Бешеные

***

Чтобы пустить поезд под откос, понадобится гексоген, вистанекс, моторное масло и кое-что еще. Вместе получится си-четыре. Убойная хрень. А иногда достаточно ржавых гнутых рельс. А уж если подорвать поезд, едущий по ржавым гнутым рельсам, никто из пассажиров не удивится, когда их позвоночники начнут ломаться пополам. Их будет не застать врасплох. Жизнь — это гнутые рельсы, ты — поезд, полный предчувствующих недоброе пассажиров, а один телефонный звонок с самого утра — это твой си-четыре. Взрыв уже начался. Замедленная съемка. Поезд кренится. Пассажиры не успевают ничего понять. Шоковое состояние. Некоторые даже не выпускают из рук чашку чая. — Ты как? — спрашивает Стайлз. Он зря об этом именно сейчас спрашивает, потому что теперь ему нужно захлопнуть дверцу, обежать машину кругом, усесться за руль, и только тогда Питер отвечает ему: — Лучше не бывает. В «черном» квартале на пересечении Мантеки и Трейси копы все-таки останавливают их, вырулив из-за угла и загородив дорогу своей тачкой. Стайлз открывает окно, полицейский наклоняется и брызжет слюной, чтобы они вылезли из машины. Питер протягивает руку, полицейский падает, Стайлз закрывает окно. Питер достает из бардачка упаковку влажных салфеток, принадлежащую, как и вся машина, азиатскому клерку из компании «Майкрософт», который уже катает заявление километров за сто десять отсюда. Салфеткой из этой упаковки Питер утирает кровь полицейского со своих пальцев. Стайлз — как пассажир с чашкой «Эрл Грея» в руках. В переворачивающемся поезде, в купе с летающими предметами. Утром по телефону Ромильда рассказала ему о Скотте. С того момента он — как пассажир переворачивающегося поезда, и взрывная волна выбила окно в купе, но взорванные легкие в груди пассажира не заставили его поморщиться. Все происходит так быстро, что поморщиться не успеваешь: сразу отправляешься в мир иной. Выражаясь метафорами, та самая миллисекунда между «Эрл Греем» и остановкой сердца — это сегодняшний день Стайлза. Они в Трейси, когда второй коп сообщил об убитом напарнике боссам и уселся в машину. Всем постам, говорит он в рацию. Они двигаются по Берри Авеню, сворачивают на Юг-Берд Роуд. Рация отвечает: «понял». История повторяется в Ливерморе. Немного кровавых брызг оседает у Стайлза на лице, и Питер заботливо утирает их, чтобы Стайлз не отвлекался во время вождения. Уже темнеет. Стайлзу хочется отлить, поесть, подрочить, поспать, а копы все преследуют их. Стайлз бьет по рулю и орет: — ЗАЕБАЛИ! — он бьет по рулю еще раз. Два раза. У него кончился «Аддерол», «Декседрин» действует неправильно, совсем не успокаивает ему нервы. — У ВАС БЕСКОНЕЧНЫЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ? СКОЛЬКО МОЖНО! ТОЛЬКО ТОРМОЗНИТЕ МЕНЯ, СУКИ! Теперь им даже не нужно гнать под двести, чтобы быть более заметными: клаксон вопит так, что где-то на Арктическом мысе капитан какого-нибудь экспедиционного судна наверняка поднял голову. Питер любовно смотрит на Стайлза, как смотрел бы родитель на своего ребенка, лучше всех прочитавшего стихотворение на утреннике. — Хочешь, я поведу? — предлагает Питер. Стайлз проводит по лицу рукой, словно снимая липкую паутину, и кивает, тормознув на светофоре. Они с Питером меняются местами. Это довольно рискованно — Питер все еще не смог бы самостоятельно попасть ногой в штанину, но Стайлз говорит ему просто давить на педаль, ему явно насрать, что они могут разбиться. На лице у Стайлза читается: «О, разбиться было бы неплохо». Внутренности Стайлза превращены в сухофрукты. Утром он созвонился с Ромильдой, и та рассказала, как у них дела в Сан-Лукасе. Бойня прошла хорошо, если так можно говорить о бойне. Они со «Спартой» разнесли всех, кто заявился к ним, убегающих догоняли в пределах города. Вот только Ромильда опасается, что эта свора была лишь верхушкой айсберга, которым на самом деле являются Чистильщики. И, в свете событий, Стайлзу и Питеру нужно как можно скорее оказаться на другой стороне планеты, желательно, тоже другой. И: Ромильда все рассказала о Скотте. В номере очередного мотеля Стайлз садится за письменный стол и открывает ноутбук, копается в Интернете, решая, куда теперь отправиться. На столе перед ним две вазы с искусственными гладиолусами и фиалками, стоящие на маленькой плетеной скатерке, и тридцатистраничный «Католический молитвослов на всякую потребу». За двенадцать часов до того, как Стайлз решается на самоубийство, Питер возвращается в номер с двумя пакетами из KFC, парой бутылок виски и газировки. Питер прекрасно осведомлен о вкусах Стайлза. Питер не требует благодарности за свою заботу. Питер может закрыть Стайлза собой, когда по ним снова начнут стрелять. Питер пойдет за ним, куда бы Стайлз ни отправился. У Питера на веках лучики морщин смеха, а его серые глаза смотрят так, что Стайлз задается вопросом, бывают ли волки преданными, как псы. Может быть, даже сильнее. Если вокруг ебаный Апокалипсис и мир целится тебе в голову, приказывая «стоять», тебе будет действительно трудно не влюбиться в единственного человека, который этого не делает, который вместо этого покупает тебе жратву и закрывает от пуль. Он единственный в мире, кто стоит на твоей стороне. Единственный, на кого ты можешь рассчитывать. Вы привязаны друг к другу самым странным из возможных образов. Вы словно прошли вместе войну, словно вместе дезертировали. Даже если ты ненавидишь его, он — твой самый близкий человек. Даже если ты хочешь увидеть его внутренности лежащими отдельно от тела, ты не заснешь, если он не спит на соседней кровати. Твой самый родной враг. В «Молитвослове» ничего не сказано ни о том, как укрыться от полиции, если ты массовый убийца, ни о том, как одолеть огромную банду охотников на оборотней, если ты катаешься по миру с оборотнем, поэтому Стайлз закрывает «Молитвослов» и спускает его в вазу с фиалками. Ему хочется есть, но сперва он решает выпить виски. А стоит ему выпить виски, как ему перестает хотеться есть. Стайлз заваливается спиной на кровать и пялится в потолок, пока алкоголь разливается по его крови и делает сознание мутным, как лужа с бензиновыми разводами. Вот, что сказала ему Ромильда. Она сказала: в Бикон-Хиллс жил истинный альфа. Ты знал об этом? Скотт Маккол. Его помощь бы нам очень пригодилась. Но он не сможет оказать нам помощь. Мертвые никому не могут помочь. Если не считать одушевленными деревья и сорняки, которые прорастут сквозь них. А Скотт Маккол мертв — знакомая стая Ромильды позаботилась о его теле. Нашли в канаве в глубоком лесу. Сожгли вместе со своими погибшими. Скотт Маккол покоится в земле уже почти четыре месяца. За одиннадцать часов тридцать минут до того, как Стайлз решается на самоубийство, дряхлый матрас на дряхлой кровати в дряхлом номере слегка прогибается под весом Питера, который улыбается и обаятельно, негромко шепчет: — Две стопки — и ты вырублен. Интересно, это правда, что опьянение раскрывает истинную сущность? — Херня, — бормочет Стайлз, — всего лишь снимает предохранитель с ебанутости. — Я думал, у тебя этот предохранитель сорвало еще классе в шестом. — В шестом классе я бы не хотел того, чего мне сейчас хочется. — И чего же? — Питер наклоняется к нему, почти касаясь губами уха. — Моего члена в твоей маленькой заднице? От Питера приятно пахнет, его движения ласковы, когда он проводит ладонью по волосам Стайлза, его улыбку хочется сфотографировать и носить в нагрудном кармане. Ромильда сказала: до нее дошли слухи, что это какой-то бета или омега убил раненого истинного альфу Скотта Маккола, чтобы забрать его силу. Может, даже кто-то из стаи самого Скотта. Около двух месяцев назад младший сын Ромильды был очень удивлен тем, какой сильный альфа — Питер Хейл, даже несмотря на то, что у него нет бет. Стайлз — поезд с пассажирами, чьи лица содраны с черепов. Он просит, не открывая глаз: — Знаешь что, подай мне бутылку. — Тебе не хватит? — Я потом проблююсь. Питер негромко смеется. Его ладонь исчезает. Его смех такой обаятельный, что хочется подхватить, даже если понятия не имеешь, что веселит Питера. Вне сомнений, ты будешь сильным. Ты сможешь на раз-два убивать вооруженных громил и впечатлять ссыкливых бет отважной старухи, и ты даже воскреснешь из мертвых, если однажды, когда-то давно, ты разорвал горло не черте кому, а истинному альфе, и вся его истинная сила перешла к тебе. И это она, а не небо, воскресила Питера. Небо ничего не слышит. У него нет ушей для твоих молитв. Оно состоит из вакуума. Не надейся, не верь, не люби. Любовь наебет тебя. Продавец в магазине наебет тебя. Страховая компания. Реклама в Интернете и по телевидению. Ты еще и приплатишь, чтобы тебя развели, как последнего лоха. Всю жизнь только этим и занимаешься. Выпуск новостей лжет. Твоя жена. Твои дети. Ты сам наматываешь себе лапшу на уши, повторяя: ничего, все в порядке, мир полон искренности. И Питер Хейл хорошенько наебет тебя вместе со всей твоей лапшой. Только миллионы песен, в которых любовь опять причиняет кому-то боль, говорят правду, но на них ты плевать хотел. До тебя никогда не дойдет их послание. Ты всегда будешь стремиться к искренности, ступать и ступать на грабли в дегенератской надежде, что на этот раз они почему-то не ударят тебя по лицу. За одиннадцать часов десять минут до решения о самоубийстве Стайлз ненавидит себя так ослепительно, что это дистиллированное чувство почти доставляет ему удовольствие. В сочетании с «Джимом». В сочетании с тем, как его лучший враг оттягивает его голову за волосы назад и оставляет засос на его шее. Питер трахает так, как будто хочет причинить боль, или как будто под ним неодушевленная кукла, или как будто смысл ебли тот же, что у драки. По пьяни Стайлз не может сдержать слез. Они катятся по его лицу, стекая по вискам в волосы, отвратительное мокрое ощущение. Они солят его язык. Мышцы в теле будто атрофированы — даже руку поднять тяжело. Ощущения обострены, и от каждой фрикции хочется кончить, но он пьян вдрызг, так что быстрой развязки не получится. Питер наклоняется к нему, перестав двигаться, и медленно слизывает мокрые дорожки с его лица. — Перестань, — почти шепчет Питер, — что за злоебучая драма. Мне уже хочется сводить тебя к психологу. — Нормально, — бормочет Стайлз, — с хрена ли остановился? Питер не заставляет себя упрашивать. Он не из тех, кто будет долго сопереживать вашему горю, да так сильно, что перестанет вам засаживать, как подзаборной шлюхе. Стайлз лежит с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, с атрофированными мышцами, бензиновой лужей вместо мозгов, и думает, что именно таким должен быть его последний день. Он проебался. Он проебался так, как никто и никогда бы не смог, Стайлз победитель этого рейтинга. Он влюбился в психопата, убившего его лучшего друга. Все поиски были зря, все жертвы — зря, вся жестокость — впустую, но Стайлз загнал себя так глубоко в яму, что его не вытащить. Его никто не станет вытаскивать. И то, как Питер трахает его пьяное тело в этом вонючем мотеле — подходящий финальный аккорд. Потому что Стайлзу это нравится. Он кончает, не касаясь своего члена, зато стонет и матерится, как хренова порнозвезда. Питер хрипло выдыхает, спуская сразу за ним. Желтый свет закопченной лампы дребезжит, слепя Стайлза, высвечивая дыры от отколовшейся побелки на потолке. Питер вдевает в джинсы его длинные ноги. Тянет за руку на себя, заставляя сесть, и облокачивает спиной на свою грудь. Подает ему бутылку, Стайлз делает пару глотков и морщится. — Знаешь, что? — спрашивает Стайлз, глядя на лампу. И на дыры в потолке. — М? — Я люблю тебя. — Ты напился. Под этой лампой — почти как под луной. Питер — почти как тот самый, единственный в мире, самый лучший, невероятный, восхитительный, предназначенный только для тебя, как кусочек паззла. Кругом наебалово. — И я не хочу убивать тебя. — Ты очень, очень сильно напился. Стайлз отстраняется и поворачивается к Питеру лицом. Питер красивый. Питер, блять, красивый, самый лучший на свете. Хочется испортить его: выдавить глаза, отстрелить нос, разорвать губы. Или поцеловать их. — Поэтому я уйду, — говорит Стайлз, — и ты никогда больше не попадешься мне на глаза. Его голос вдруг становится холодным, отдает звуком, с которым брусок проходится по лезвию, затачивая его. Улыбка Питера вдруг становится ненастоящей: теперь это просто лицевые мышцы, напряженные определенным образом. — Потому что если ты попадешься мне на глаза, — говорит Стайлз, — я нашпигую тебя аконитом, как индейку в День Благодарения. Зарублю. И подам себе на обед. Улыбка сходит с лица Питера, это напоминает то, как край солнечного диска скрывается за линией горизонта. Стайлз отдает ему в руки бутылку и уходит в ванную. За десять часов до того, как он решается на самоубийство, Стайлз стоит под ледяными струями душа и думает, что ничто не в силах причинить ему боль. Поезд разбился, пассажиры умерли. Он дошел до предела, за которым любое острое ощущение становится просто ощущением. А просто ощущение становится ничем. Стайлз не придет в себя, он знает это. Он не может ошибаться. Обходные пути, линии вероятности, вторые попытки — это то, в чем Стайлз разбирается, и теперь он знает, что путей больше нет, вероятностей не осталось, попытки исчерпаны. Бездна отчаяния накрыла его железным куполом, в котором кончился воздух. Выстрел в голову — это спасение. Ощущение пули, пробивающей последовательно челюсть, носовой хрящ, лобную долю мозга, череп. Это как тысяча рассветов. Как героин, помноженный на морфий, прибавить кодеин, взболтать. Это то, о чем должно быть написано в «Католическом молитвослове на всякую потребу». Твое божественное избавление. То, что тебя никогда не обманет в мире, построенном на маркетинге лжи. «Ремингтон» не наебет тебя. Молитвенники должны в один голос кричать: ЗАСТРЕЛИ СЕБЯ. Психологи должны говорить: ПРИСТАВЬ ДУЛО К ВИСКУ И ЖМИ. Люди в медицинской и полицейской форме, толпящиеся под дверью, должны призывать и подбадривать: УМРИТЕ, СЭР, ОТБРОСЬТЕ СОМНЕНИЯ, ВЫ ЭТО ЗАСЛУЖИЛИ. Вы это заслужили. Ускорьте процесс. Не занимайте место под солнцем. Неважно, когда ты сделаешь это, важно, что ты решился, отбросил страх боли, небытия, надежду на лучшее и все, что могло удержать тебя. Теперь ты знаешь, что подаришь себе выстрел в голову. Через неделю или минуту. С той же легкостью, с какой выпил бы стакан воды. Стайлз смотрит в зеркало и не узнает себя. Он выглядит взрослым, больным, умирающим от СПИДа. Тени под глазами. Острые скулы. В Освенциме его приняли бы за своего, и Стайлз понимает, что умирал уже очень долго. Все, что осталось сделать — это нажать на спуск. Он заслужил это.

***

У Питера Хейла бывают хорошие дни, а бывают плохие. Нейтральных не бывает. Ничего нейтрального в его жизни, никаких тебе полумер. И если бы его спросили о худшем дне в его жизни, он бы долго не раздумывал: это был день, в который он видел Стайлза в последний раз. И все последующие. Питер помнит, как цедил: — Ты никуда от меня не уйдешь. Питер помнит, как Стайлз поцеловал его: грубо сгреб волосы на затылке и притянул к себе, запечатал ему рот, вкус был как у зубной пасты — даже в такой день Стайлз не забыл почистить зубы. Вкус был, как у последнего в жизни бокала вина, и как у фантома абсолютного счастья, который ускользает из рук. Вкус был такой, что Питер зажмурился и свел брови, как будто поцелуи могут причинять боль. Стайлз толкнул его к стене и прижал к ней, и Питер подумал, что может задохнуться. Он, к чертям собачьим, плавился в руках этого человека, как глыба льда на солнце. Он, мать его, готов был вырезать население города, страны, материка, чтобы только это было с ним дольше, чтобы Стайлз никуда не уходил от него, чтобы Стайлз его не ненавидел. Стайлз прижимался к его рту долго, обнимал крепко — до боли. Питер бросил бы к ногам этого полудурка головы бога и дьявола, если бы таковой была цена за то, чтобы быть рядом. Четыре месяца назад он не знал, что с ним будет спустя четыре месяца. Если бы знал — остался бы лежать, не двигаясь, и не взглянул бы в сторону Скотта. Он бы остался гореть и вдыхать аромат собственного паленого мяса. Сгорание заживо — самая болезненная смерть из возможных. Если бы знал, Питер бы остался лежать там, потому что самая болезненная смерть не идет ни в какое сравнение с адом, в какой превратилась жизнь после ухода Стайлза. Питер помнит, как, когда Стайлз отстранился от него — его губы покраснели, глаза смотрели тяжело и словно сквозь полиэтиленовую пленку — и отступил. Питер подался было за ним, но почувствовал, что ему что-то мешает. Наручник, которым Стайлз приковал его к ебаной батарее. — Серьезно? — сощурился Питер. — На сколько времени это задержит меня? На минуту или полторы? — Стайлз, — позвал Питер, — Стайлз, хватит творить эту хуйню. Ты же не всерьез. Послушай меня: если бы я знал, что со мной будет, как я… буду относиться к тебе, я бы не делал этого. Я бы к твоему Скотту пальцем не притронулся. Я бы даже вытащил его и отволок к Дитону, Стайлз. — Он умирал, — цедил Питер, — он был не жилец. Черт возьми, Стайлз, если бы я не убил его, он промучился бы еще полчаса и умер бы от переломов и аконитовых пуль. Стайлз ходил по комнате, собирал свои вещи. Открыл чемодан с деньгами Питера и переложил в рюкзак несколько стопок. Забрал «Ремингтон» и четыре коробки патронов. Питер дернул рукой, но воскрешение из мертвых отняло у него так много сил, что выдрать из стены батарею сейчас не представлялось возможным. Стайлз двигался резко, отрывисто, губы его были плотно поджаты, он не смотрел на Питера, когда тот говорил: — Даже если ты уйдешь, я найду тебя. Твой запах я учую за сотни миль. И не питай иллюзий: один ты и трех дней не протянешь. И когда он говорил: — Слушай меня: я найду тебя и нахуй отгрызу тебе ноги. Я раздеру тебе глотку, ты понимаешь? И: — Пожалуйста, мать твою, Стайлз, не делай этой херни. А когда Стайлз закинул рюкзак на плечо и быстро пошел к двери, Питер еще раз лязгнул наручником, чувствуя, как лезут клыки, сдавил кулаки, вспарывая ладони собственными когтями, и заревел волком. Стайлз хлопнул дверью так стремительно, словно снова боялся его. Или боялся остаться. Не остался. Спустя двадцать дней, выходя из очередного паршивого мотеля, Питер убивает троих людей из персонала. Голова пожилого консьержа катится к парадным, которые распахиваются со скрипом, и январский ветер, начиненный редким снегом, окутывает Питера, забираясь к нему под куртку и в легкие. Он чувствует себя безумцем, оборванным проводом, который давно не в силах коротить, но ничего не может поделать — сквозь него течет электричество. Он садится в машину, достает мобильник и нажимает «Вызов». Оператор все еще не отключил номер Стайлза. Питер чувствует себя, словно он гнилой. Как бывают гнилыми яблоки: с виду вроде ничего, а разрежешь — и там покрытая белесой гнилью дыра. Такая же у Питера в грудной клетке. Его сердце покоится в рюкзаке его любимого, лучшего на свете пацана, вместе с его баблом и его оружием. Он устал убивать копов, менять тачки, невыносимо устал останавливаться в дерьмовых придорожных мотелях по соседству с бомжами и героиновыми наркоманами, он устал просыпаться, принимать душ, бриться, есть, дышать, вдавливать дуло пистолета в собственный висок и не жать на спуск только потому, что где-то там, за сотни миль отсюда, за слоями людской суеты, возможно, все еще есть Стайлз. Его пара, которую у него отняли, в рюкзаке Стайлза вся жизнь Питера. Он устал коротить, но ничего не может поделать. Череда невозможно длинных гудков завершается невозможно глухой тишиной. Не слышно, как Стайлз дышит. За звук его дыхания сквозь помехи межгородней связи Питер продал бы чью-нибудь душу, возможно, даже свою. — Я иду за тобой, — говорит Питер. На выдохе. Тихо. Как будто у его лица кислородная маска, и он говорит с тем, из-за кого оказался прикован к постели. Почти вегетативное состояние. Он обещает поправиться, найти и вытащить изо рта сломанную челюсть того, кто его обрек на это. Стайлз вызывает у него весь спектр возможных желаний. Уничтожить. Боготворить. Поиметь. Позволить сделать с собой, что угодно. Судя по голосу, доносящемуся из динамика сквозь помехи межгорода, намерения Стайлза в отношении Питера сформулированы куда лучше. Как и всегда. Судя по голосу, ни копам, ни охотникам еще долго не удастся достать Стайлза. Ведь он — талантливый. Умнее сверстников. Самый лучший. Питер не дышит, когда он говорит: — Я тебя встречу. Питер слышит: Я разорву тебе горло. Закопаю живьем. Голыми руками выдеру сердце и затолкаю в глотку. Звучит так, что Питеру кажется возможным подобный исход. Стайлз талантливый, Стайлз самый лучший, он держит обещания. Он подготовится как следует и сумеет убить Питера. И если такова цена за то, чтобы быть рядом, Питер пойдет на это. Январь дышит холодом, словно на небе язвой разрослась воронка, ведущая в ледяные долины небытия и забвения. Это мерзлое бездонное небо напоминает ему, что у него ничего нет и, вероятнее всего, не будет, он один, всегда был один. Январь пахнет морозом и слякотью, тревогой и бессмысленной суетой, и где-то под слоями запахов людской жизни, под всей этой бессмысленной мешаниной таится тонкий, еле уловимый, призрачный настолько, что может сойти за сон — запах кроваво-алмазного июльского заката, душащий, бьющий по обонянию, наждаком шпарящий по нервам. Неощутимо. Слишком далеко. Там, где в рюкзак утрамбована вся жизнь волка, средоточие его существования — в руках одного калифорнийского пацана. И волк идет за ним.

fin