался алым, а к расщиряющемуся концу переходил в насыщенно-зеленый цвет колдовского пожара. — Я нашел этот камень, пока искал Аркенстон, — сказал Фили, глядя на Сигрун с необычайной нежностью. — Он совсем как ты, — Фили вложил его Сигрун в руку, совсем забыв о своей раненной ладони, которая снова начала кровить под запекшейся корочкой. — Потому, что он сияет. Когда ты говоришь о том, что любишь — об Орзаммаре, о матери, о кузнице — ты тоже сияешь. — А как же отец? — спросила Сигрун растерянно, сжимая пылающий камень в руке. Холодный, он, казалось, едва коснувшись ее кожи, начал медленно нагреваться, пульсируя внутри, словно самое сердце огня. — Он разве разрешал... Он теперь ведь трясется над каждой монеткой и каждым самоцветом... — Мы — прямые наследники Трора и Траина, — отмахнулся Фили. — Прямее не бывает. Акренстон принадлежит Торину, это правда. Но разве будет много вреда, если я подарю тебе то, что и так твое по праву? Сигрун только покачала головой. Камень и вправду был прелестен, она уже представляла его вделанным в рукоять меча или в обруч, венчающий чью-нибудь голову, частью драгоценной подвески или, бережно разъединенный на множество округлых медальонов, вправленным в кольца, медальоны и браслеты. — Радость моя, подставь ладонь, можешь другой оттолкнуть меня. Радость моя, вот тебе огонь, я тебя возлюбил более огня, — тихонько пропел Фили, и по спине Сигрун пробежали пронзительные, сладостные мурашки, от которых она встрепенулась — и вздрогнула всем телом. Она знала эту песню и услышать ее здесь, сейчас, от него — на мгновение у нее перехватило дыхание и онемели пальцы, сжимавшие камень, и заныли губы, ждущие поцелуев. Как могла она так быстро забыть Бофура, так быстро оправиться от разочарования, которое испытала по его вне? Но, глядя в глаза Фили, она думала, что никогда не замечала, что он по-настоящему красив, что, впрочем, было не так важно, как то, как Фили на нее смотрел. Сигрун знала, что обладает властью над ним, но эта власть не радовала ее — пугала, как пугала сила собственных чувств, которые грозили подхватить Фили как щепку и унести его далеко в бурлящее море страсти. Сигрун всю жизнь боялась полюбить так же безоглядно и разрушительно, как мать — отца, потому что она видела, сколько страданий приносила такая любовь. Но в ее жилах текла та же кровь, а в груди билось то же сердце, могла ли она избежать судьбы всех Эдуканов, любивших и ненавидевших с такой силой, что горы сотрясались до основания и реками текла кровь? Но Сигрун не хотела уничтожать, она хотела создавать. А если она хотела создавать, шепнули искусительный внутренний голос, разве любовь к Фили не стала бы величайшим чудом созидания, распустившемся в покинутой крепости над бесплодной, каменистой землей? — Спой сначала, — шепнула Сигрун, чувствуя, что ее лицо пылает, но ей не было стыдно, что Фили видит ее смущение и волнение, потому что он был смущен и взволнован не меньше ее. Разом утратив нежный, персиковый тон своей кожи, свойственный блондинам, он побелел, как полотно, что, впрочем, не помешало ему — нервно, счастливо, обаятельно — улыбнуться, и даже не пропеть, проговорить: — Бестелесного и невесомого, Как тебе услыхать меня, Если ты плоть от плоти от слова и Я же кровь от крови огня? Это была одна из тех песен, которую наизусть знает каждый гном: о духе кузнечного огня, влюбленного в Совершенную и взывающую к ней из пламени тигля. И Фили и Сигрун понимали, что значило петь эту песню девушке, и что значило, когда девушка, услышав первые, чуткие и нежные слова припева, просит продолжить, начав с самого начала. Признание в любви, вот что это было, и несмелая просьба о взаимности, на которую Сигрун едва слышно ответила «да». — Пусть сгорают уголья бесчисленных дней В обнаженной груди дотла. Не имеющий голоса логос во мне Раскаляется добела. Сигрун так и стояла перед Фили, зажав в ладони волшебный тот, мерцающий опал, и когда Фили наклонился к ней, она закрыла глаза, чувствуя, как слезы, причину которых она и сама не могла объяснить, выступают между ресниц. Его поцелуй был легким, словно прикосновение крыльев бабочки, и Сигрун ответила ему так же легко, сначала несмело, потом, на ощупь бродя руками по его по плечам, уже куда смелее и крепче, так, что случайно прикусила его нижнюю губу, отчего Фили сначала вскрикнул, а потом засмеялся, и Сигрун отпрянула, стыдясь своей неловкости. Но Фили удержал ее в объятиях, и руки его были до того крепкими и ласковыми, а губы — сладкими и настойчивыми, что Сигрун поняла, что тает, словно расплавленный металл, тяжелая и, одновременно, податливая, стремительно принимающая форму его любви и его тела.